ия
жизни  Валентина  Сергеевича  останкинским  старожилам  была   неизвестна,
выяснили только из личного дела, что новичок раньше  служил  где-то  возле
Колхозной площади. А там был дом Брюса. Генерал-фельдмаршал Петра Великого
Брюс Яков Вилимович числился же, как известно, чернокнижником и алхимиком,
у него и в июльскую жару гости катались на коньках, а запахи и  флюиды  от
Брюсовых тиглей и посудин могли протушить на долгие века ближайшие  к  его
дому кварталы. Как бы  и  от  Валентина  Сергеевича  не  пришлось  увидеть
странностей. А вдруг чего и похуже. Может, и цепочка-то к пенсне досталась
Валентину Сергеевичу от тех алхимий. Призадумались  на  Аргуновской  умные
головы.  Неспроста,  решили,  появился  Валентин  Сергеевич  в  их  мирном
собрании.
     Данилов долго не ходил в собрание домовых, ему хватало людских забот.
Но однажды  зашел  и  сразу  почувствовал,  что  между  ним  и  Валентином
Сергеевичем возникла некая связь. "А ведь  он  имеет  что-то  ко  мне",  -
сказал себе Данилов. Он не подходил к Валентину Сергеевичу,  полагая,  что
тот сам не выдержит и обнаружит себя. Но Валентин  Сергеевич,  видно,  был
натурой терпеливой и волевой,  а  может,  и  не  сам  он  управлял  своими
поступками. Он вертелся, скакал невдалеке от Данилова, но к Данилову будто
бы приблизиться не смел, как титулярный советник  к  генеральской  дочери.
Однако в его взгляде Данилов иногда замечал и уверенность в себе,  и  чуть
ли не сознание превосходства. "Экий гусь!" - думал Данилов. Теперь он  уже
считал, что Георгию Николаевичу указал на дверь не зря.  Теперь,  пожалуй,
Данилов был сердит, и не то чтобы азарт, а некое будоражащее душу ожидание
приключения поселилось в нем.
     Наконец Валентин  Сергеевич  подошел  к  нему,  предложил  сыграть  в
шахматы. "А то меня почему-то все стали побаиваться..." - сказал  он,  как
бы смущаясь. Данилов сел с ним за стол и скоро понял, что  игрок  Валентин
Сергеевич - сильный. Данилов  даже  засомневался:  играть  ли  ему  против
Валентина Сергеевича в силу домового или взять разрядом выше. И все же  он
решил играть в  силу  домового,  посчитав,  что  иначе  они  с  Валентином
Сергеевичем будут не на равных. Но ходов через десять Данилов  понял,  что
Валентин Сергеевич может выступать и лигой выше. Данилов поднял  голову  и
посмотрел на соперника внимательно. Стеклышки пенсне Валентина  Сергеевича
излучали  удивительный  зеленоватый  свет,  отчего  в  голове  у  Данилова
начиналось выпадение мыслей. "Ах вот ты как! - подумал он. - Да тебе  эдак
против Фишера играть... А я  вот  против  твоих  световых  фокусов  включу
контрсистему..." Он  включил  контрсистему  и  двинул  белопольного  слона
вперед.
     Раздался электрический треск, Валентин Сергеевич запрыгал  на  стуле,
ладонями застучал по краю стола, и Данилов понял, что поставит мат ястребу
останкинских шахматных досок на тридцать шестом ходу.
     - Здесь принято играть в силу домовых, - сказал Данилов. -  Нарушение
вами правил может быть превратно истолковано.
     - Вы... вы! - нервно заговорил Валентин  Сергеевич.  -  Вы  только  и
можете играть в шахматы и на альте. Да и то  оттого,  что  купили  за  три
тысячи хороший  инструмент  Альбани.  С  плохим  инструментом  вас  бы  из
театра-то выгнали!.. А  на  виоль  д'амур  хотите  играть,  да  у  вас  не
выходит!..
     Данилов улыбнулся. Все-таки вывел Валентина Сергеевича  из  себя.  Но
тут же и нахмурился. Какая наглость со стороны Валентина  Сергеевича  хоть
бы и мизинцем касаться запретных для него людских дел!
     - Что вы понимаете в виоль д'амур! - сказал Данилов. - И не можете вы
говорить о том, чего вы не знаете и о чем не имеете права говорить.
     - Значит, имею! - взвизгнул Валентин Сергеевич.
     Он тут же обернулся, но домовые давно уже забились в  углы  невеселой
нынче залы, давая понять, что они и знать не знают  о  беседе  Данилова  и
Валентина Сергеевича.
     - Вы нервничаете, - сказал Данилов. - Так вы получите мат раньше, чем
заслуживаете по игре.
     Он и сам сидел злой. "Стало быть, только из-за  хорошего  инструмента
меня и держат при музыке, думал, и  виоль  д'амур,  стало  быть,  меня  не
слушается, ах ты, негодяй!" Но на вид был спокойный.
     - Значит, вы сочувствующий Георгию  Николаевичу,  -  сказал  Данилов,
забирая белую пешку.
     - Не угадали, Владимир Алексеевич! - рассмеялся Валентин Сергеевич. -
Известно, что вы легкомысленный, но уж тут-то могли бы понять... Что нам с
вами Георгий Николаевич? Он - правильный домовой. Но он мелочь, так, тьфу!
Заболел, ну и пусть болеет. Из-за другого к вам интерес!  Если  это  можно
назвать интересом...
     - А вы-то что суетитесь?
     - Я давно о вас слышал. Раздражаете вы меня.  Мучаете.  Невысокий  вы
рангом, да и незаконный родом, а позволяете себе такое... Я о вас слушал и
чуть ли не плакал. "Да и есть ли порядок?" - думал.
     - Ну и как, есть?
     - Есть, Владимир Алексеевич, есть! Вот он!
     И тут Валентин Сергеевич чуть ли не  к  лицу  Данилова  поднес  руку,
разжал пальцы, и  на  его  ладони  Данилов  увидел  прямоугольник  лаковой
бумаги, похожий на визитную карточку, с маленькими, но красивыми  словами,
отпечатанными  типографским  способом.  Прямоугольник  был  повесткой,   и
Данилов ее взял.
     - Прямо как пираты, - сказал Данилов. - Еще  бы  нарисовали  череп  с
костями, и была бы черная метка.
     - Не в последний ли раз вы смеетесь?
     - А вы что, карателем, что ли, сюда прибыли?
     - Нет, -  словно  бы  испугавшись  чего-то,  быстро  сказал  Валентин
Сергеевич. - Я - курьер.
     - Вот и знайте свое место, - сказал Данилов.
     - Какой вы высокомерный! - снова взвизгнул Валентин  Сергеевич.  -  Я
личность, может, и маленькая, но я при исполнении служебных  обязанностей,
да и вам ли нынче кому-либо дерзить! Вам ведь назначено время "Ч"!
     Багровыми знаками проступило  на  лаковом  прямоугольнике  объявление
времени "Ч", и Данилову, как он ни  храбрился,  стало  не  по  себе.  "Но,
наверное, это не  сегодня,  и  не  завтра,  и  даже  не  через  месяц!"  -
успокаивал он себя, глядя на повестку. Однако не было в  нем  уже  прежней
беспечности.
     - Ваш ход, - сказал Валентин Сергеевич.
     - Да, да, - спохватился Данилов.
     Он поглядел на доску и  увидел,  что  у  Валентина  Сергеевича  слева
появилась ладья, какую он, Данилов, семью ходами раньше взял. Он  взглянул
на записи ходов и там обнаружил собственным его почерком сделанную  запись
хода, совершенно не имевшего места  в  действительности,  но  оставлявшего
ладью  белых  на  доске.  Данилов  забыл  о   повестке,   стерпеть   такое
жульничество он не мог! Испепелить он готов был этого ловкача, осмелевшего
от служебной удачи! Но тут  Данилов  на  мгновенье  вспомнил  о  пожаре  в
Планерской и эпидемии гриппа, подумал, что Валентин Сергеевич, может быть,
нарочно вызывает его на скандал,  и  употребил  по  отношению  к  чувствам
власть. Не то вдоль Аргуновской улицы тянулись бы теперь черные  и  пустые
места с обугленными пнями. Лукавая мысль явилась к Данилову: "А  дай-ка  я
ему еще и слона отдам, просто так, -  решил  он,  -  а  там  посмотрим..."
Валентин Сергеевич схватил  с  жадностью  подставленного  ему  слона,  как
троллейбусная касса медную монету. Но тут же он спохватился,  поглядел  на
Данилова растерянно и жалко, захлопал ресницами, крашенными фосфорическими
смесями:
     - Вы совсем меня не боитесь, да? Вы меня презираете? Зачем  вы  опять
мучаете-то меня!
     "Что это он? - удивился Данилов. - Нет у  меня  никакой  плодотворной
эндшпильной идеи, слона я отдаю ни за что".
     - Не выигрывайте у меня! - взмолился Валентин Сергеевич. - Не губите,
батюшка! Я ведь вернуться  не  смогу!  Я  на  колени  перед  вами  встану!
Помилуйте сироту!
     Данилову стало жалко Валентина Сергеевича. Он сказал:
     - Ну хорошо. Принимаю ваше предложение ничьей!
     - Батюшка! Благодетель! - бросился к нему  Валентин  Сергеевич,  руки
хотел целовать, но Данилов, поморщившись брезгливо, отступил назад.
     Валентин Сергеевич выпрямился, отлетел вдруг в центр залы,  захохотал
жутким концертным басом, перстом, словно  платиновым,  нацелился  в  худую
грудь Данилова и прогремел ужасно, раскалывая пивные кружки,  запертые  на
ночь в соседнем заведении на улице Королева:
     - Жди своего часа!
     Он превратился в нечто дымное и огненное,  с  треском  врезавшееся  в
стену, и исчез, опять оставив двадцать первый дом без  присмотра.  Домовые
еще долго терли глаза, видно, натура Валентина Сергеевича при переходе  из
одного физического состояния в другое испускала слезоточивый газ.
     "Ну и вкус у него! - думал Данилов, глядя на опаленные обои. - И чего
он так испугался жертвы слона?.. Странно... А ведь бас-то этот кажется мне
знакомым..."
     Он опять ощутил на ладони лаковый  прямоугольник  повестки.  И  опять
проступили багровые знаки. "Скверная история", - вздохнул Данилов. Хуже  и
придумать было нельзя...



                                    4

     Данилов набрал высоту, отстегнул ремни и закурил.
     Курил он в редких случаях. Нынешний случай был самый редкий.
     Под ним, подчиняясь вращению Земли, плыло Останкино, и  серая  башня,
похожая на шампур с тремя  ломтиками  шашлыка,  утончаясь  от  напряжения,
тянулась к Данилову.
     Данилов лежал в воздушных струях, как в гамаке, положив ногу на  ногу
и закинув за голову руки. Ни о чем  не  хотел  он  теперь  думать,  просто
курил, закрыв глаза, и ждал, когда с  северо-запада,  со  свинцовых  небес
Лапландии, подойдет к нему тяжелая снежная туча.
     В Москве было тепло, мальчишки  липкими  снежками  выводили  из  себя
барышень-ровесниц, переросших их на голову, колеса  трамваев  выбрызгивали
из стальных желобов бурую воду,  крики  протеста  звучали  вослед  нахалам
таксистам, обдававшим мокрой грязью публику из очередей  за  галстуками  и
зеленым горошком. Однако, по предположениям  Темиртауской  метеостанции  в
Горной Шории, именно сегодня над Москвой теплые потоки воздуха должны были
столкнуться с потоками студеными. Не исключалась при  этом  и  возможность
зимней грозы. Данилов потому и облюбовал Останкино, что оно испокон  веков
было самым грозовым местом в Москве, а теперь  еще  и  обзавелось  башней,
полюбившейся  молниям.  Он  знал,  что  и  сегодня   столкновение   стихий
произойдет над Останкином. От нетерпения Данилов чуть было не  притянул  к
себе лапландскую тучу, но сдержал себя и оставил тучу в покое.
     Она текла к нему своим ходом.
     И тут Данилов ощутил некий сигнал. Сигнал был слабый, вялый какой-то,
не было  в  нем  ни  просьбы,  ни  вызова  неземных  сил.  Однако  Данилов
заволновался,  посмотрел  вниз  и  определил,  что   сигнал   исходит   от
тридцатишестилетнего мужчины  в  нутриевой  шапке,  стоявшего  у  входа  в
Останкинский парк  возле  палатки  "Пончики".  Мужчина  был  виден  плохо,
Данилов включил изображение, осмотрел  мужчину  и  заглянул  ему  в  душу.
Оказалось, что мужчина этот, только что выпивший  стакан  кофе  и  съевший
горячий мнущийся пончик, приехал сюда троллейбусом из  больницы  и  должен
был  теперь  пересесть  на  трамвай.  В  больницу  же  его  вызвали  утром
неожиданно и сказали, что отец его находится  на  грани  жизни  и  смерти,
спасти его может только операция, и то, если ее делать  теперь  же,  а  не
через час. В полубреду больной от операции отказывался, и сын его  написал
расписку, разрешая операцию, с таким чувством,  словно  сам  сочинял  отцу
смертный приговор. Потом он сидел три часа внизу и ждал.  Операция  прошла
удачно, но жизнь отца все еще оставалась в  опасности.  Мужчине  и  раньше
было нехорошо, а теперь, когда напряжение спало, его била нервная дрожь  и
тошнило. Тогда он подумал: "Сейчас бы стакан водки -  и  все!"  Мысль  эту
Данилов понял.
     Данилов опять посмотрел на тучу и покачал головой. Туча  еле  ползла.
Данилов вздохнул и спустился на скользкий асфальт. К мужчине  в  нутриевой
шапке он решился подойти не сразу. Данилов и  всегда  с  некиим  волнением
знакомился с новыми людьми, а этот  мужчина  был  интеллигентного  вида  и
тихий, учитель географии по  профессии,  и  неизвестно  еще,  как  он  мог
отнестись к появлению Данилова.
     - Холодно, - сказал Данилов, улыбаясь от смущения.
     - Да, зябко, - кивнул мужчина.
     Помолчали.
     - Не кажется ли вам, - сказал Данилов, - что вон  те  новые  дома  на
Аргуновской совершенно  не  гармонируют  ни  с  башней,  ни  тем  более  с
Шереметевским дворцом?
     Мужчина удивленно поглядел на Данилова, поглядел на дома и сказал:
     - Это еще не самые худшие дома...
     - Не уверен, - сказал Данилов и, помолчав опять, начал скороговоркой,
робея и от робости заикаясь: - Вы меня извините, у  меня  к  вам  нижайшая
просьба, вы можете послать меня куда угодно, но выслушайте сначала меня...
У меня тяжело на душе... Мне сейчас выпить надо... А один я  не  могу.  Не
могли бы вы составить мне компанию?
     - То есть как? - растерялся мужчина.
     - У меня все есть, - сказал  Данилов.  И  достал  из  кармана  пальто
начатую бутылку водки и  стакан.  -  Вы,  если  не  желаете,  хоть  только
постойте рядом со мной...
     - Ну что ж, - неуверенно сказал мужчина, - если вам  нужно,  чтобы  я
постоял...
     - Вот и спасибо! - обрадовался  Данилов.  -  Только  давайте  отойдем
отсюда  вон  за  тот  забор.  А  то   не   ровен   час   -   милиция   или
женщины-дружинницы. И по десятке  сразу  возьмут,  и  письма  отправят  на
работу.
     Они зашли за коричневый забор бывшего рынка и встали  возле  мусорной
ямы. Данилов предпочел бы сейчас достать из пальто  бутылку  бургундского,
или  коньяка,  или  зелено-лукавого  шартреза  из  монастырских   подвалов
Гренобля, водку он пить не хотел, тем более возле мусорной ямы, но что ему
оставалось делать!  Выпив  свою  долю,  Данилов  наполнил  стакан,  бросил
бутылку и протянул стакан мужчине:
     - Вот, пожалуйста, примите... Я больше не могу... Но не пропадать  же
добру!..
     - Нет, нет, нет! Что вы! - заговорил мужчина, однако  стакан  взял  и
водку одним махом выпил.
     Данилов протянул ему яблоко закусить и,  заметив,  как  тот  провожал
взглядом стакан, сказал:
     - А больше стакана вы и не хотели.
     - Что? - как бы очнулся мужчина и поглядел на Данилова испуганно.
     - Нет, нет, это я так, - быстро сказал Данилов.
     Тут Данилов почувствовал,  что  самая  пора  им  расстаться,  мужчина
сейчас мог пуститься в откровения, и в этом ничего плохого не было бы,  но
назавтра мужчина этот сам стал бы каяться и казнить себя за то, что открыл
душу первому встречному и пил с ним водку, хорошо хоть  еще  документы  не
показывал и не давал своего телефона. Данилов решительно  извинился  перед
мужчиной, сказал, что опаздывает, и быстро пошел в сторону парка. Зайдя за
пустой  рыночный  павильон,  он  взлетел  в  останкинское  небо  и  опять,
расслабив тело, разлегся в воздушных струях в ожидании тучи.
     Теперь он был спокойнее и даже стал насвистывать мелодию  из  "Хорошо
темперированного клавира" Баха. Туча проплывала уже над Клином  и  домиком
Петра Ильича и через час должна была достигнуть московских застав. Терпеть
больше Данилов не мог, он не любил вынужденного безделья,  да  и  сладость
предстоящих удовольствий манила его. Он сорвался  с  места  и  полетел  из
теплых струй навстречу туче. Над станцией Крюково он  врезался  в  темную,
влажную массу и, разгребая руками лондонские туманы  нижнего  яруса  тучи,
стал подниматься на самый верх ее к взблескивающим ледяным кристаллам. Там
он вытянулся и начал сам преобразовываться в ледяные  кристаллы,  принимая
их же положительный заряд. Ему и теперь было хорошо, он не торопил тучу, а
она упрямо теснила теплый фронт  воздуха,  намереваясь  дать  в  небе  над
Останкином генеральное сражение.
     Минут через двадцать они уже были над Останкином. Тут и началось! Все
в туче пришло в движение, задрожало, занервничало, забурлило,  сила  лихая
ощутила в себе способность к взрыву.  Где-то  внизу  холодный  воздух  уже
столкнулся с теплым, и вот наконец движение дошло до  льдистого  покрывала
тучи, а стало быть и до Данилова, и он вместе с другими  кристаллами  льда
ринулся вниз, чтобы там, внизу, превратиться в водяные пары.  Ринулся  без
оглядки,  отчаянно,  теряя  в  загульном   падении   ионы   и   приобретая
отрицательный заряд. "Хорошо-то  как!  -  думал  Данилов,  ощущая  в  себе
пронзительную свежесть нового заряда. - Ах как хорошо!" Но он помнил,  что
это только начало.
     И тут он  не  удержался,  а,  махнув  на  все  рукой,  позволил  себе
созорничать - противу правил оделил себя еще и  положительным  зарядом,  и
теперь два заряда жили в нем, никак, по воле Данилова, друг  с  другом  не
взаимодействуя,  и  Данилов  в  суете   электрического   движения   несся,
блаженствуя, но и рискуя потерять навсегда душевные свойства.
     А свободные электроны уже стекали из тучи со скоростью сто  пятьдесят
километров в секунду на землю, пробивая в воздухе канал для молнии  и  для
Данилова. Данилов почувствовал, что рисковать хватит, и испустил  из  себя
положительный заряд. Как только канал для молнии был пробит,  туча  совсем
задрожала.  Крутою  и  гладкой  дорогой,  открытой  теперь  для  движения,
отрицательные заряды полетели вниз со скоростью в десятки тысяч километров
в секунду, и Данилов вместе с ними понесся к земле на самом острие молнии,
завывал, гремел от восторга.  И  с  голубыми  искрами  ухнул,  врезался  в
стальную иглу громоотвода Останкинского дворца. Но не  ушел  в  землю,  не
нейтрализовался  и  не  исчез,  а,  оттолкнувшись  от  иглы,   словно   бы
отброшенный ею, с артиллерийским грохотом взвился в небо,  да  так  бурно,
что сразу же был бы неизвестно где, если бы не обуздал себя, не  опрокинул
обратно в тучу. Данилов и теперь мог лететь куда собрался, но он знал, что
в туче есть еще силы на два или три разряда, и он не смог отказать себе  в
удовольствии еще три раза искупаться в молнии. И  вот  он  опять  и  опять
падал с молнией на землю, кувыркаясь и расплескивая  искры.  А  однажды  в
безрассудстве  упоения  бурей,  ради   гибельных   и   сладких   ощущений,
нейтрализовался на миг и все же успел вернуться в  свою  сущность.  Дважды
опять он попадал в стальную иглу, а в третий раз,  увлекшись,  промазал  и
расщепил старый парковый дуб возле катальной горки. Тут и опомнился.
     "Хватит! - сказал себе Данилов. -  Все.  Надо  остановиться.  Дубу-то
зачем страдать..." И отскочил в небо,  оставив  внизу  выстуженную  теперь
Москву,  что,  впрочем,  и  было  предопределено  прогнозом   Темиртауской
метеостанции.
     Скорость его была уже хороша, даже слишком хороша для нынешнего столь
ближнего полета, да и сам Данилов чувствовал себя  сейчас  опьяненным,  он
захотел перевести дух. Собственно говоря, в  грозе  как  в  подсобном  для
разгона средстве не было у Данилова никакой необходимости. Он  и  так  мог
улететь куда хотел. Но вот привык к  купаниям  в  молниях.  Да  еще  не  в
шаровых и не в ленточных, а  именно  в  линейных.  Да  еще  с  раскатистым
громом. Стыдил иногда себя, упрекал в непростительном пижонстве, но вот не
мог, да и не хотел отказаться от давней своей слабости. Как, впрочем, и от
многих иных слабостей. Но если  раньше,  в  юношескую  пору,  Данилов  сам
устраивал  грозы  и,  блаженствуя  в  их  буйствах,  ощущал   себя   неким
Бонапартом, командовавшим сражением стихий,  то  нынешнему  Данилову  быть
причиной жертв и бедствий натура не позволяла.  Теперь  он  поджидал  гроз
естественных, дарованных ему  и  людям  природой,  и  не  был  в  них  уже
Бонапартом, а был кристаллами льда и водяными парами, оставаясь,  впрочем,
и самим собой.
     Отдышавшись, Данилов показал себе рукой направление. И куда  показал,
туда и полетел. Было у него в Андах место успокоения.
     Но в движении он почувствовал некий с