ро  и
последним поездом поехал в Останкино.
     Дома он пожалел, что оставил инструмент в театре. Он  жаждал  играть.
Наверное, только взяв инструмент и смычок в руки,  он  и  почувствовал  бы
вконец, что вернулся. Жара в квартире не было, ничем не воняло. Фарфоровое
блюдо, на  которое  клали  лаковую  повестку  с  багровыми  знаками,  было
возвращено в сервант.
     "Звонить Наташе или поздно?" - пришло сомнение.  Нет,  не  может  она
спать, решил Данилов. Он набрал номер Наташи. Наташа сразу взяла трубку.
     - Все хорошо, - сказал  Данилов.  -  Завтра  увидимся.  Прости,  если
доставил беспокойство. Спи.
     И повесил трубку.
     Телефон тут же зазвонил. "Нет, Наташа, не  надо  сейчас..."  -  хотел
было сказать Данилов, но услышал голос пайщика кооператива Подковырова.
     - Владимир Алексеевич, извините, - стремительно заговорил Подковыров,
- поздний час, но я выгуливал собаку, видел свет у вас и решился. Уважая в
вас чувство юмора, а опять бы хотел проверить себя. Вы слушаете?
     - Слушаю, - сказал Данилов.
     - Вот. Короткая мысль. Если падаешь духом, учитывай, с какой  стороны
ты намазан маслом. А? Как? Хорошо?
     - Хорошо, - обреченно вздохнул Данилов.
     - А как вы считаете, надо уточнять, каким маслом?
     - Нет, не надо.
     Он хотел было отключить телефон, но подумал: а вдруг позвонит Наташа.
Однако никто не позвонил.
     Уснул он быстро, хотя поначалу ему казалось, что он не заснет  вовсе.
А когда проснулся, почувствовал, что вот-вот что-то должно  случиться  или
уже случилось. Он поднял голову и на  одном  из  стульев  увидел  знакомый
футляр. Данилов вскочил, чуть ли не прыгнул к стулу,  растворил  футляр  и
увидел альт Альбани.



                                    46

     Наташа не позвонила и утром. Возможно,  она  посчитала,  что  Данилов
шутил, и не придала значения его звонкам, ведь он не слышал ее  ответов  и
не знал, как  она  приняла  его  слова.  Возможно,  и  в  том,  серьезном,
разговоре она видела долю шутки. Коли так, оно к лучшему. Впрочем, вряд ли
Наташа, та, какую  Данилов  знал,  могла  посчитать  все  шуткой...  И  не
позвонила она утром оттого, что все понимала. И когда она увидит  Альбани,
она ни о чем не спросит. Так думал Данилов.
     В театр Данилов не взял Альбани.
     И потому, что предвидел вопросы и остроты на репетиции  и  в  яме.  И
потому, что не желал радостей  Валентина  Сергеевича  или  кого  там,  кто
возвратил ему украденный инструмент. Выходило, что  он  ни  на  минуту  не
исчезал из Москвы, но пока в его московской жизни, как  будто  бы  главной
реальности Данилова, была ощутимая щель, вызванная  пребыванием  в  Девяти
Слоях. И она, эта щель, еще не представлялась Данилову иллюзией.  Края  ее
не  смыкались.  Увидев  Альбани,  он  тут  же   вспомнил   о   похитителях
инструмента. Если бы он принялся носиться с  Альбани,  то-то  бы  им  было
удовольствие. Впрочем, может, он и  ошибался.  Может,  для  них  это  было
простое дело. Когда следовало - отобрали, прояснилось  -  вернули.  Не  на
складе же хранить инструмент,  там  хватает  хлама.  И  все-таки  Валентин
Сергеевич не случайно перед расставанием интересовался, нет ли у  Данилова
просьб. Он-то знал: Данилов мог просить об одном.
     Так или иначе, обнаружив Альбани, Данилов и в руки его не стал  брать
сразу, а, походив возле открытого футляра и одевшись,  не  спеша,  как  бы
нехотя, поднял инструмент и положил его на стол. Ему бы  опять  любоваться
альтом, часами оглядывать все линии его грифа и обечаек, а потом играть  и
играть, забыв обо всем, снова ощутив инструмент частью своего тела,  своим
голосом, своим нервом, своим сердцем, своим умом. А он лишь проверил  звук
(его ли это инструмент, не подделка ли умельцев Валентина Сергеевича),  и,
убедившись, что Альбани - подлинный (тут его обмануть  не  могли),  сыграл
легкую мазурку Шумана. И, укрыв альт кашмирским платком, закрыл футляр.
     Но чего это ему стоило! Он будто бы пожары в себе тушил и  пока  лишь
сбил пламя. Однако сбил...
     Впрочем,  он  чувствовал,   что   радость   его   теперь   -   скорее
умозрительная, не было в нем легкого присутствия счастья, не было  порыва,
какой не потерпел бы оглядки ни на кого и ни на что, не было упоения.  Ну,
вернули - и ладно. Они и должны были вернуть...
     "Еще сыграю на Альбани, - сказал себе Данилов. - А сегодня и тот альт
будет хорош..." В театр  ехал  на  троллейбусе.  Думал:  надо  сообщить  в
милицию и в страховое учреждение о находке альта. Дело  это  виделось  ему
деликатным.  Страховое  учреждение  ладно.  Но  вот  в  милиции  от  него,
наверное, попросят объяснений,  каким  образом  объявился  пропавший  было
инструмент. Или что же он, Данилов, морочил головы, а  сам  запрятал  альт
где-нибудь во встроенном шкафу и  забыл?  "Подкинули!  -  отвечал  Данилов
мысленно работникам милиции. - Подкинули!" И это не было ложью.
     Выскочив из троллейбуса, Данилов побежал к пятнадцатому подъезду,  он
опаздывал. Наталкивался на прохожих, извинялся, бежал дальше. Его  ругали,
но без злобы и привычными  словами,  никто  не  обзывал  его  сумасшедшим.
Когда-то, года через  три  после  выпуска,  он  несколько  месяцев  жил  в
Ашхабаде. В Москве в приятном ему оркестре место лишь обещали, и  Данилов,
поддавшись уговорам знакомого, улетел в предгорья Копет-Дага, играть там в
театре. В театр  он  ходил  московским  шагом,  и  многие  признавали  его
сумасшедшим. Один кларнетист говорил, что Данилов вредит своему искусству,
что удачи художников и писателей в пору Возрождения и даже в девятнадцатом
веке объясняются  тем,  что  люди  никуда  не  бежали,  а  жили  и  думали
неторопливо, к тому же были богаты свободным временем.  Данилов  хотел  бы
верить в справедливость утверждений кларнетиста, однако верь не  верь,  но
утверждения эти были сами по себе, а жизнь Данилова сама по себе.  К  тому
же Леонардо наверняка тоже вечно куда-то спешил, а уж Рафаэль - тем более.
Словом, кларнетист Данилова не уговорил. Да и жизнь требовала от него  все
более резвых движений. Если бы тротуары заменили лентами эскалаторов, то и
тогда Данилов несся бы по ним, куда ему следовало.
     Данилов бежал и думал, что теперь-то и в  Ашхабаде  публика  вряд  ли
посчитала бы его ненормальным...
     Играли  в  репетиционном  зале.  Что-то   беспокоило   Данилова.   Он
чувствовал, что это беспокойство протекает от стены,  за  какой  находился
зрительный зал. Но причину беспокойства понять  он  не  мог.  В  перерывах
Данилов не имел отдыха. Вместе с Варенцовой они просмотрели планы  шефских
концертов. На тормозном заводе и в типографии Данилову предстояло играть в
составе секстета. Данилов считался как бы деловым руководителем  секстета,
и когда он спросил,  кто  поедет  с  секстетом  из  вокалистов,  Варенцова
назвала ему баритона Сильченко и меццо Палецкую,  однако  Палецкую  именно
ему надо было уговорить. Данилов кинулся искать  Палецкую.  Потом  Данилов
поспешил в струнновитный  цех.  Мастер  Андрианов  давно  обещал  Данилову
заметку для стенной газеты  "Камертон",  сам  приходил,  а  потом  пропал.
"Номер уже скоро надо вешать..." - начал было  Данилов,  но,  упредив  его
возмущенно-заискивающую речь, Андрианов достал из кармана  два  исписанных
листочка. Данилов поблагодарил Андрианова и побежал на репетицию. "Еще  бы
две заметки выколотить, - думал Данилов, перепрыгивая через  ступеньки,  -
из Собакина и Панюшкина.  И  будет  номер".  Успел  до  прихода  Хальшина,
дирижера. Альтист Горохов, всегда  осведомленный,  шепнул  ему:  "Говорят,
Мосолов будет наконец ставить "Царя Эдипа". То есть не то чтобы говорят, а
точно". Горохов знал, что новость Данилова обрадует, Данилов давно считал,
что Стравинского у них в  театре  мало.  "А  потянем?  -  усомнился  вдруг
Данилов. И добавил мечтательно:  -  Вот  бы  решились  еще  на  "Огненного
ангела". Данилов, восторженно  относившийся  к  прокофьевскому  "Огненному
ангелу", годы  ждал,  чтобы  решились.  Впрочем,  он  понимал,  отчего  не
решаются. Мало какому театру был под силу "Огненный ангел". "Об "Огненном"
и надо дать в "Камертоне" статью! - осенило Данилова. -  Но  кто  напишет?
Панюшкин? Или взяться самому?"
     Заметку Андрианова Данилов положил рядом с нотами. Хальшин уже  стоял
на подставке (повторяли второй акт  "Фрола  Скобеева"),  Данилов  в  паузе
перевернул андриановские листочки и прочел:  "Большая  люстра".  Андрианов
увлекался  прошлым  театра,  порой  сидел  в  архивах,  не  раз   приносил
любопытные заметки (в газете Данилов завел рубрику "Из  истории  театра").
Теперь он делился сведениями о большой люстре зрительного зала.  "Вот  оно
отчего", - сказал себе Данилов, имея в виду беспокойство, возникшее в  нем
в начале репетиции. Сейчас, играя, он взглядывал на  листочки  Андрианова,
читал про мастеров  бронзового  дела  и  хрустального,  читал  про  рожки,
кронштейны и стаканы для ламп. "Всего большая люстра состоит из тринадцати
тысяч деталей", - заканчивал заметку Андрианов.
     А вечером, когда играли "Тщетную предосторожность",  Данилов  не  мог
пересилить себя и не смотреть на большую люстру. Из ямы  она  была  хорошо
видна ему.  Куда  лучше,  нежели  ноги  балерин.  Теперь  уже  не  смутное
беспокойство испытывал он, а  чуть  ли  не  страх.  Прежде  Данилов  любил
люстру, называл ее хрустальным  садом,  не  представлял  без  нее  театра,
теперь она была ему противна. Причем эта, провисевшая в  театре,  судя  по
исследованиям Андрианова,  восемьдесят  шесть  лет,  была  куда  больше  и
тяжелей той! Порой Данилов голову пытался вжать в плечи, до того  реальным
представлялось  ему  падение  тринадцати  тысяч  бронзовых,   хрустальных,
стальных, стеклянных и прочих деталей. Наверняка  и  их  падение  было  бы
красиво, игра граней  и  отсветов  вышла  бы  прекрасной,  правда,  откуда
смотреть... "Да что это я!  Чуть  ли  не  дрожу!  Пока  ведь  нет  никаких
оснований..." Так говорил себе Данилов, однако в антрактах тут же бежал из
ямы. И люстра-то висела не над ямой, а над лучшими рядами партера, туда бы
ей и падать. А Данилов выскакивал в фойе и буфеты. Но и там повсюду висели
свои люстры, не такие праздничные и огромные, однако и  они  были  бы  для
Данилова хороши. "Если я такой нервный, - ругал себя Данилов,  -  надо  не
тянуть с хлопобудами, надо позвонить Клавдии".
     Но Клавдии он позвонил лишь на следующий день.
     По дороге домой он несколько раз успокоился, люстра будто бы осталась
в театре, хотя некоей тенью с потушенными огнями она плыла  над  ним  и  в
Останкино. Дома в Останкине  была  Наташа.  Она  открыла  Данилову  дверь,
впустила его в квартиру и прижалась к нему. Данилов ничего не говорил  ей,
только гладил ее волосы, потом Наташа отстранилась от Данилова,  в  глазах
ее он увидел все: и ночное прощание с ним,  и  нынешнюю  радость.  Он  был
благодарен Наташе, он любил ее и знал, что  от  ноши,  какую  она  взялась
нести, связав свою судьбу с ним, она ни за что не откажется, она  согласна
и на ношу более тяжкую, она сама выбрала эту ношу,  она  -  по  ней.  "Что
будет, то будет, - думал Данилов. - А сейчас хорошо, что она со мной".
     - Ну вот, ты и вернулся, - сказала Наташа. - Раздевайся, мой руки,  и
пойдем на кухню...
     Конечно, она видела футляр на стуле, и  Данилов,  приняв  из  ее  рук
стакан чая, сказал как бы между прочим:
     - Альбани отыскался.
     И она, словно бы посчитав возвращение  Альбани  делом  простым  и  не
заслуживающим особого разговора, сказала:
     - Да, я поняла.
     Все она поняла, и между ними теперь не было  игры,  а  было  принятие
каждым их жизней такими, какими они были и какими  они  могли  или  должны
были стать. Их жизни были одной жизнью. При этом оба они  принимали  право
каждого (или возможность) быть самостоятельными  и  независимыми  друг  от
друга. Чувство некоей отстраненности от Наташи, как от человека, какого не
следовало впутывать в собственные тяготы, было Даниловым нынче забыто.  Он
уснул чуть ли не семейным человеком.
     Утром, когда  Наташа  уехала  на  работу,  Данилов  позвонил  Клавдии
Петровне.
     - Что ты хочешь от меня? - спросила Клавдия.
     - Я от тебя? - опешил Данилов.  Потом  сообразил:  действительно,  на
этот раз - он от нее. - Я... собственно... Я бы  не  стал...  но  ты  сама
давала мне советы... относительно хлопобудов...
     - Ты хочешь, чтобы я тебя пристроила?
     - Я был бы тебе очень признателен...
     - А зачем тебе хлопобуды?
     - Ну хотя бы, - сказал Данилов, - чтобы доставать нужные мне книги...
     - Ты всегда был бестолковым человеком...
     - Потом ты считала, что я смогу быть тебе полезным.
     Клавдия замолчала, наверное, задумалась.
     - Ну хорошо, - сказала она. - Попробую свести тебя с Ростовцевым.  Но
учти. Попасть в очередь трудно.
     - Я понимаю, - вздохнул Данилов.
     Когда он повесил трубку, он чуть  кулаком  по  аппарату  не  стукнул.
Зачем он звонил? Зачем ему Клавдия? Если дважды пегий секретарь хлопобудов
упрашивал его занять место вовсе не в очереди? Секретарь собирался звонить
через два дня, то есть завтра. Да что секретарь!  Ведь  он,  Данилов,  мог
просто сдвинуть пластинку браслета и решить дело в полсекунды. И вот -  на
тебе! - затеял жалкий разговор с Клавдией, понесся куда-то  сломя  голову!
Он собрался позвонить Клавдии и сказать ей, что раздумал, но она опередила
его.
     - Ну все! - заявила Клавдия. - Кланяйся в ножки! Будешь обязан мне по
гроб жизни.
     - Хорошо, по гроб жизни, - согласился Данилов.
     - Я умолила Ростовцева встретиться сегодня с тобой.
     - Сегодня у меня трудно со временем.
     - У него! Ты бы молчал! Я и так пожалела тебя. У тебя окна с  четырех
до шести. В пятнадцать  минут  пятого  будь  в  кафе-мороженом.  Горького,
девять.
     - Ладно, - сказал Данилов.
     - Данилов, - сказала Клавдия. - Для меня это все  серьезно...  Что-то
происходит в последние дни с Ростовцевым... Чем-то он увлечен...  Я  прошу
тебя, ты... так... между прочим... выясни, что с ним... Вдруг он откроется
тебе... Зачем-то он ходит на ипподром...
     - А как же твоя независимость? - спросил Данилов.
     - Ее не достигнешь сразу, - сказала Клавдия.
     "Стало быть, -  думал  позднее  Данилов,  -  она  подпускает  меня  к
Ростовцеву  неспроста...  Он,  видно,  отбивается  от  рук,  и  ей   нужна
информация о нем..." Данилов не стал говорить Клавдии о том,  что  очередь
ему не нужна. Он пожалел Клавдию, почуяв ее  действительную,  а  может,  и
мнимую (не все ли равно!), озабоченность. Да  и  Ростовцев  был  интересен
ему. Помнил Данилов и о совете Малибана. Словом, в начале  пятого  Данилов
оказался на углу проезда Художественного  театра.  Постоял  минуты  две  и
увидел Ростовцева на лошади. Ростовцев ехал по тротуару ему навстречу и на
вид был сегодня простой, не имел ни  попугаев  на  плече,  ни  трости,  ни
кальяна. Среди прочих людей, оказавшихся в ту пору  на  улице  Горького  и
нисколько не удивленных всадником, он выделялся лишь не по  сезону  легким
костюмом, видно жокейским. Ростовцев спрыгнул с лошади, привязал ее к липе
и пошел к Данилову. Данилов раскланялся с Ростовцевым, протянул ему  руку,
сказал, что, по всей вероятности, и Ростовцев знает,  с  кем  имеет  дело,
хотя они и не были друг другу представлены. Да, согласился Ростовцев,  это
так. Они вошли в кафе, разделись  (Ростовцев  сдал  в  гардероб  жокейскую
кепку) и поднялись на балкон. Заказали  пломбир  и  бутылку  "Твиши".  Тут
Данилов все же взглянул на демонический индикатор  и  опять  не  обнаружил
присутствия в Ростовцеве чего-либо особенного.
     - Как я понял из слов Клавдии Петровны, -  сказал  Ростовцев,  -  вы,
Владимир Алексеевич, хотели бы попасть в очередь хлопобудов?
     - Да, - сказал Данилов.
     - Простите, зачем это вам?
     - Мне... собственно... - замялся Данилов,  подумал:  "Предварительный
досмотр, что ли? А вдруг он потребует вступительный взнос? У меня пятерка.
Тут хоть бы за мороженое расплатиться..."  -  Знаете,  может,  Клавдия  не
слишком поняла меня... Я  не  так  чтобы  отчаянно  рвусь.  Если  для  вас
содействие хоть сколько-нибудь обременительно, давайте сейчас же и забудем
об этом деле...
     - Нет, -  сказал  Ростовцев  строго  и  как  бы  имея  право  на  эту
строгость. - Не обременительно. Но зачем это вам?
     -  Из-за  книг!  Дежурить  в  магазинах  у  меня   нет   возможности,
переплачивать на черном рынке - тем более.
     - А вам нужны книги?
     - Да, - сказал  Данилов.  -  Я  собираю.  И  читаю...  О  музыке,  об
искусстве, об истории, о народовольцах... Сейчас вышел  "Лувр"  в  большой
серии, но как его достать? А дальше будет хуже. Без книг я не могу.
     Тут Данилов не врал.
     - Я вас понимаю, - сказал  Ростовцев.  -  В  книги  стали  вкладывать
деньги. Как в ковры и драгоценные камни... Что ж,  в  вашем  желании  есть
резон... Я сам книголюб... Сейчас пытаюсь собрать все о лошадях...
     - У вас прелестная лошадка, - льстиво вставил Данилов.
     - Это случайная кобыла, - небрежно сказал Ростовцев.  -  Взял,  какая
была свободна. У меня сейчас действительно хороший жеребец.
     Вспомнив о жеребце, Ростовцев  несколько  переменился.  Этот  румяный
рослый человек сегодня не казался Данилову злодеем. Но  был  он  серьезен,
строг и как бы давал  понять,  что  разговор  может  произойти  деловой  и
холодный. Теперь же он заулыбался, отчасти даже мечтательно, и опять,  как
в Настасьинском переулке, стал похож на кормленого и обаятельного ребенка.
     - Вы увлекаетесь верховой ездой? - спросил Данилов.
     - Да, увлекся!
     И Ростовцев,  не  дожидаясь  расспросов  Данилова,  даже  не  обратив
внимания на то, есть ли у Данилова подлинный интерес к его откровенностям,
принялся рассказывать о своем увлечении.  Сначала  он  просто,  поддавшись
моде, стал ходить в  клуб  любителей  верховой  езды  в  Сокольники  ("Как
Муравлев", - отметил Данилов). Сам горожанин, никогда не садился в  седло,
оказался неуклюж, чуть ли не с табуретки влезал на лошадь. А ведь  в  юные
годы был спортсмен... Падал с лошади, ломал  ребра,  два  месяца  лежал  в
больнице. Но не отступил. И вот он уже вместе с  другими  катался  аллеями
Сокольнического парка.  Но  именно  катался!  А  в  нем  уже  пробуждалась
страсть. Ноздри у  него  раздувались!  Предки,  возможно  скифы,  возможно
конники Мономаховой рати, оживали  в  нем.  Да  и  хотелось  ощутить  себя
настоящим мужчиной - всадником. И чувство прекрасного ждало удовлетворения
- есть ли более красивое  животное,  нежели  конь,  особенно  когда  он  в
движении? Словом, это долгий разговор, подробности которого вряд ли  будут
интересны Данилову ("Отчего  же!"  -  искренне  сказал  Данилов),  но  он,
Ростовцев, увлекся лошадьми всерьез. Проник на  ипподром,  там  у  него  и
прежде были связи, теперь эти связи укрепились, он на бегах свой  человек.
Прочел массу  книг,  множество  публикаций  в  забытых  теперь  газетах  и
журналах. Вот,  скажем,  раскопал  перевод  трактата  Киккули  о  тренинге
хеттских колесничных лошадей. ("Кого, кого?" -  заинтересовался  Данилов.)
Киккули,   Киккули,   сказал   Ростовцев,    был    такой    замечательный
лошадник-меттаниец Киккули, это в четырнадцатом веке до нашей  эры.  Тогда
хетты поняли, что принести победу армии могут лишь колесницы. ("Ну, ну!" -
подтолкнул Ростовцева к продолжению рассказа Данилов.)
     - Киккули писал, - произнес Ростовцев  взволнованно:  -  "На  десятый
день, когда день только начинается, а ночь кончается, я  иду  в  стойло  и
возглашаю по-хурритски к Пиринкар и Саушга, чтобы они  дали  здоровье  для
лошадей... а потом веду  их  на  ипподром..."  Как  он  любил  лошадей!  -
закончил Ростовцев и покачал головой, то ли сожалея о Киккули, то ли давая
понять, что теперь лошадей любят  не  так.  И  стал  рассказывать  о  сути
тренинга  Киккули,  схватил  бумажную   салфетку,   шариковой   ручкой