сультант. Вдруг придется  читать  ноты  или
оценивать песни.
     - Музыкантов тысячи,  лауреатов  сотни,  а  позвали  тебя.  За  какие
заслуги позвали тебя?
     - Что ты на меня напала? - сказал Данилов.
     - Ты не увиливай от ответа!
     - Я не могу ничего объяснить тебе, - сказал Данилов строго.  -  Я  не
волен.
     Эти слова сразу же успокоили Клавдию Петровну. Теперь она смотрела на
Данилова с тихим интересом. И радость была а ее глазах.
     - Надеюсь, что ты не забудешь, кто я тебе.
     - А кто ты мне?
     - Данилов, не надо... Ты знаешь, кто я тебе.
     - По-моему, ты начинаешь питать ложные надежды. К тому же ты имеешь в
очереди куда больше возможностей, чем я.
     - Хорошо, - быстро сказала Клавдия, как бы соглашаясь с  ним,  словно
он был одержим бредовой идеей и что же раздражать больного. Потом она  все
же не выдержала:  -  А  ты,  оказывается,  вон  какой  загадочный.  Только
прикидываешься простаком и бестолочью...
     - Извини, Клавдия, - сказал Данилов. - У меня спектакль.  Загадки  же
мои ты давно могла бы разгадать.
     - Может быть, я была слепая... -  уже  следуя  к  двери,  он  услышал
печальные слова.  Данилов  даже  остановился  в  удивлении.  Посмотрел  на
Клавдию. Однако свет не падал на ее лицо...
     Играл он в те дни много, играл с жадностью.
     Играл на Альбани и на простом альте.
     Играл Данилов и дома и в театре. Играл в яме с упоением  даже  музыку
опер и балетов, какую прежде считал для себя чужой.  Теперь  у  него  было
желание войти внутрь этой музыки без чувства превосходства над  ней  и  ее
композитором, понять намерения и логику композитора и  обрести  в  музыке,
пусть так и оставшейся ему чужой,  свободу  мастера,  которому  подвластна
любая музыка ("Ну не  мастера,  а  мастерового",  -  скромничал  при  этом
Данилов). В вещах, им любимых, он, как ему казалось, такой свободы достиг.
Или уже достигал ее без особенных усилий и напряжений. То есть эти  усилия
и напряжения  были  в  его  музыке  всегда,  десятки  лет,  и  были  порой
мучительными, сейчас же они словно истаивали, звуки рождались сами  собой.
Данилов помнил слова Асафьева: "В конце концов, техника есть умение делать
то, что хочется. Но на всякое хотение есть терпение..." Выходило, что  он,
Данилов, во всем поспешный и непоседливый, в занятиях музыкой  был  именно
терпеливым. И кое-чего добился.
     Дома он играл вещи наиболее трудные для альта, и они получались. Он и
прежде не раз играл их, и прежде бывали удачи, но теперь Данилов  полагал,
что мышление его альта (или альтов), выражения чувств  инструментом  стали
более точными и близкими к правде.  И  тембром  звучания  и  произношением
инструментов Данилов часто оставался доволен.  И  будто  бы  забыл,  каким
неуверенным неудачником,  каким  ругателем  самого  себя  он  был  в  пору
репетиций симфонии Переслегина и потом, после концерта.
     Ему казалось, что теперь у него словно подготовительный период. Будто
впереди у него - прорыв. Будь  он  белее  рациональной  личностью,  он  бы
вычислил варианты этого прорыва,  а  то  и  "проиграл"  бы  их  в  мыслях,
вынуждая себя к поступкам. Но тогда бы он был другой Данилов.
     Все чаще он думал о своей внутренней музыке.  Ведь  пока  она  звучит
лишь внутри него - это своего рода  тишизм.  А  что,  если  взять  альт  и
попробовать... Но не будет ли тут нарушение его принципа - не использовать
в музыке особенных возможностей? Нет,  считал  Данилов,  он  сам  придумал
приемы музыкального мышления (при этом, опираясь  на  опыт  именно  земной
музыки, что было немаловажно), никому он тут ни  в  чем  не  обязан  и  не
применял никаких неземных средств. Стало быть, его  условие  не  нарушено.
Исследователи не поняли его музыки, ну и ладно (или поняли?). А  от  людей
он  ничего  не  собирался  скрывать  или  утаивать.  Наоборот,   он   имел
потребность выразить перед людьми самого себя.  Он  хотел  им  говорить  о
своем отношении к миру и жизни. Слова ему не стали бы помощниками.  Смычок
и альт - другое дело. К тому же, пользуясь созданными им приемами, он  мог
мыслить  и  переживать  прямо  в  присутствии  слушателей  (хотя  бы  и  в
присутствии одного слушателя), не обращаясь к  чужой  музыке,  а  -  своей
музыкой. Он импровизировал  бы.  К  импровизациям  же,  когда-то  обычным,
теперь в серьезной музыке почти забытым, его тянуло.
     Но он говорил себе, что желает именно мыслить альтом  и  выражать  им
чувства - и потому импровизировать, а не потому, что желает показать  свою
виртуозность и не потому, что в нем пробудился композитор. Он, конечно, не
исключал возможности, что вдруг - когда-нибудь! - примется писать  музыку,
- в консерваторскую пору он увлекался и композицией, потом все забросил, а
тогда  сочинил  десятки  пьес,  каждый  день  занимался  упражнениями   по
контрапункту   (семьдесят   фуг   в   месяц),   гармоническим    анализом,
сольфеджио... Нет, теперь он никак не мог назвать свои импровизации (а  он
на них, в конце концов, отважился)  сочинением  музыки.  Нот  исполненного
Данилов не записывал, прозвучавшую в его квартире (Наташи  в  те  часы  не
было) музыку не повторял. Да и противоестественным казалось ему  заучивать
собственные мысли наизусть.
     И все же Данилов  не  удержался  и  дважды  записал  свою  музыку  на
магнитофон.  Хотел  послушать  ее  как  бы  из  зала.   Прослушав,   ходил
взволнованный. Но все это было не то! Иногда он злился на альт. А чаще  на
самого себя. В той своей, мысленной, музыке он был сумасшедше богат:  весь
звуковой материал, который существовал в природе и в  изобретениях  людей,
все инструменты, и забытые, и сегодняшние, и будущие, весь  мелос  мира  -
все было к его услугам, звукосочетания рождались мгновенно и любые. Теперь
же он имел один альт, пусть и Альбани, но альт! Что он мог!
     Данилов отчаивался, считал,  что  никакие  мысли  и  никакие  чувства
подлинно он не сможет выразить альтом,  что  его  звуки  еще  косноязычнее
слов. Но и бросить свои импровизации не мог. Играл и играл снова.  Говорил
себе: отчаивается он оттого, что избаловал себя мысленной музыкой.  Теперь
же пусть рассчитывает лишь на себя и на альт.  И  пусть  не  прибедняется.
Техника у него сейчас отменная. И следует  не  заниматься  самоедством,  а
следует дерзать, коли в этом у него есть  потребность.  Возможности  альта
далеко не исчерпаны. Это не оркестр, но это альт.
     Однажды он играл Наташе. Наташа хвалила Данилова, хотя и сказала, что
музыка для нее не совсем привычная. А потом,  когда  к  нему  в  Останкино
зашел Переслегин, Данилов решился играть и перед ним. Объяснил ему, что за
музыку он просит выслушать. Данилов играл минуты четыре, нервничал,  мысли
его были скорые и отрывочные, музыка вышла резкая, бегущая куда-то, иногда
и с прыжками, колкая, порой словно бы с заиканиями, случались в ней  паузы
- как бы остановки мыслей, такты шли неравномерные, движение по  вертикали
было своеобразное.
     - Интересно! - сказал Переслегин. - На самом деле интересно.  Играете
вы сильно. Что делает ваш альт! А музыка похожа на вас. Нет, вы не  всегда
такой. Но иногда таким бываете. И не было в вашей вещи банальности.
     - А не кажется вам, - осторожно спросил  Данилов,  -  что  я  нарушил
много правил?
     - Ну нарушили! Но это правила учебников! Да и  сколько  новых  правил
уже возникало в двадцатом веке. И сколько еще возникнет. Ритмы, интонации,
мелодии, да и самые звуки наших дней особенные, что же  бояться  нарушения
правил! Какие удобны вам теперь средства выражения, такие  и  используйте.
Людям вы будете дороги, если скажете свое. А не повторите произнесенное. А
у вас свой язык, это видно и по одной фразе.
     Переслегин, похоже, убеждал сейчас не только Данилова,  но  и  самого
себя.
     - Ведь жизнь действительно особенная, новая, зачем  же  ее  в  музыке
укладывать в якобы обязательные формы? Вы нарушили правила? Но я слышал не
опыт с нарушениями, а музыку, при этом близкую мне, живущему в семидесятые
годы. Завтра ваши нарушения станут правилами. И мои.
     Данилову слушать Переслегина  было  приятно.  Он  нуждался  сейчас  в
поддержке. Однако иные утверждения Переслегина  он  мог  бы  оспорить.  Он
любил всю музыку. Ему порой, коли  было  подходящее  настроение,  хотелось
высказаться и в старой манере. Хотя бы и в романсно-ариозном, как  говорил
один его профессор, стиле конца  прошлого  столетия.  Он  желал  развивать
мысли и поместив их внутрь сонатной формы. Или фуги. И не потому, что  был
всеяден или не имел своего направления. Нет, Данилов имел  направление.  И
думал о нем. Правда, он говорил себе, что ему не следует  теоретизировать,
куда интереснее двигаться в искусстве на ощупь.  Тут  он  был  определенно
неточен. Это  ученик  музыкальной  школы  или  увлекшийся  дилетант  могли
двигаться на ощупь. Данилова же сейчас и Земский признавал  профессионалом
высокого класса. Его "на ощупь" было особого рода. Просто он не желал быть
в музыке расчетливым.  Но  одно  дело  -  не  желать...  Что  же  касается
всеядности, то ее не было, а была жадность. Принявшись  создавать  музыку,
Данилов жаждал опробовать все. Готов был  примерить  любое  платье,  чтобы
выбрать наилучшее для себя. Он сидел с Переслегиным и  думал  о  том,  что
желает сыграть вальс. И уже мелодия возникла в  нем.  А  отчего  бы  и  не
вальс? При этом он не  то  чтобы  хотел  сочинить  новый  вальс.  А  хотел
высказаться в форме  вальса.  Ну,  а  потом?  А  потом  его  могли  увлечь
частушки,  ритмы  белгородского  "Тимони",  с  его   пританцовываниями   и
припрыгиваниями, какие давно жили в Данилове, приобретения биг-бита, новые
танцы, сменившие шейк (джерк, фанки,  чикен  и  хасл  в  частности,  с  их
непривычными движениями), мотивы расхожих песен, способные вызвать  иронию
его альта, но и необходимые как приметы быта летящих  дней  для  выражения
его, Данилова, мыслей. Многое, многое, многое! И конечно, Данилов помнил о
прекрасной  музыке  и  приемах  ее  исполнения  африканской,  индийской  и
дальневосточной школ, и те приемы волновали Данилова. Отчего бы его  альту
не  поучиться,  скажем,  у  бамбуковой  флейты  сякухати?  Словом,  звуки,
мелодии,  удары,  звоны,  ритмы,  интонации  теснились  в   нем,   мучили,
будоражили его, требовали  выхода,  воплощения  альтом.  Формы  же,  какие
понадобились  бы  для  этих  воплощений,  Данилов  не  собирался  выбирать
заранее. Он на это не был способен. Формы, иногда именно и  из  учебников,
полагал он, должны были явиться сами, необходимые и естественные. Было  бы
ему что произнести. А как произнести, это он уже умел.
     Так думал теперь Данилов.  Однако  Переслегину  ничего  не  высказал,
словно бы согласившись с ним во всем.
     А Переслегин пришел вот зачем. Появилась  возможность  исполнить  его
симфонию во второй и в третий раз. Правда, опять во Дворцах культуры. Ну и
что же? Переслегин опять писал музыку, и опять для альта. В некотором роде
экспериментальную, какую  на  первый  взгляд  альту  технически  исполнить
трудно. Однако  и  в  симфонии  были  эпизоды,  как  будто  бы  для  альта
невозможные. Но Данилов их сыграл. А своими импровизациями  он  еще  более
подзадорил Переслегина.  Правда,  тот  принялся  и  за  оперу  по  мотивам
рассказов Зощенко (эта новость  вызвала  чуть  ли  не  ревность  Данилова,
измену учуял он), но сочинение для альта он закончит. Расстались Данилов с
Переслегиным довольные друг другом, поощрив себя на новые труды.
     А после ухода Переслегина  Данилов  почувствовал  себя  скверно.  Его
тошнило. Кружилась голова.  Билось  сердце.  Да  что  сердце!  Все  внутри
Данилова как будто бы пришло в движение и стало куда-то смещаться. Данилов
прилег на диван. Легче не было. Его раскачивало вместе  с  диваном.  Минут
десять. Потом прошло. Но и позже воспоминание о дурноте  было  неприятным.
Данилов в театре сбегал в медицинский пункт, попросил  измерить  давление.
Оно было нормальное. И сердце работало хорошо, ровно,  без  шумов.  Наутро
Данилов развернул в троллейбусе газету и среди прочего на  пятой  странице
увидел заметку. Вчера в Турции был зафиксирован подземный толчок  силою  в
семь-восемь баллов. Эпицентр землетрясения  -  вилайет  Диярбакир,  там  в
домах  трещины.  Есть  жертвы.  Сообщалось  и  время  (московское),  когда
Диярбакир трясло. Именно в те минуты и было Данилову плохо.  В  те  десять
минут! Вспомнил Данилов Нового Маргарита и его предложение  о  чуткости  к
колебаниям. Как давно это  было.  В  совершенно  иной,  нереальной  жизни.
Однако вот началось... Наташе он не сказал ни о дурноте, ни  о  медпункте.
Швейные дела шли у нее сейчас хорошо, она даже подумывала, не уйти  ли  ей
из НИИ. Данилов понимал, что рано или поздно она уйдет, но пока советов не
давал, говорил: "Смотри сама". Зимой знакомая Наташи художница по костюмам
одевала для новой программы известный  ансамбль  с  хором  и  танцевальной
группой. К ее услугам был костюмерный цех. Но она пришла тогда к Наташе  с
просьбой сшить особо дорогие для нее костюмы. Наташа обрадовалась.  И  все
сшила прекрасно. А потом стала ходить в музеи,  листала  альбомы  народной
одежды и сама взялась сочинять костюмы, будто бы ей тоже надо  было  одеть
ансамбль. Данилов смотрел ее эскизы, радовался им, но хвалил их  сдержанно
- он был лицо  заинтересованное.  Показал  эскизы  художникам  театра,  те
сказали, что работы яркие  и  почти  профессиональные.  Советовали  Наташе
учиться. Наташа смеялась, говорила: "Да  куда  мне!  В  мои-то  годы!"  Но
съездила в текстильный институт, узнала условия приема. Сказала: "Год  или
два потерплю. Посмотрю. Почитаю школьные учебники, ведь все забыла. И надо
всерьез  заняться  рисунком,  если  мы  с  тобой  желаем  рассчитывать  на
что-то..." В НИИ у них была изостудия, Наташа ходила теперь туда.  Данилов
ее не торопил. Ему и нынешняя Наташа была хороша.
     Иногда он позволял себе отдыхать. В стеганом халате лежал на  диване,
листал книги, чаще  по  искусству  (у  хлопобудов  он  добыл  пока  только
"Американский  детектив"),  блаженствовал.  Наташа   сидела   за   столом,
фантазировала свои костюмы, напевала тихо. Слуха у нее  не  было,  Данилов
вначале смеялся над ее мелодиями, она смущалась и умолкала, теперь же пела
и при нем. Неправильное ее пение умиляло Данилова, как  умиляет  родителей
коверканье их младенцем слов. (Данилов даже  пробовал  на  альте  передать
Наташины неправильности, но это было уже  не  то,  холодная  неграмотность
инструмента, и только). Никуда Данилова в эти минуты не тянуло, о купаниях
в молниях и полетах в Анды он как будто бы и не помнил. Да что  купания  и
полеты, он и в гости к Муравлевым ходил в эти месяцы редко.  Рядом  сидела
Наташа, что еще нужно было Данилову? Он закрывал глаза, слушал милый голос
и иногда размышлял, отчего в его судьбу вошла именно  Наташа.  Однажды  он
подумал так.  Изменения  в  нем  происходили  тихо  и  не  сразу,  вернее,
готовились, накапливались в нем тихо и долго, а произошли-то, может  быть,
быстро, и вот когда они произошли и в нем,  Данилове,  утвердилось  новое,
впрочем существовавшее в нем и прежде, но не столь отчетливо и решительно,
понимание мира и его ценностей, тогда он и столкнулся с  Наташей,  и  она,
пусть и не самая ослепительная и блистательная, была из тех женщин,  какие
ему стали дороги. Данилов понимал, что если и есть в этом его  размышлении
доля истины, то небольшая. Может быть, сотая доля.  И  вообще  все  это  -
умозрение, пустое умствование, к какому он все равно не  способен.  Отчего
же не ослепительная и не блистательная? Наташа была ему хороша и близка. С
ней он чувствовал себя спокойно. Она для него - и нерушимая стена. Словами
Данилов мог сказать об этом тускло. Взять же альт в тот  момент  было  ему
лень. Данилову тогда и с дивана не хотелось вставать.
     Впрочем, не так уж много он пролеживал на диванах.
     Жизнь его и всегда была полна  хлопот.  Эти  же  месяцы,  весенние  и
летние, вышли совсем суетливыми. В театре готовились к поездке  в  Италию,
было много срочных вводов. Данилов играл и в составе секстета театра -  на
шефских концертах и с солистами на телевидении. С баритоном Бондарчуком их
записали для "Голубого огонька". Прошел слух,  что  секстет  пригласят  на
гастроли  в  Японию.  От  всех  левых  концертов  Данилов   вынужден   был
отказываться. Денег, пусть и не густо, он все же сумел  заработать,  отдал
кредиторам часть долга.  Снова  пришлось  переодалживать  пятьсот  рублей.
Последнюю ссуду Данилов получил от известного игрока Миши Кошелева.
     Из Госстраха пришла бумага: его письмо приняли к сведению. Из милиции
не звонили и не писали. За брюками в пункт химчистки Данилов не зашел. Для
итальянской поездки они пригодились бы. Теперь Данилову и стыдно было идти
в химчистку - вдруг там, на самом  деле,  теряли  из-за  него  квартальные
премии. А может быть, брюки были уже отправлены  фабрикой  в  комиссионный
магазин или на Преображенский рынок. Посылать Наташу в  химчистку  Данилов
не решился. Что же ей-то краснеть? Однако и терять  добро  было  нехорошо.
Забегу перед гастролями, пообещал себе Данилов. И не забежал. Решил, купит
штаны в Италии. Да и Наташа обещала ему сшить брюки. Он надеялся.
     В гастрольный состав Николай Борисович Земский не попал. Он как будто
бы и не стремился попасть. Да что  там,  говорил,  в  Италии?  Мафиози  да
тиффози. Макароны же и у нас есть. Подолгу с Даниловым он не разговаривал.
Видел, что Данилов  задерганный,  ботинки  стаптывает,  какие  тут  особые
разговоры. Но два раза все же спрашивал Данилова всерьез и с  ехидцей:  не
разгадал ли Данилов  тайны  М.Ф.К.  "Не  разгадал,  Николай  Борисович,  -
отвечал Данилов. - И некогда разгадывать". -  "Больно  ты  жаден  стал  до
звуков. Не переешь". Отношение Данилова к Мише Кореневу было теперь  иным,
нежели несколько месяцев назад. Вроде бы Коренев  отдалился  от  Данилова,
истаял в прошлом. В пору сомнений Данилова,  неуверенности  в  самом  себе
терзания Миши Коренева были ему близки, и тайну его, хотя скорее всего  ее
не существовало, Данилов жаждал открыть. Сейчас же  пришла  полоса  не  то
чтобы  удачи  и  благополучия,  а  скорее  действенного  упоения  музыкой,
удовольствия  от  своей  игры,  понимания  ее  высоких  свойств.  Нужда  в
печальных исследованиях как будто бы  отпала.  Понятно,  что  до  поры  до
времени...  Размытый  образ  Миши  вызывал  теперь  лишь  летучую   (после
разговоров с Земским) жалость Данилова. И все. Хлопобуды Данилову пока  не
звонили. Данилов был рад. Ростовцева он встретил лишь однажды, пешего,  на
Кузнецком мосту. Ростовцев был хмурый и рассеянный, жеребец  без  седла  и
удил относился к нему пока без уважения.
     - Я думал о ваших словах, - сказал Ростовцев. - Вы правы.  Я  кое-что
изобрел для этих хлопобудов.
     - Очень хорошо! - обрадовался Данилов. - Только знаете,  не  хотелось
бы, чтобы ваше изобретение нанесло ущерб Клавдии Петровне...
     - Ладно, - пообещал Ростовцев.
     Клавдию Петровну Данилов пожалел по привычке и из опасения, что, коли
ей будет нанесен ущерб, расхлебываться с этим ущербом придется опять  ему,
Данилову. Клавдия присмирела, видно, выискивала в Данилове какие-то особые
свойства, прежде ею не подмеченные, но открытые хлопобудами. Она даже, при
всех своих стремлениях к независимости, одно время виляла перед  Даниловым
хвостом.  Потом,  наверное,  посчитала,  что  на  Данилова  и  с   особыми
свойствами она имеет права.  Узнав  об  Италии,  она  сразу  стала  делать
Данилову заказы. Данилов заявил ей, что,  если:  у  нее  есть  нестерпимая
нужда в итальянских вещах, пусть обращается к  Наташе.  Наташа  записывает
просьбы знакомых. "Ну ты даешь! К Наташе!" - фыркнула Клавдия и,  была  бы
рядом дверь, хлопнула бы дверью. Однако список вещей  Наташе  представила.
Данилов повздыхал и решил, что придется купить Клавдии какую-нибудь дрянь.
А то сживет со света.
     Куски