ть,
нежели плоскостность или обратная перспектива  иконы.  Да  что  там,  куда
большая условность! И традиционная музыка,  естественно,  -  условность  и
частность!
     Нет, он, Николай Борисович Земский, вовсе не предлагает уничтожить  и
забыть традиционную музыку, инструменты изломать, а ноты сжечь.  При  этом
бы и сотни тысяч музыкантов пришлось куда-то девать, а им ведь надо кушать
и кормить детей. Бог с ними, пусть  себе  дуют  в  трубы  и  барабанят  по
клавишам! Хотя они и шарлатаны. Но следует открыть людям глаза на то,  что
традиционная музыка - явление частное и никак  не  может  претендовать  на
всеобщность. В этой ее претензии есть и нечто ущербное. Как в претензии на
любовь мужчин семидесятилетней дамы, скукоженной, но все еще в  красках  и
горящих камнях. В особенности теперь, когда так  называемые  точные  науки
пригоршнями выбрасывают новые условные знания. Может, в чем-то  и  верные.
Теперь, когда совершенно изменились способы информации и средства  общения
людей.  Да  что  говорить!  Что  дальше-то  будет!  Века  человек   плелся
потихоньку, а теперь побежал,  да  еще  и  вприпрыжку.  Раньше  он  жил  в
замкнутом мире, в своей избе, а теперь выходит во вселенную, и кто  знает,
с чем он встретится там, какие истины разверзнутся  перед  ним,  от  каких
бездн он поседеет, к  каким  чувствам  и  каким  звукам  привыкнет,  какие
инструменты изобретет и полюбит. А вдруг люди и вообще откажутся  от  всех
звуков и шумов, поберегут здоровье. Им надоедят разговоры,  а  станут  они
общаться друг с другом, скажем, способом телепатическим. Или  каким  иным.
Да и надо бы! Разве слова способны передать движения мыслей и чувств? Нет.
Они - служебные сигналы, они жалки и убоги, как знаки азбуки Морзе.  Стало
быть, и искусство будет иным.
     И еще. Вся старая музыка так или иначе - отражение  какой-никакой,  а
гармонии. Но разве мир - гармония? Разве жизнь - гармония? Ах, Володя,  не
криви губы. Уволь! Где уж тут гармония. Лев  терзает  лань,  жирные  злаки
растут на братских могилах, женщина торгует  телом,  пьяная  рука  калечит
ребенка, альтист Чехонин лижет штиблеты главному  дирижеру,  чтобы  именно
он, а не ты, Данилов, поехал на гастроли в Италию! Гармония!
     - Но, может быть, Чехонин и поступает так,  -  сказал  Данилов,  -  в
поисках гармонии. Хотя бы для себя.
     Земский только рукой махнул.
     - Нет, - сказал он, - мир -  черт-те  что,  но  только  не  гармония.
Значит, традиционная музыка лжет. Навевает даже и трагическими сочинениями
сладостный обман.  Для  того  она  и  звуки  отобрала  приятные  человеку,
сносные, выдрессировала их и строго следит за  их  порядком.  Она  ложь  и
побрякушка. Конечно, и старая музыка заставляет людей  страдать,  плакать.
Но это оттого, что у них есть  потребность  страдать  и  плакать,  а  иной
музыки они не знают. Он, Николай  Борисович  Земский,  уважает  и  творцов
прошлого, в иных из них, скажем в Бетховене, видит родственную себе натуру
и жалеет их, шедших ложным путем. Да и пусть их сочинения останутся, пусть
исполняют их для гурманов в звуковых антиквариях и через двести  лет.  Это
ничего не меняет... Но настоящей-то музыке,  чтобы  соответствовать  миру,
следует не извлекать из природы лакомые звуки,  а  быть  честной  и  всеми
звуками, пусть и  страшными,  пусть  и  кощунственными,  потчевать  людей,
терзать их души правдой жизни. Дал ли наш век новую музыку? Нет.  Да,  она
нервнее и злее сочинений прошлого. Но вся она - и с джазовыми  открытиями,
и с атональным направлением, и  с  находками  поп-артистов,  и  прочим,  и
прочим, - вся она та же самая традиционная музыка, только что с  заплатами
и надставленными рукавами. Вся она - частность и условность!
     Тут Николай Борисович остановился и замолчал.
     -  Стало  быть,  -  сказал  Данилов,  -  ваше  направление,   тишизм,
претендует на некую всеобщность? И вы создали систему всеобщих звуков?
     -  Ничего  я  не  создавал,  -  недовольно  заявил  Земский.  -   Все
необходимые для истинной музыки звуки есть внутри каждого из  нас.  И  они
так же богаты и верны по сравнению со звуками внешними, как богаты и верны
наши мысли и чувства по сравнению со словами и жестами.
     И дальше он объяснил... Итак, пока еще никто не знает,  какая  музыка
людям нужна и какая музыка, в конце  концов,  возникнет  для  них.  И  он,
Николай Борисович, точно не знает, хотя о  многом  догадывается  и  многое
предчувствует. Вот он и открыл, что нужно писать такую музыку, какая будет
звучать лишь внутри каждого из слушателей. Эта музыка никогда не  устареет
и в момент исполнения будет  точно  соответствовать  уровню  представлений
людей о мире и уровню  развития  музыки.  Естественно,  Николай  Борисович
имеет в виду лишь слушателей, какие способы  его  сочинения  воспринять  и
воссоздать. Сочинения  эти  нет  надобности  записывать  нотными  знаками.
Нотные знаки должны устареть, как устарело крюковое письмо. Никаких знаков
и вообще не надо. Сочинениям необходимы лишь точные словесные обозначения.
Впрочем, потом и слова будут заменены чем-то более совершенным. Главное  -
сообщить предполагаемому слушателю идею произведения, а уж он услышит  его
своим внутренним существом. Какие его натуре в сию  минуту  нужны  голоса,
мелодии или диссонансы, такие в нем и зазвучат. Ведь и традиционную музыку
каждый человек слышит по-своему. Да и летуча она! Звуки - здесь, и вот  уж
их нет, зато остались  неудовлетворенные  желания.  А  сочинение  Земского
любитель может  проиграть  сейчас  же  снова  сам,  не  пользуясь  никаким
инструментом. Оттого-то тишизм универсален и всеобщ. С одной стороны, он -
тишина, а с другой стороны - самая что  ни  на  есть  истинная  внутренняя
музыка с полной свободой выбора мыслей, звуков, чувств.
     Для облегчения подступа к его музыке Николай Борисович написал  много
вещей в формах музыки традиционной.  И  инструменты  использовал  знакомые
людям. Чтобы вызвать у слушателей  точные  ассоциации,  а  стало  быть,  и
привычные им голоса. Позже, когда люди освоят музыку Земского,  перестанут
бранить ее, пугаться ее, они, возможно, поймут и услышат более сложные его
сочинения, написанные без всяких уступок старым вкусам, а значит, и в себе
откроют нечто высокое, пока неизвестное им.
     - Все это надо было объяснить тебе сразу, - сказал Николай Борисович.
- Теперь я исполню еще  одну  вещь.  И  она  для  скрипки.  То  есть  тоже
уступка... Но что мне делать, если даже ты не почувствовал  мою  музыку...
Эта вещь сложнее. Называется она - "Гололед в апреле на площади  Коммуны".
В ней три части - "Антициклон",  "Лед  на  асфальте"  и  "Разбитие  стекол
троллейбуса".
     Земский, видимо, и впрямь не верил в возможность гармонии мироздания,
его  сочинение  опять,  судя  по  нервным   движениям   смычка,   отражало
трагические столкновения стихий и судеб. Данилов следил за игрой  Земского
в напряжении, силился услышать что-то. Ему вдруг стало  казаться,  что  он
действительно слышит какую-то музыку или хотя  бы  ночной  вой  ветра  или
шуршанье газетных обрывков, влекомых ветром по замерзшим  лужам,  а  когда
Николай Борисович дошел до третьей части,  Данилов  закрыл  глаза  и  ясно
представил себе, как прямо перед входом в парк ЦДСА  грузовик  с  молочной
цистерной врезается в бок тринадцатого троллейбуса и стекла бьются.
     - Что-то услышал, - сказал  Данилов  Земскому,  убравшему  скрипку  в
футляр. - Нет, точно, что-то во мне прозвучало.
     -  Не  обязательно  должно  звучать,  -  сказал  Земский.  -   Должно
возникнуть...
     - Нет, точно, - как бы уверяя самого себя, сказал  Данилов,  -  было,
было что-то!
     Ему сейчас уже казалось, что он и впрямь слышал не только вой  ветра,
шуршание бумаги, звон стекла, скрип тормозов, но и еще  что-то  особенное,
музыкальное, тронувшее его душу. И теперь  он  явно  ощущал  сочувствие  к
водителю разбитого троллейбуса. Но  сказать  об  этом  Николаю  Борисовичу
Данилов не решался, тот, возможно, полагал вызвать своим сочинением совсем
иные эффекты.
     -  Перешагнуть  предрассудки  доступно  немногим,  -  сказал  Николай
Борисович. - Но потом люди привыкнут к музыке Земского.  Хорошо  хоть,  ты
сразу не ринулся в бой со мной. Это и мне приятно. И тебе делает честь.
     - С инструментальной музыкой ладно, - сказал Данилов, - а с  балетами
как?
     - Сам понимаешь, и балет  -  дань  прошлому.  А  принцип  -  тот  же.
Необходимо сообщить зрителям идею. И исполнителям, если в них  обнаружится
нужда. Для менее способных к творчеству придется разработать  и  либретто,
но короткое, как в программке. Потом, думаю, нужда в исполнителях отпадет.
Каждый будет смотреть и слушать балет внутри самого себя. Кто по привычке,
собираясь в театрах, кто у себя дома, вот в этаком кресле, закрыв глаза...
     - Значит, и Чайковский, - сказал Данилов, -  мог  сообщить  нам  идею
"Лебединого озера" или "Спящей" и дать  возможность  для  трактовок  своих
вещей? Трактовок куда более глубоких и личностных, нежели мы имеем теперь.
     Николай Борисович то ли иронию расслышал в  словах  Данилова,  то  ли
противопоставление ему Петра Ильича  показалось  Земскому  намеренным,  но
только он обиделся.
     - А вот не мог Чайковский, не мог! - произнес он с горячностью. Потом
утих и добавил вяло,  словно  потеряв  интерес  к  предмету  затеянной  им
беседы: - Ты, брат Данилов, весь в оковах старой музыки.  И  разбивать  их
пока не намерен. Нравятся они тебе. Это печально, но и понятно. Ты  молод,
стал хорошо играть, стал блестяще порой играть,  ждешь  от  старой  музыки
многого для себя. И я когда-то был такой, вон там  у  меня  во  встроенном
шкафу лежат и призы и дипломы. Я  далеко  мог  пойти.  Но  сомнения  стали
грызть меня,  совершенства  я  жаждал,  совершенства!  Однако  понял,  что
совершенства не будет. И тогда мне все стало скучно. Но я не сложил  руки.
И победил. В тишизме я и как исполнитель, и как творец,  и  как  мыслитель
найду совершенство. Или уже  нашел...  А  ты  играй,  играй,  звучи,  пока
звучишь! Ты пока еще в полете, ты оптимист, ты искатель, и  мир  для  тебя
хорош, ты молодой.
     - Где уж молодой... - печально сказал Данилов.
     - Хотя, конечно... Миша Коренев в твои годы был уже поверженный...
     - Миша приходил к вам?
     - Да.
     - И часто?
     - Он стал мне как сын.
     Николай Борисович  поднялся  резко  и  принялся  ходить  по  комнате.
Данилов отругал себя за бестактность,  решил  молчать.  Но  любопытен  был
Данилов...
     - Коренев принял тишизм? - спросил он.
     - Миша понял меня. Но тишизм его напугал. И сильно.  Очень  сильно...
Однако его последний поступок говорит о том, что он принял тишизм.
     - Разве?
     - Да, - сказал Земский. - Ты узнал сегодня об  азах  тишизма,  прочел
первое слово в букваре, да и то по слогам... А Миша ушел в высшую  тишину.
Да что ушел! Прыгнул туда... Или вознесся...
     - Стало быть, для вас высшая тишина - исчезновение личности,  смерть?
Так, что ли?
     - Нет, - горячо сказал Земский, - для меня - нет!  Я  -  творец.  Для
меня моя музыка - продолжение жизни. Или  ее  воплощение.  Даже  если  эта
жизнь и состоит из одних скорбей и грехов. А для слабых натур Мишин прыжок
в тишину - благость...
     - Миша ушел в тишину и унес с собой тайну М.Ф.К...
     - М.Ф.К.? - сразу остановился Земский. - Откуда ты о ней знаешь?
     - Прочел в одном письме... М.Ф.К. Это его инициалы, видимо...  Михаил
Федорович Коренев... Так, наверное?
     - Он всего стал бояться, - сказал Земский. - Всего. Однако и со всем,
что его пугало, был намерен вести бой. И первым делом - с самим собой... А
когда узнал от меня, что старая музыка рано или  поздно  должна  исчезнуть
или отмереть, он и от этого  пришел  в  ужас,  оцепенел,  словно  на  краю
пропасти. Но потом решил - доказать и мне и самому себе, что  -  нет,  что
старая музыка не ошибка и не частность, а что и она  может  быть  великой.
Как и он в ней. А вот не доказал...
     - А мог доказать?..
     - Не знаю. Он, наверное, и не мог... Он долго жил как  придется,  был
ветрен, но жил весело и сыто. Вдруг остановился и словно прозрел.  Спросил
себя: "А зачем живу?" Хорошо, что спросил, мне он потому и  стал  приятен.
Но лучше бы не спрашивал... Взглянул на все глазами открытыми и  пришел  в
ужас. И от самого себя, и от мира. Себя собрался изменить рывком,  да  где
уж  тут!  Решил  бунтовать.  Этакий   мятежник.   Чтобы   оправдать   свое
существование, намерен был в музыке, старой, понятно, устроить чуть ли  не
пожар. Или фейерверк. Но почувствовал, что и сам-то как музыкант  за  годы
веселий потихоньку истлел. Да он и вообще, я тебе скажу,  особо  одаренным
не был...
     - Я знаю, - кивнул Данилов.
     - Не был, увы, не был... Но то впадал в ярость,  думал,  что  одолеет
музыку, а то скисал... Считал, что  в  мире  никому  не  нужен,  что  надо
бросить поганое дело, что он бездарен, что музыка не для него, а ему стоит
сейчас же уйти в шоферы или еще куда. Я смотрел на  него  и  понимал,  что
уйдет-то он уйдет, но совсем не в шоферы...
     - И не пытались его остановить?
     - Нет.
     - Он же стал вам как сын...
     - Каждому свой жребий... Если бы он утих, если б  перестал  думать  о
высоком, лучше б было? Нет. Я открывал ему высоты все новые и новые. Я  не
желал заливать его пламя водой. А он все больше и больше пугался... Узнал,
что машина стала писать вещи не хуже композиторов-шарлатанов, и опять -  в
озноб... Нет, я его не успокаивал, наоборот. И со мной было такое, но я не
сдался. Тут или - или. Иного быть не может. Он не выдержал. Да, значит,  и
не мог выдержать.
     - Вы его искушали... И подталкивали к обрыву...
     - Если ты считаешь, что к  обрыву,  пусть  будет  к  обрыву...  Можно
посчитать, что к окну, и  тут  нынче  не  ошибешься...  Да,  искушал.  Да,
подталкивал. И не жалею об этом... Но подталкивал я его не к обрыву,  а  к
выбору и решению... Он выбрал тишину... Он  ничего  иного  уже  и  не  мог
выбрать...
     - Все это жестоко по отношению к нему.
     - Пусть жестоко. Но и честно... А по отношению  ко  мне  все  это  не
жестоко? Ты этого не чувствуешь? Ведь я привязался к Мише... Я на похороны
не смог пойти... Не было сил...
     - Однако вы живы. А он погиб.
     - Он ушел в тишину. В высшую тишину. А я страдал... Я знал, что  рано
или поздно он уйдет в тишину и я буду страдать... Я не останавливал его, я
должен был испытать потрясения,  чтобы  написать  лучшую  свою  вещь...  Я
написал ее... Памяти  утихшего  скрипача...  Это  сочинение  еще  потрясет
людей...
     - Выходит, что Мишина гибель - благо для вас, для музыки и для людей?
     - Я не говорю, что благо. Необходимость - да. В мире - разлад,  и  не
скрипачу Кореневу суждено было его вынести. Творец же...
     - Такой, как вы...
     - Такой, как я. Творец же обязан был  не  холодным  умом  представить
смертельную схватку личности с миром, а отцом  увидеть  страдания  сына  и
самому отстрадать... Кровью и сединой оплатить за великое сочинение... А я
знаю, что сочинил!
     Земский стоял над Даниловым исполином. Тот ли  Земский  еще  вчера  в
смятении чувств шарахался в буфете от  моршанского  ножа!  Нет.  Этот  был
словно пророк, знающий, что его пророчества сбудутся.  В  глазах  Земского
горело  торжество.  Над  всем  человечеством  возвышался  сейчас   Николай
Борисович Земский.
     - И все же,  Николай  Борисович,  -  строго  сказал  Данилов,  -  это
жестоко.
     - Истинный художник и должен быть жесток!  -  воскликнул  Земский.  -
Иначе он превратится в скрипача Шитова, раскатывающего колясочки с  детьми
да жене стирающего белье! А ведь Шитов был талант! Талант! Нынче же  он  -
никто, домашний хозяин. Ремесленник в яме. И  все  потому,  что  дрожал  о
ближних. И дрожит о  них.  Стал  нянькой.  Сиделкой.  И  слугой.  Большому
художнику все  в  природе  должно  быть  подсобным  материалом,  ниткой  и
иголкой, а женщины - в особенности... Сострадать человечеству мы можем, но
уж ни слугой, ни нянькой, ни сиделкой никому - ни отцу, ни матери, ни сыну
- становиться не имеем права!
     Данилов сидеть под Земским уже не мог, встал. Движение Данилова  было
резким,  как  бы  протестующим.  Николай  Борисович  заметил  это,   будто
опомнился, заговорил тише:
     - Оттого-то истинный художник и бывает одинок. Я -  одинок.  И  ты  -
одинок.
     - Я одинок? - удивился Данилов.
     - Ты одинок, - кивнул Земский.  -  Я  тебе  скажу:  ты  можешь  стать
большим музыкантом. В старом, естественно, понимании. Я  слушаю  тебя  лет
семь, а то и больше. Ты играешь все лучше и лучше. Да  и  одарен  ты  куда
щедрее, чем покойный Коренев. У тебя пропал Альбани, а ты стал  играть  на
простом инструменте еще ярче.
     - Откуда вы знаете о пропаже Альбани?
     - Я знаю... - сказал Земский. -  У  тебя  есть  многое,  чтобы  стать
блестящим артистом. Ты одинок оттого, что не связал себя душевной цепью ни
с кем. И ни у кого ты ни в няньках, ни в сиделках. Но пока ты не жесток, а
просто легок. Но коли захочешь выйти в большие  художники,  то  станешь  и
жестоким. И пошагаешь по плечам и спинам... Так и будет. Не напоминай  мне
слов о гении и злодействе, они красивы, но в них желание  неосуществимого,
в  них  -  желание  мира-гармонии.  А   его   нет.   Сколько   видели   мы
гениев-злодеев. Но я тебе пока и не о злодействе говорю, а о жестокости...
Житейской жестокости, и ни о какой другой...
     - Неужели и вы, Николай Борисович, были злодей? - спросил Данилов.
     - Не про это сейчас речь, - засмущался Земский, -  мало  ли  кто  кем
был... Многие  бы  не  отказались  пойти  и  на  злодейство,  чтобы  стать
гением... Или чтобы их посчитали гениями... Другие бы и за малый успех, за
крохотную славу  не  поскупились  бы  заплатить  ой-ей-ей  как...  А  Миша
Коренев?.. Он ведь и душу дьяволу готов был заложить в минуты  отчаяния...
Пробовал играть Паганини, не  выходило,  он  и  думал:  а  вдруг  и  верно
Паганини заключил сделку с дьяволом...
     - Не было этого! - сказал Данилов.
     - Отчего же не было?! - воскликнул Николай Борисович тонко и  нервно.
- У Миши были минуты, когда он очень хотел  поверить  в  возможность  этой
сделки! Да что Миша! И у меня бывают мгновения...
     - Вы это серьезно? - спросил Данилов.
     - Уж куда серьезнее! Такая  тоска  иногда  находит,  что  я,  Николай
Борисович  Земский,  на  колени  готов  рухнуть  все  равно  перед  кем  -
сверхъестественным существом или пришельцем из обогнавшей нас цивилизации,
уж не знаю перед кем, рухнуть на колени и молить его:  сейчас  же  сделать
меня всемогущим, хотя бы в искусстве, и прославленным, а уж плату он волен
потребовать с меня любую!
     И тут Николай Борисович упал перед Даниловым на колени.
     - Я любую расписку дам, самую страшную, кровью так кровью,  -  сказал
Николай Борисович, - душа моя нужна, так возьмите душу, жизнь - так жизнь,
муки я должен потом претерпеть  или  дело  какое  исполнить,  извольте,  я
согласен! Только утолите мои желания!
     - Встаньте, Николай Борисович, что же вы  передо  мной-то  на  колени
грохнулись!
     - А перед кем же еще? - спросил Земский.
     - Сейчас же встаньте, Николай Борисович, -  сухо  сказал  Данилов.  -
Право, это неприятно.
     На колени Николай Борисович падал, а вставал с усилием, словно теперь
дало о себе знать люмбаго. К креслу  он  двинулся  разбитым  стариком,  и,
когда утвердился в нем, Данилов увидел, что и в глазах Николая  Борисовича
пламени более нет. И нет надежды.
     - Я понимаю, Николай Борисович,  -  покачал  головой  Данилов,  -  вы
шутник и артист, но я ведь к вам  пришел  не  ради  мистерий  пятнадцатого
века.
     - Ты прав, - сказал Земский.
     Он быстро взглянул Данилову в глаза. Но тут же опустил голову. Потом,
помолчав, спросил:
     - А приятель твой из Иркутска, он что - не появится больше?
     - Не знаю, - сказал Данилов, - но думаю