лавы от вулкана Шивелуч она держала в кладовке, не  допуская  к
ним и профессора Войнова (тот все никак не мог добиться хорошей длительной
командировки). Стало быть, эти камни Данилова пока не тревожили. А вот как
деликатным способом покончить с  изумрудами  и  бабочкой  Махаон  Маака  с
изумрудными зубами, он не знал. Но надо было кончать.  Дело  и  так  зашло
далеко.  Готовились  научные  публикации,  целые  лаборатории   обхаживали
изумруды,  бабочку  держали  в  зимнем  саду  института,  кормили  редкими
орехами. Она росла и тучнела.
     К Кудасову вернулся аппетит. Сомнительные раздумья больше не угнетали
его. Удручало его жизнь лишь то обстоятельство,  что  Данилов  по  причине
занятости почти не появлялся у Муравлевых и, значит, обеды и ужины  у  них
шли скромные, порой без мясных блюд или же с одними  сосисками.  Он  ловил
теперь запахи в других домах.
     Водопроводчик Коля не попадался на глаза Данилову. В пивном  автомате
Данилов его не встречал и не знал, идет ли из Коли дым или уже  иссяк.  Он
рассудил, что, если бы Колю дым стал удручать, Коля,  наверное,  обратился
бы по поводу дыма к нему, Данилову. Хотя почему именно к  нему?  Потом  из
разговора с привратницей Данилов узнал, что Коля  ушел  из  сантехников  и
работает мойщиком в троллейбусном парке в проезде Ольминского.  Его  и  не
видно во дворе. Остался ли при Коле дым, Данилов спросить постеснялся.
     Кого Данилов хотел увидеть, так это двух барышень,  каким  он  вернул
невинность. Но времени на розыски их не было, да и гуляли они девушками не
слишком долгий срок. "Пусть еще погуляют до зимы", - решил Данилов.
     И он уехал в Италию.
     И была Италия. То есть сказка. Написать о ней что-либо я не в  силах.
Да и не был я в Италии.
     В августе Данилов имел отпуск, они с Наташей дикарями  отправились  в
Коктебель. Данилов лет пять уже отдыхал в Коктебеле. В  последние  месяцы,
после  турецкого  землетрясения,  он  не  раз  испытывал  дурноту.  Но  то
землетрясение хоть было в восемь баллов, а потом-то он ощущал происшествия
куда  менее  значительные.  Толчки  силою  в  три-четыре  балла,   рядовые
извержения  курильских  и  камчатских  вулканов,   удары   цунами.   Опять
внутренности в нем словно бы смещались. Сердце стучало или,  еще  хуже,  -
замирало.  Вот-вот  могло  вырвать.  И  неприятнее  всего  было   ощущение
беспокойства,  тоски  или  даже  безысходности.  Наташа  заметила   дурные
состояния Данилова. Пришлось опять идти к врачам,  раздеваться  до  пояса,
просвечиваться и глотать кишку. Все анализы были хорошие, во внутренностях
- светло и непорочно. "Переутомление", - сказали Данилову. И  Данилов  был
склонен считать, что переутомление. Коктебельские  купания  как  будто  бы
приободрили его. Во всяком случае толчки в боливийской провинции Кочавамба
силою в пять баллов вызвали у Данилова лишь  трехминутный  озноб.  Правда,
весь август Данилов не брал инструмент в руки.
     Как только  Данилов  вернулся  в  Москву,  ему  позвонил  Переслегин.
Оркестр Чудецкого в первых  днях  октября  должен  был  играть  во  Дворце
культуры автомобилистов. В программе - поэма Стравинского "Песнь  соловья"
и симфония Переслегина. Стало быть, есть нужда в нем, Данилове.
     - И еще, - сказал Переслегин. - Вы можете исполнить  там  свои  вещи.
Как вы их называете? Импровизации?
     - Импровизации... - взволнованно произнес Данилов. - Но ведь я их  не
записываю... Стоит ли мне...
     - Стоит! - решительно сказал  Переслегин.  -  И  напрасно  вы  их  не
записываете. И глупо! Расточительно! И нет в  этом  уважения  к  любителям
музыки. Это мальчишество в конце концов!
     Данилов чуть ли не обиделся, хотел сказать, что импровизации  и  есть
импровизации, почему же не быть верным принципу? Но потом подумал, что  он
обманывает себя. Он хотел записывать свою музыку! Иногда он и записывал ее
на магнитофонную ленту. И потом слушал. И испытывал потребность  повторять
свои мысли. Хотел, чтобы их услышали другие люди. Сотни людей! Считал, что
имеет право на разговор с ними, конечно, при условии,  что  его  мысли  на
самом деле не банальные и достойные внимания. Что  же  касается  принципа,
решил Данилов, то он сможет импровизировать и при повторном  высказывании.
В тот день Данилов купил нотную бумагу.
     В театр он брал теперь лишь Альбани. Оставлять инструмент на  ночь  в
шкафу не отваживался, возил домой.
     В свободные часы несся на репетиции оркестра Чудецкого. Концерта ждал
с нетерпением и страхом. Ругал себя за  то,  что  согласился  играть  свои
вещи.  А  на  тумбах  возле  Дворца  автомобилистов  уже  висели  афиши  с
программой концерта.
     Снова съехались на концерт все знакомые Данилова (и  я  с  женой).  В
фойе Данилов углядел и несколько человек из очереди хлопобудов.  Видно,  и
они любили музыку. Ворвалась в помещение взволнованная  Клавдия  Петровна,
приволокла с собой профессора Войнова. ("Ого! - обрадовался Данилов. - Нас
принимают всерьез".) Прогуливался в фойе, не  подходя  к  буфету,  строгий
критик Зыбалов. Некоторое удивление Данилова вызвало  присутствие  Николая
Борисовича Земского. Земский должен был сегодня вечером сидеть со скрипкой
в яме. Данилов не удержался, подошел к Земскому, спросил: "А вы-то как же,
Николай Борисович?" Земский сказал хрипло: "Больничный листок. Люмбаго". В
глаза Данилову он не  смотрел.  В  руках  у  него  был  какой-то  предмет,
завернутый в  газету.  Предмет  этот  Земский,  казалось,  желал  спрятать
куда-нибудь подальше, лишь  бы  Данилов  о  нем  не  спросил.  Данилов  не
спросил. Симфонию Переслегина исполняли в первом отделении.
     Данилов волновался, однако на этот раз был  спокойнее,  все  видел  и
помнил. Его игру и игру оркестра  приняли  хорошо,  аплодировали,  бросали
цветы, оркестранты стучали смычками по пультам,  одобряя  Данилова.  Минут
пять  Данилов  сидел  в  артистической,   выговорившийся,   расслабленный.
Выключенный из жизни. Но ему еще предстояло  играть.  Он  встал,  пошел  в
буфет выпить воды. Уже в очереди он пожалел, что не взял  инструмент.  "Да
как же это я!" - чуть ли не вскричал Данилов. Он бросился в артистическую,
но Альбани там не  было.  Раскрытый  футляр  лежал,  а  инструмент  исчез.
Данилов носился по комнатам за  сценой,  выскакивал  на  сцену,  спрашивал
знакомых, не пошутил ли кто. Альбани нигде не  было.  Данилов  должен  был
играть сразу после антракта, но об этом он сейчас не  думал.  Он  даже  на
индикатор не взглянул, не поинтересовался, нет ли здесь неземных сил.
     Наконец он заскочил в туалет  при  артистических  комнатах  и  увидел
Николая Борисовича Земского, терзающего его альт. Собственно, альт уже был
растерзан, расчленен, раскурочен и частью разбит в щепы. В  руке  Земского
была пила-ножовка. Ни один мастер, ни сам Альбани вернуть альт к жизни  не
смогли бы.
     Данилов готов был броситься на Земского. Но зачем? Он  остановился  и
сказал тихо, едва найдя силы для слов:
     - Как же это вы, Николай Борисович? Вы ведь музыкант...
     - Именно потому, что музыкант, - твердо сказал Земский.
     Потом Данилов сидел в артистической, лицо уткнув в ладони, чуть ли не
плакал, а Земский был где-то рядом и требовал,  чтобы  немедленно  вызвали
милицию. Антракт затягивали. Чудецкий подходил к Данилову,  спрашивал,  не
стоит ли сейчас Данилову отказаться от  исполнения  своих  вещей,  на  что
Данилов резко и даже неожиданно для самого себя  заявил:  "Нет,  теперь  я
точно буду играть!" Думали, как быть. Посылать машину на квартиру Данилова
за его простым альтом (на это ушло бы минут сорок) или же  воспользоваться
инструментом кого-нибудь из альтистов оркестра? Сошлись  на  последнем.  И
решили, что Данилов будет  играть  не  сразу  после  антракта,  а  вначале
исполнят поэму Стравинского. Данилов же пусть немного успокоится.  Данилов
кивнул и попросил всех оставить их вдвоем с Земским.
     - Зачем вы это сделали, Николай Борисович? - спросил Данилов.  -  Вас
возмутила моя игра?
     - Наоборот, - сказал Земский, - ты блестяще играл. В этом все дело. А
будешь играть еще лучше.
     - Но зачем же...
     - Володя,  вызови  милицию,  я  прошу  тебя,  и  пусть  они  составят
протокол.
     - Никого я не буду вызывать, - устало сказал Данилов. - Зачем  теперь
милиция...
     - Володя, я умоляю тебя... Да и не надо тебе вызывать милицию, я  уже
звонил туда... Ты им только сделай заявление.
     - Я не буду делать никакого заявления...
     - Володя, я ведь опять на колени перед  тобой  рухну.  Был  уже  один
случай. Если б тогда мой порыв не вышел напрасным, не возникла бы  у  меня
нужда крушить твой альт.
     - Зачем вы его сломали?
     - Помнишь тот наш разговор? Ты можешь верить  или  не  верить  в  мои
сочинения, в мой тишизм, но я в них верю.  Оценить  их  могут  не  сейчас.
Очень не скоро. Но кто запомнит обо мне, кто через полстолетия или полтора
столетия вдруг проявит интерес  к  личности  и  ее  творчеству,  если  эта
личность при жизни ничем о  себе  не  заявила,  не  было  ее  и  нету?  Но
теперь-то меня запомнят! Ты  станешь  большим  музыкантом,  о  тебе  будут
писать статьи и, конечно, где-нибудь упомянут, что  какой-то  варвар  или,
может, завистник растерзал в антракте концерта любимый инструмент мастера.
Это выгодный для тебя момент. И для  меня!  Найдется  дотошный  потомок  и
пожелает разузнать, что это был за варвар или завистник, помешательство ли
толкнуло его к Альбани или им двигал некий высокий принцип.  И  кто-нибудь
оценит Николая Борисовича Земского по делам его. Я и в прошлый раз говорил
тебе: мне нужна туфля Золушки. Ведь если бы Золушка не обронила  туфельку,
она бы по сей день ходила в прислугах у сводных сестер.
     - Я помню, - встал Данилов.  -  Только  вы  себе  придумали  странную
туфлю... Идите, Николай Борисович, я хочу побыть один.
     - Нет! Ты прежде напиши заявление  для  милиции!  -  горячо  вскричал
Земский, страсть горела в его глазах и как будто бы убеждение в  том,  что
Данилов признал его доводы справедливыми и чуть ли  не  сочувствовал  ему.
Земскому.
     - В милиции инструмент не починят, - сказал Данилов.
     - Его и нигде не починят! Я тебе выплачу за инструмент-то. Ты  другой
купишь. И разве можно сравнивать, пусть даже  и  хороший  Альбани,  с  тем
направлением, какое я могу дать музыке?..  Ты  только  потребуй  составить
протокол. Чтоб был на меня документ. Чтобы будущие архивисты наткнулись  и
на документ. И варвар не остался безымянным.
     - Николай Борисович, давайте прекратим  разговор  об  этом,  -  хмуро
сказал Данилов.
     И тут Земский на самом деле рухнул на колени перед Даниловым.
     - Не губи, Володя! Хочешь, я открою тебе тайну Миши Коренева?
     - Встаньте, Николай Борисович,  -  подскочил  Дани  лов  к  Земскому,
принялся поднимать его, тяжел был Николай Борисович. - Что вы мне все этой
тайной морочите голову! Ее или нет, или  она  не  имеет  ко  мне  никакого
отношения.
     - Есть тайна. А имеет ли она отношение к тебе,  или  еще  к  кому,  я
сказать не могу.
     Николай Борисович вытащил из кармана пиджака помятый конверт,  поднял
руку с письмом.
     - Я получил это письмо от Коренева за день до его  гибели,  -  сказал
Земский. - Я не вскрывал его.
     Земский протянул письмо Данилову. Данилов невольно взял его,  но  тут
же решил вернуть Земскому:
     - Письмо адресовано вам. Я не читаю чужие письма.
     - И все же ты разорви конверт. Я догадываюсь, что в нем, и думаю, что
твое знакомство с письмом не нанесет ущерба ни мне, ни Кореневу.
     Данилов осторожно расклеил конверт, вытащил оттуда сложенный, видимо,
нервными руками лист нотной бумаги. Развернул его. Лист был чистый.
     - Я так и думал, - сказал Земский.
     - Пустой лист, - тихо произнес Данилов. - Что ж, и для меня  тут  нет
большого открытия...
     В дверь артистической постучали.
     - Войдите, - сказал Данилов. Явившийся Переслегин спросил деликатно:
     - Владимир Алексеевич, если вы не хотите играть, решайте,  никто  вас
не осудит.
     Данилов сказал тихо, глядя в пустой прощальный лист нотной бумаги:
     - Нет, теперь я обязательно буду играть.
     - Тогда ваш выход через двадцать минут.
     При этих словах в артистическую  вступили  два  милиционера,  старший
лейтенант и лейтенант,  этот  с  радиотелефоном.  "Уж  не  Несынов  ли?  -
испугался Данилов. - Пойдут расспросы..." Но  он  тут  же  сообразил,  что
Земский, наверное, звонил в местное отделение милиции, а Несынов  трудится
в Останкине. И был составлен протокол, удовлетворивший Николая  Борисовича
Земского.
     Из зала доносились флажолеты флейты и трели  струнных  -  то  соловей
залетел во владения императора, и вот уже следовал  цветной  и  прекрасный
китайский марш,  а  потом  спорили  два  соловья,  живой  и  механический,
японский. Стравинского Данилов  слушал  рассеянно,  он  думал  о  погибшем
скрипаче Мише Кореневе, видел кладбище в Бабушкине, вытоптанный  снег  под
березами, заплаканную вдову и двух девочек, печальную Наташу  с  розами  в
руках, видел себя, в частности, и  то,  как  он  старался  уберечь  пальто
знакомых Коренева от зеленой, не загустевшей еще краски  соседней  ограды.
Он держал сейчас итог Мишиной жизни,  чистый  листок,  уход  в  беззвучие,
признание того, что произнести нечего или что вообще в  этом  произнесении
нет нужды. Однако нужда была, коли бросился в окно Что-то ведь произнес, и
важное произнес.
     Но вот глиссандо арф и золотистыми звуками песни  рыбака  закончилась
музыка Стравинского. Данилову была очередь идти на сцену. Несколько  минут
в артистической он привыкал к  инструменту  альтиста  Захарова,  звук  был
хороший. Данилов кивнул Переслегину и Чудецкому, пошел к публике. В  зале,
видно, знали о происшествии с Альбани, тишина была удивительная.
     В программе сообщалось, что солист В.Данилов исполнит три свои пьесы.
Однако Данилов объявил:
     - Импровизация. Памяти утихшего музыканта.
     Объявляя, он подумал, а не собирался ли Земский так же  назвать  свое
сочинение? Но в названии ли было дело?
     "Стихи не пишутся, случаются"...
     Тут случилась музыка.
     Данилов пребывал в состоянии, какое он бы не мог сам назвать,  в  нем
были сейчас и любовь, и злость, и отчаяние, вызванные гибелью инструмента,
он бы и в сражение теперь же бросился куда-то,  и  утих  бы  на  Наташиной
груди, он непременно желал рассказать людям о судьбе скрипача Коренева и о
своем несогласии с ней, само желание рассказать уже и  было  частью  этого
несогласия, он жаждал выразить свои понятия о жизни, о любви, о  музыке  и
снова утвердиться в них. Он играл. Он ощущал  такую  свободу  в  выражении
своих мыслей, переживаний, того, что было с ним или будет,  какая  к  нему
пока не приходила. И этот незнакомый ему  инструмент,  как  Альбани,  стал
продолжением его самого, его голосом, его разумом,  его  сердцем...  Когда
Данилов понял, что высказал все, что  должен  был  сегодня  высказать,  он
кончил.  Были  аплодисменты.  Возможно,  просто  вежливые.   А   возможно,
одобряющие не суть его музыки, а то, что он сыграл, хотя  у  него  и  альт
перепилили. А Данилов стоял и думал о той немыслимой свободе, с  какой  он
сегодня играл. Это было воспоминание об улетевшем счастье, но в нем жило и
ожидание радостей. Впрочем, всего важнее было то, что он сказал.
     Но поняли ли его?  Наташа  поняла.  Но  ей  он  объяснил,  что  желал
передать музыкой. А остальные?  Многие  говорили:  "Непривычная  музыка...
Странная музыка... Как будто бы тут и не альт...  Надо  еще  послушать..."
Даже Переслегин был несколько смущен.
     - И все же вы и дальше говорите своим языком, - советовал он.
     - Непривычная? - сказал  Данилов  решительно  и  даже  с  вызовом:  -
Привыкнут!
     Но в таком  кураже  он  был  лишь  после  концерта.  А  наутро  опять
проснулся разбитый, обессиленный. И о музыке - своей и  чужой  -  думал  с
отвращением.  Все  его  так  называемые  импровизации,  и  в   особенности
вчерашняя, вызывали в нем чувство стыда. "Пошло бы это все!.."  -  говорил
он себе. И на оставшийся в живых дешевый альт он  смотрел  чуть  ли  не  с
брезгливостью, хотя понимал, что ради прокорма все же будет играть на  нем
в яме. Впрочем, и Альбани, на его взгляд, не стоил сострадания.
     Утром же случился с ним  приступ,  куда  серьезней  прежних.  Данилов
лежал, не шевелился, готов  был  звонить  в  "Скорую".  Однако  отпустило.
Землетрясение, по понятиям  Данилова,  произошло  где-то  силою  баллов  в
десять-одиннадцать. Но никаких сообщений в газетах о подземных толчках  не
последовало. Была лишь информация о разгоне  студенческой  демонстрации  в
Таиланде. Через день Данилова трясло и било, и опять в газетах  упоминался
лишь Таиланд. Значит, вот как. Сначала землетрясения, потом цунами,  потом
избиение  студентов.  Впрочем,  так  и  было  обещано   Данилову.   Будешь
совершенствоваться  и  дерзить  в  музыке  -  обостришь  вновь  обретенную
чуткость. Чуткость к волнениям и  колебаниям  стихийным,  к  колебаниям  и
волнениям людским. Так он скоро и от плача голодного  ребенка  в  Пенджабе
станет  покрываться  сыпью.  И  от  стона  ветерана,  в  ком   шевельнется
оставленный  войной  осколок.  И  от  невзгод   какого-нибудь   художника,
подобного Переслегину, кому не дают хода хлопобуды. Да мало  ли  от  чего.
"Буду терпеть, - думал Данилов. - Да и какой был бы я артист без  ощущения
боли, хоть бы и твари лесной".
     Дома альт в руки не брал, занимался хозяйством.
     Однажды не выдержал и побежал в химчистку. Может, висят там  еще  его
штаны. В Италии он так  и  не  купил  брюк,  приобрел  пластинки,  Наташа,
увлекшись народными костюмами, тоже пока не улучшила его гардероб.  Но  на
двери химчистки висел листок с карандашными словами: "В связи с занятостью
приемщицы пункт закрыт до 1 ноября". Данилов  готов  был  метать  громы  и
молнии. Экое безобразие.
     Он сел в троллейбус. Поехал в театр. Все думал о заботах приемщицы и,
возможно, потерянных без возврата  брюках.  После  Крестовского  моста  он
задремал. А когда разлепил веки, ушли и досада на пункт химчистки, и мысли
о колебаниях и люстре, наступило спокойствие. Данилов чувствовал, что есть
этот троллейбус, бегущий по Москве, и есть он, Данилов, и есть  Наташа,  и
есть его инструмент, и есть его пульт в яме, многого же не было и нет, оно
лишь, возможно, возникало в его фантазиях... Именно в фантазиях...
     Но вот странность. Данилов, вернувшись с вечернего  спектакля,  вынул
из ящика газету, а из нее выпала официальная  бумага  из  58-го  отделения
милиции.  В   бумаге,   подписанной   старшим   лейтенантом   Ю.Несыновым,
сообщалось, что музыкальный инструмент (альт) работы итальянского  мастера
Матео  Альбани,  Больцано,  1693  год  (это   подтверждено   экспертизой),
принадлежавший гр. Данилову В.А., найден. Данилов  приглашался  в  милицию
для опознания инструмента.
     "Не может быть!" - подумал Данилов.
     Но он всегда верил в свое отделение милиции.
     Ночь он не спал, а утром бросился к старшему лейтенанту Несынову.
     Ехать к тому надо было семь минут на девятом троллейбусе.