Владимир ОРЛОВ

                             АЛЬТИСТ ДАНИЛОВ




                                    1

     Данилов считался другом семьи Муравлевых. Он и был им.  Он  и  теперь
остается другом семьи. В Москве каждая культурная  семья  нынче  старается
иметь своего друга. О том, что он демон, кроме меня, никто не знает.  Я  и
сам узнал об этом не  слишком  давно,  хотя,  пожалуй,  и  раньше  обращал
внимание на некоторые странности Данилова. Но это так, между прочим.
     Теперь  Данилов  бывает  у  Муравлевых  не   часто.   А   прежде   по
воскресеньям, если у него не было дневного  спектакля,  Данилов  обедал  у
Муравлевых. Приходил он с инструментом, имел для этого причины. Вот сейчас
я закрою глаза и вспомню одно из таких воскресений.
     ...В квартире  Муравлевых  с  утра  происходят  хлопоты,  там  вкусно
пахнет, в кастрюле ждет своего часа мелко порубленная баранина,  купленная
на рынке, молодая стручковая фасоль вываливается из  стеклянных  банок  на
политые маслом сковороды, и кофеварка  возникает  на  французской  клеенке
кухонного стола. Ах, какие ароматы заполняют  квартиру!  А  какие  ароматы
ожидаются!  В  этот  день  никакой  иной  гость  Муравлевым  не  нужен.  В
особенности Кудасов с женой. Но Кудасов чаще всего и приходит.
     На обеды, выпивки и чаепития у Кудасова особый нюх. Стоит ему повести
ноздрей - и уж он сразу знает,  у  кого  из  его  знакомых  какие  куплены
продукты и напитки и к какому часу их выставят на стол. Еще и скатерть  не
достали из платяного шкафа, а Кудасов уже едет на запах  трамваем.  Иногда
он и ноздрей не ведет, а просто в душе его  или  в  желудке  звучит  вещий
голос и тихо так, словно печальная тень Жизели, зовет  куда-то.  Чувствует
Кудасов и то, как нынче будут кормить и поить гостей, и если будут кормить
скудно и невкусно, без перца,  без  пастилы  к  чаю  или  без  ветчины  от
Елисеева, то он никуда и не едет. Но насчет  обедов  для  Данилова,  да  и
ужинов и завтраков, тоже у него никаких сомнений нет. Тут все  по  высшему
классу! Тут как бы не опоздать и не дать угощениям  остынуть.  Тут  своему
нюху и вещему голосу Кудасов не доверяет,  мало  ли  какие  с  теми  могут
случиться оплошности. Он с утра смотрит в  афишу  театра  и  догадывается:
играет сегодня Данилов на  своем  альте  или  не  играет.  Весь  репертуар
Данилова ему известен. Обязательно Кудасов звонит и в театр:  "Не  отменен
ли  нынче  спектакль?"  Кудасов  знает,  что  Данилова  будут  кормить   у
Муравлевых и в связи с отменой спектакля.
     Кудасов и сам не бедный, он лектор, а вот тянет его кушать  на  люди.
При этом он так устает  от  слов  на  службе,  что  за  столом  становится
совершенно безвредным - молчит и  молчит,  только  жует  и  глотает,  лишь
иногда кое-что  уточняет,  чтобы  чья-нибудь  шальная  мысль  не  забежала
сгоряча слишком далеко и уж ни в коем случае не свернула за угол. Молчит и
его жена, но она неприятно чавкает.
     Ни Данилову, ни в особенности Муравлевым Кудасов не нужен, однако они
его терпят. Все же старый  знакомый,  да  и  нахальству  Кудасова  никакие
препоны,  никакие  дипломатические  хитроумия,  никакие  танковые  ежи  не
помеха. Все равно он  придет,  извинится  и  сядет  за  стол.  Как  лев  у
Запашного на тумбу. При этом обязательно вручит  хозяевам  бутылку  сухого
вина подешевле - совсем уж неловко будет гнать его в шею. Одна  радость  -
съест порции три мясного  и  тут  же  за  столом  засыпает.  Ноздрей  лишь
тихонечко всасывает воздух, а с ним и запахи - как бы чего эдакого грешным
делом не пропустить. И жена его, деликатная женщина, делает вид, что и она
дремлет с открытыми глазами.
     А Данилов с Муравлевым потихоньку смакуют угощения.
     - Как нынче лобио удалось! - радуется Данилов.
     - Ты вот салат этот желтенький попробуй, - спешит в усердии Муравлев,
- тут и орехи, и сыр, и майонез.
     - Соус  провансаль,  -  поправляет  его  Данилов,  а  отведав  желтое
кушание, принимается расхваливать хозяйку как всегда искренне и шумно.
     Хозяйка сидит тут же, краснея от забот, готовая  сейчас  же  идти  на
кухню, чтобы готовить гостю новые блюда.
     И вот является на стол  узбекский  плов  в  огромной  чаше,  горячий,
словно бы живой, рисинка от рисинки в нем отделились, мяса и жира в  меру,
черными капельками там и сям виднеется барбарис, доставленный из Ташкента,
и головки чеснока, сочные и сохранившие аромат, выглядывают из  желтоватых
россыпей риса. А дух какой! Такой дух, что и в  кишлаках  под  Самаркандом
понимающие люди наверняка теперь стоят лицом к Москве.
     Кудасов, естественно, приходит  в  себя  и  получает  миску  плова  с
добавкой. Теперь он может спать совсем или идти еще куда-нибудь  в  гости,
не дожидаясь кофе.
     - Ну вот, - говорит  Муравлев  Данилову,  накладывая  тому  последнюю
порцию плова, - а ты два года мучил себя и нас своим вегетарианством!
     - Мучил, - соглашается Данилов. И добавляет печально: - А  мне  их  и
сейчас жалко... И этого вот барашка... И мать его осталась теперь одна...
     - Глупости... Метафизика... - просыпается Кудасов.  -  Вы,  наверное,
все семинары по вечерам пропускаете.
     - Это вы зря, Валерий Степанович, - тут же грудью  встает  на  защиту
Данилова хозяйка. - Напротив, Володя ходит на все семинары!
     - А мать-то этого плова, - добавляет  Кудасов,  -  давно  уж  ушла  в
колбасу. И нечего о ней жалеть.
     - Зачем вы так... - кротко говорит Данилов.
     Но приходит время чая и кофе - и все печали тут же рассеиваются.  Над
чаем и кофе в доме Муравлевых обряд совершает сам Данилов. Чай он  готовит
и зеленый  и  русский,  кофейные  же  зерна  берет  только  с  раскаленной
аравийской земли, а бразильские надменно  презирает,  находя  в  их  вкусе
излишнее томление и кисло-горький оттенок. Каждый чай  по  науке  Данилова
должен иметь свою степень цвета - и русский, и зеленый, а  уж  о  кофе  не
приходится и говорить, и Данилов доктором  Фаустом  из  сине-черной  оперы
Гуно (играл ее в среду, Фауста пел Блинников и в  перерыве  после  второго
акта проспорил Данилову в хоккейном пари бутылку коньяку) стоит  на  кухне
над газовой плитой. И вот он молча приносит к столу на жостовских подносах
чайники и турки, и гости с хозяевами пьют божественные напитки, кто  какой
пожелает.
     - Ну как? - робко спрашивает Данилов.
     - Прекрасно! - говорит Муравлев. - Как всегда!
     Потом Данилов с хозяевами сидит в полумраке,  вытянув  худые  длинные
ноги в стоптанных домашних тапочках Муравлева,  и  в  блаженной  полудреме
слушает пластинку Окуджавы, купленную им в Париже на  бульваре  Сен-Мишель
за двадцать семь франков. Или ничего не слушает, а напевает  куплеты  Бубы
Касторского из "Неуловимых мстителей"; куплеты эти он  ставит  чрезвычайно
низко, но отвязаться от них не может. Он  так  и  засыпает  в  кресле,  не
ответив на реплику Муравлева о строительстве в Набережных Челнах; он очень
устает - играет и в театре и в концертах, он должен платить много денег  -
за инструмент и за два кооператива. Хозяйка подходит  к  нему,  поправляет
подтяжку,  съехавшую  с  острого  плеча,  укутывает  Данилова   верблюжьим
одеялом, смотрит на него душевным материнским взором, вздыхает и уходит из
столовой, не забыв погасить свет...
     Но опять скажу: так было. Сейчас Данилов обедает у Муравлевых  редко.
Раз в месяц. Не чаще...



                                    2

     Не бывает теперь Данилов и в собрании домовых. А раньше Данилов после
спектаклей иногда приходил в дом с башенкой на Аргуновской улице,  где  по
ночам при ЖЭКе встречались останкинские домовые. Сам Данилов  не  домовой,
но был прикреплен к домовым.
     Некоторые домовые были ему  приятны.  Домовой  Велизарий  Аркадьевич,
смешной старик из особняка в  стиле  модерн,  считающий,  что  он  целиком
состоит из высокой духовности, питал к  Данилову  слабость.  Как  одинокий
жиздринский пенсионер к блестящему столичному племяннику. Когда  Велизарий
Аркадьевич пребывал в меланхолии,  он  тихо  просил  Данилова  напеть  ему
стансы Нилаканты. И Данилов, добрая душа,  ему  не  отказывал.  С  домовым
Федотом Сергеевичем из разрушенных палат семнадцатого века  Данилов  часто
спорил об архитектуре. Федот Сергеевич  сердился,  когда  Данилов  защищал
Гропиуса и Сааринена, говорил ему: "Ах, бросьте, они скучны и  убоги,  все
их балки и линии не стоят  одного  нашего  коробового  свода!",  но  потом
выходило, что взгляды у спорщиков схожие. Артем Лукич, самый  сознательный
в доме на Аргуновской и признанный авторитет,  хотя  и  видел  в  Данилове
чужака, однако и он относился к Данилову с уважением.
     Спьяну однажды чуть было не  полез  скандалить  с  Даниловым  Георгий
Николаевич из двадцать пятого дома. "Да я таких! - шумел он. - Лезут всюду
разные!..  С  бородами!"  Но  Георгий  Николаевич  тут  же  был   вынужден
вспомнить, что он домовой, а Данилов не домовой,  а  только  прикреплен  к
домовым.
     Георгий Николаевич вообще оказался дурной личностью. Данилов  был  на
гастролях в Ташкенте, когда  домовой  Иван  Афанасьевич,  превратившись  в
нечто прозрачное и зеленое, с хрустальным звоном  взлетел  в  останкинское
небо  и  был  унесен  туда,  откуда  возврата  нет.  Данилов   услышал   о
случившемся, расстроился. Он любил Ивана Афанасьевича. Данилов и Екатерину
Ивановну знал, встречал ее у Муравлевых и не раз танцевал с ней и джайв  и
казачок. Он и подумать не мог, что Иван Афанасьевич страдал  по  Екатерине
Ивановне.
     Иван Афанасьевич не имел права любить земную женщину. Потому его и не
стало. Но все бы и обошлось, если бы не Георгий Николаевич. Тот  в  судьбе
Ивана Афанасьевича сыграл мерзкую роль. Георгию Николаевичу бы после всего
голову в плечи вжать и где-нибудь у себя в доме отсиживаться в  телефонной
трубке между углем и мембраной или сухим  листиком  съежиться  на  зиму  в
гербарии третьеклассника, а он по-прежнему  ходил  в  собрание  домовых  и
держал себя чуть ли не героем. Мол, что я сделал, то и сделал, и  мне  еще
за это спасибо скажут, а ваша собачья забота меня уважать и пить  со  мной
виски. И с ним пили виски, молчали, а пили. "Скотина! - думали. - Была  бы
наша воля, мы бы  тебя...",  но  пили,  полагая,  что  ведь  действительно
Георгию Николаевичу спасибо скажут. А может  быть,  уже  и  сказали.  Тихо
стало на Аргуновской. Зябко даже. Словно  озноб  какой  нервный  со  всеми
сделался. Или будто грустный удавленник начал к ним ходить.
     И вот вернулся с  ташкентских  гастролей  Данилов.  Давно  не  был  у
домовых. Решил зайти. Дыни бухарские привез и шкуры  каракумских  варанов,
сначала высушенные,  а  потом  замоченные  в  соке  гюрзы.  Домовые  брали
угощения, а жевали их, и не только влажные ломтики дынь, но и  каракумские
деликатесы, вяло, словно бы из вежливости. Не было  ни  у  кого  аппетита.
Один Георгий Николаевич проглатывал все  шумно  и  со  слюной.  Рассказали
Данилову, в чем дело. Через  день  Данилов  явился  в  собрание  прямо  со
спектакля "Корсар" в утюженном фраке с бабочкой и с  черным  чемоданчиком.
Он и всегда был красив, а тут выглядел прямо как молодой Билибин с картины
Кустодиева. С застенчивой своей улыбкой и чуть ли не торжественно стал  он
со всеми здороваться,  а  когда  Георгий  Николаевич  протянул  ему  руку,
Данилов свою руку отвел. Все так и замерли.
     - Вы что, мной брезгуете, что ли?  -  спросил  Георгий  Николаевич  с
вызовом.
     - Нет, - сказал Данилов. - Просто я соблюдаю правила гигиены.
     - Что же, я заразный?
     - Да, - сказал Данилов. - Вы заразный.
     - Я больной, что ли? - растерялся Георгий Николаевич.
     - Вы больной, - сказал Данилов.  -  Вы  больны  гриппом.  К  тому  же
перенесли на ногах холеру восемьсот сорок четвертого года. А  бациллы  ее,
как известно, десятилетиями могут жить даже  во  льду.  Ну  холера  ладно,
оставим ее. А вот грипп в этом году дает тяжелые осложнения.
     Тут Данилов открыл чемоданчик, достал оттуда свежую марлевую  повязку
и  не  спеша  в  тишине  завязал  на  затылке  шелковые  тесемки.  Повязка
накрахмаленной паранджой закрыла ему нос, рот и бороду,  но  и  в  ней  он
остался красив. Домовые, незаметно отодвинувшиеся от Георгия  Николаевича,
бросились теперь к Данилову, и каждого  из  них  Данилов  оделил  марлевой
повязкой.
     - А мне? - жалостливо попросил Георгий Николаевич.
     - А вам не надо, - сказал Данилов.
     Георгий Николаевич опустился на стул и заплакал.
     - Что же вы плачете? - сказал Данилов. - Вам лечиться надо.
     - У меня друг погиб... растворился там, - Георгий Николаевич  пальцем
вверх указал, - мне тяжело, а вы надо мной издеваетесь...
     - Какой, простите, друг?
     - Ваня... Иван Афанасьевич... Мы  с  ним  юность  вместе  провели  на
Третьей Мещанской за церковью Филиппа Митрополита... Мы  в  жмурки  вместе
играли... Он под конец жил неправильно... Я ему правду в глаза  говорил...
И все равно он мне был другом. А вы надо мной  издеваетесь...  Стыдно  вам
потом будет...
     - Полно, Георгий Николаевич, - сказал Данилов. - Не  были  вы  другом
Ивану Афанасьевичу. Оттого его нет, что вы никому другом быть не можете.
     Тут Георгий Николаевич вскочил, со злыми, сухими уже глазами бросился
к Данилову, ручищами своими схватил Данилова за суконные отвороты фрака  и
дернул их так, что нитка, хоть и была  от  хорошего  портного,  все  равно
затрещала, а в иных местах и поехала.
     - Выдал! Выдал себя! - кричал Георгий Николаевич. - Из-за него, из-за
слюнтяя этого весь спектакль затеял!  Ничего  ты  мне  не  сделаешь!  Я  -
правильный домовой! Я и тебя за сегодняшнюю  вольность  скручу  в  бараний
рог!
     - Уберите руки,  -  сказал  Данилов,  и  Георгий  Николаевич  отлетел
мгновенно к стене напротив, опрокинув при этом стол для бриджа.
     - Я на тебя управу найду! - все еще кричат Георгий Николаевич. -  Раз
ты к нам, к мелким тварям, ходишь, значит, ты  из  демонов  разжалованный!
Наказали тебя, и я уж узнаю за что!
     Не был Данилов способен на мелкую месть, а тут взволновался, не  смог
сдержать себя, и Георгий Николаевич сейчас  же,  прямо  у  стены,  заболел
австралийским гриппом. Он начал чихать, температура в Георгии  Николаевиче
подскочила до предельной черты, брожение сделалось в  крови  и  во  всякой
прочей жизненной жидкости,  газообразные  вещества  стали  оседать  в  нем
голубыми кристаллами, а из носа потекло.
     Еле нашел в себе силы Георгий  Николаевич  удалиться  из  общества  в
спасительную конуру, обернулся на пороге и прошептал:
     - Это тебе дорого обойдется...
     Данилов  тихонько  развязал  тесемки  на  затылке,   сложил   повязку
аккуратно и торжественно, словно японские офицеры в присутствии императора
флаг на закрытии зимних игр в Саппоро, и убрал ее в чемодан. И все домовые
поснимали повязки. Один Велизарий Аркадьевич, стесняясь, сказал, что хотел
бы поносить материю еще неделю.
     Не то чтобы все повеселели, а как-то просветлели, словно  путы  какие
скинули с затекших рук. Подходили поодиночке к Данилову, говорили шепотом:
"Спасибо вам... Вам-то можно было его оконфузить..."  Шалопаи  из  блочных
домов на электрогитарах заиграли композиции Маккартни и Леннона. И скоро в
разговорах стало выясняться, что если  бы  сегодняшнее  не  произошло,  то
через день, через  два  Георгия  Николаевича  из  собрания  бы  непременно
выгнали. Шалопаи говорили, что они этого консерватора Георгия  Николаевича
рассчитывали  завтра  же  отправить  в  плавание  по  системе  канализации
двадцать пятого дома. Жизнерадостный нахал Василий Михайлович,  тот  прямо
заявил: "Я-то чуть-чуть замешкался, а то уж сейчас же бы, через две минуты
этого неверного друга под зад бы коленом! Сменную обувь бы на месяц послал
его протирать в соседнюю школу!" Артем Лукич и даже Константин  Игнатьевич
с Таганки, домовой в собрании случайный, но как бы  и  свой,  смотрели  на
Данилова дружелюбно, словно он с них кружевной перчаткой, как клопа,  снял
ответственность.
     Сам же Данилов был  опечален  оттого,  что  взволновался  и  не  смог
сдержать себя. И само по себе это было нехорошо, но главное - даже  мелкий
жест его должен был принести теперь беды ни в чем не повинным существам, а
приостановить что-либо Данилов был уже не в силах. С ним это случалось. Не
так давно Муравлевы отправились на выходные дни в  Планерскую,  в  хороший
дом отдыха. Но в Планерской  Муравлеву  не  понравилось,  он  ругал  жену,
заманившую его за город редкими путевками, ругал местную кухню,  а  ночью,
почувствовав сердечным боком пружину  матраца,  пробормотал  в  полудреме:
"Чтоб он сгорел, этот дом отдыха!" Данилов находился  далеко,  но  он  был
вольный сын эфира и принимал любую звуковую  и  душевную  волну.  И  слова
Муравлева  тотчас  дошли  до  него  мольбой  приятеля  освободить  его  от
незаслуженных мук. Подумать Данилов ни о чем не успел, но от  одного  лишь
его сострадания Муравлеву флигель в Планерской вспыхнул. Муравлев в  ужасе
спасал припасенную на завтра бутылку "Экстры", сын его Миша дрожал, прижав
к груди казенные лыжи,  а  жена  Тамара  мужественно  швыряла  в  чемоданы
семейные вещи и припасы. Всю ночь  погорельцы  провели  на  снегу,  теперь
Муравлев ругал не только жену, но и пьяных электриков, работавших днем  на
чердаке флигеля. Данилов страдал, но флигель восстановить уже не мог.
     Вот и  теперь  он  не  ждал  добра.  И  точно,  австралийский  вирус,
возникший в Георгии Николаевиче, оказался таким сильным, что весь двадцать
пятый дом назавтра заболел. И гипсовая Грета в Останкинском парке, девушка
с лещом под мышкой, предмет  тайной  страсти  Георгия  Николаевича,  стала
чихать, распугивая публику, да  так,  что  в  шашлычной  напротив  шампуры
подпрыгивали  в  электромангалах  и  гнулись.  Домовые   в   собрание   на
Аргуновскую приходили уже в повязках и смазав носы  пироксилиновой  мазью,
усиленной порохом. Велизарий же Аркадьевич, по мнительности и  начитавшись
газет, решил месяца на два под видом степной черепахи впасть  в  спячку  и
переждать эпидемию.
     Данилов опять страдал и не  знал,  что  делать.  К  Муравлевым  после
пожара в Планерской он стыдился заходить, а они ни о чем и не подозревали.
Звали его, но он отказывался, находил причины. Думал:  "Нет,  все!  Это  в
последний раз! Неужели я не умею властвовать собой! Ну осадил  бы  Георгия
Николаевича, а зачем устраивать чих и кашель!" Он  даже  подбросил  ценные
пилюли Георгию Николаевичу, какие могли помешать австралийскому вирусу.  А
это было противу правил. Но и когда грипп стих, Данилов не успокоился.
     И тут в собрании на Аргуновской появился новый домовой, присланный  в
двадцать  первый  дом  на  пустовавшее  три  месяца  после   улета   Ивана
Афанасьевича место.



                                    3

     Звали его Валентин Сергеевич, он носил пенсне на платиновой  цепочке,
в разговоре, удивляясь каким-либо словам собеседника, например о том,  что
рыба  протоперус,  выйдя  из  аквариума,  может  зарезать  среднюю  кошку,
откидывал, голову назад и произносил пронзительно: "Це!  Це!  Це!  Це!"  В
звуках этих действительно было удивление, но  имелось  и  еще  нечто,  что
пугало  или   по   крайней   мере   настораживало.   Шалопаи,   получавшие
телевизионное образование, поначалу из-за пенсне прозвали его меньшевиком,
но  потом  отчего-то  стали  попридерживать  язык.   Старожилы   Валентину
Сергеевичу указывали на то, что приходить  в  собрание  должно  в  клубном
кафтане, а не в немодной куртке, но Валентин Сергеевич будто бы этих  слов
не слышал, и разговоры про его куртку затихли.
     Валентин Сергеевич оказался егозой. Мелким  скоком  он  перебегал  от
одной компании к другой, играя в карты или шашки, все время ерзал и смущал
противника напористым своим: "Це! Це! Це! Це!" Да и вообще садиться с  ним
за стол или за доску выходило делом скверным, все  он  выигрывал.  Истор