ки?  -  спросил  Данилов,  хотя  и  сам  как-то
произносил подобные слова.
     - А то, что без оглядки! - сердито сказал Переслегин,  как  будто  бы
даже обидевшись на Данилова. И быстро куда-то ушел.
     Позже Данилов ходил и повторял про себя: "Без  оглядки!  Естественно,
без оглядки!" Впрочем, без оглядки на что? Может, на  что-то  и  следовало
иметь оглядку?
     Тут проявил себя критик Зыбалов, выступивший в одной газете, не самой
интересной и важной, но все же из тех,  что  клеят  на  витринной  фанере.
Сочинение Зыбалова - или "реплика" - было небольшое, размеры  его  как  бы
подчеркивали незначительность концерта в Клубе медиков. Название оно имело
укоризненное - "Кому предоставили сцену?"  Зыбалов  напористыми,  ехидными
словами отчитывал администрацию Клуба медиков, безответственно относящуюся
к общественному богатству, а именно к сцене и залу. Ей, администрации,  бы
пестовать и показывать на сцене народные таланты, а она дала  пространство
и время неким предприимчивым музыкантам, у которых за  душой  ничего  нет.
Мимоходом  упоминалось  сомнительное  и  претенциозное  сочинение  некоего
Переслегина. Вызывала тревогу Зыбалова культура,  в  том  числе  и  общая,
дирижера Чудецкого. А солист Данилов и не был назван.
     Переслегин сразу сник, Чудецкий улыбался, говорил:  "Этого  следовало
ожидать!", уверял, что все равно программу оркестр повторит.
     Данилова расстроило отсутствие его имени в реплике. Пусть бы выругали
его, но хоть бы упомянули. А так выходило, что он - нуль, даже не вызвал и
тревоги  Зыбалова.  На  следующий  день  поутру  Данилову  позвонил  пегий
секретарь хлопобудов.
     - Владимир Алексеевич, - сказал секретарь, - вы не передумали?
     Данилов был намерен нагрубить секретарю и сейчас же учинить  что-либо
хлопобудам, но он сдержал себя.
     - В последние дни, - мрачно сказал Данилов, - у меня не было  времени
на подобные раздумья.
     - Но я хоть надеюсь, на чтение статьи Зыбалова у вас нашлось время?
     - Нашлось.
     - Полагаю, вы оценили деликатность Зыбалова, -  вашего  имени  нет  в
статье.
     - Очень признателен...
     - Мы ведь и дурного пока вам  ничего  не  причинили,  а  только  даем
понять...
     - Я и тогда вас понял.
     - Но все могло быть иначе. И ваше имя могло бы теперь громко звучать.
     - Сразу и громко?
     - Ну а что же? Хотя бы в музыкальных кругах... А сейчас мне  кажется,
что упования Чудецкого повторить программу выглядят наивными...
     - Вы уверены?
     - Владимир Алексеевич, вы могли  бы  отметить,  что  сегодня  мы  вам
совсем  не  хотим  угрожать  или  там  действовать  на  нервы,  мы  просто
напоминаем о себе.
     Пегий человек действительно говорил вежливо, не дерзил.
     - Мы ведь вам пока совсем ничего не напортили, так, мелочи, мы решили
подождать, - добавил пегий человек, при этом как бы с любовью к Данилову.
     - Хорошо, - сказал Данилов. - Я подумаю.
     - Когда вам позвонить?
     - Через два дня, - сказал Данилов и повесил трубку.
     И он решил пока подождать, а не пускаться в поход на  хлопобудов.  На
будохлопов! Смелые, смелые, а его, видите ли, пощадили. Зато выместили зло
- или проявили свои возможности - на неповинных Чудецком и Переслегине.
     Наташа уже ушла на работу, и хорошо, что не слышала разговора с пегим
человеком. Вчера она желала отыскать критика Зыбалова и высказать ему все,
что она о нем думает. Данилов ее на вылазку не пустил. "Надо  терпеть",  -
сказал он. Совсем к Данилову Наташа не переезжала. Не только  потому,  что
не было смысла  терять  ее  площадь,  но  и  потому,  что  она  не  хотела
перевозить из Хохлов в Останкино швейные машинки - электрическую и ручную.
Да и  каково  было  сойтись  в  однокомнатной  квартире  альту  и  швейным
машинкам!
     Нынче опять лег  снег,  температура  была  неожиданно  минус  восемь,
Данилов решил покататься на лыжах. Он имел часа три.
     Снег лежал такой, какого в эту зиму вовсе не было. А ведь дело шло  к
весне. На этот снег и наступать было приятно, он скрипел.
     Данилов прошел  километров  пятнадцать  вдоль  заборов  Останкинского
парка, устал. Было бы со временем посвободнее, он отправился бы в  любимые
Сокольники.  В  здешнем  парке  было  тесно,  и  прямо  по  лыжне  бродили
пенсионеры. Но вот снег был хорош и в Останкине. Похоже, что  в  последние
три зимы он так ни разу не скрипел. Когда-то, будучи молодым и  беспечным,
Данилов ради удовольствия устраивал в Москве прекрасный снег. С  сугробами
и морозцем. Теперь он как бы стеснялся прежнего  озорства.  И  может,  зря
стеснялся, может, оно и  сейчас,  зимой,  следовало  бы  ему  пользоваться
своими возможностями, москвичи  соскучились  по  снегу  и  морозу,  только
обрадовались бы им, а в бумагах Канцелярии от Того  Света,  глядишь,  ему,
Данилову, поставили бы галочку за то,  что  его  усилиями  мороз  крепчал.
Может,  какой-нибудь  Валентин  Сергеевич,  скривившись,  эту  галочку   и
вынужден был бы поставить.
     При мыслях о Валентине Сергеевиче  Данилов  расстроился,  снял  лыжи,
связал их сверху и снизу бечевкой.
     Хотелось пить. Павильон "Кофе - пончики" был закрыт, и Данилову через
улицу Королева пришлось идти к автомату "Пиво-воды-соки". Данилов полагал,
что встретит в автомате водопроводчика Колю и узнает, идет ли из Коли дым.
Однако Коли в автомате не было. Данилов быстро  выпил  кружку  пива,  взял
вторую и понял, что взял зря. Но от усталости не смог сдвинуться с  места,
стоял,  прислонившись  к  стене,  и  лыжи  пристроил  к  стене  же.  Тянул
потихоньку пиво. Смотрел сначала на  рыжих  тараканов,  гулявших  по  полу
возле мусорных ящиков, потом его заставили  оглянуться  чьи-то  неприятные
голоса. У соседнего стола возились подростки. На вид подростки -  парни  и
девицы - были самые что ни на есть местные щеголи, Данилов дал бы  им  лет
по семнадцать. Все они были пьяны, то ли загуляли с утра, то ли продолжали
вчерашние развлечения. Парней было пять, а девиц две. Тоненькие, крашеные,
в шумном своем возбуждении, они  были  резвы,  вертлявы,  лезли  к  парням
целоваться. Возможно, что лезли целоваться и не совсем  к  тем  парням,  к
каким им полагалось лезть по сюжету их гуляния. Один из кавалеров - как  и
все остальные, под два метра,  -  с  кудрями,  вылезавшими  из-под  пышной
лисьей шапки, и в клешах, дернув за рукав розовую подругу, крепко  съездил
ей по физиономии. У Данилова чуть пиво из кружки  не  вылилось.  Парень  и
выругался, громко, некрасиво. Барышня заплакала, а кавалер, с которым  она
целовалась, вступаться за нее не стал, отвернулся  и  продолжил  беседу  с
приятелем. Оскорбитель в лисьей шапке тоже включился в беседу. Барышня все
плакала, слезы вытирала со щек белой варежкой.  Потом  она  успокоилась  и
стала целоваться еще с одним парнем, тоже, видно,  из  их  компании.  Этот
парень даже на колени  ее  усадил.  Кавалер  в  лисьей  шапке  двинулся  к
подруге, съездил ей по физиономии и опять вернулся в беседу. "Экие нравы у
нынешней молодежи!" - печально подумал про себя Данилов. Пожилой  мужчина,
стоявший рядом с Даниловым, смотрел на юнцов с  радостным  любопытством  и
ждал новых событий. "Две девки-то у них на всю компанию, -  сказал  он,  -
мало..." А видно было, что, несмотря на некоторые недоразумения,  компания
дружная и хорошо гуляла. Барышни опять  повизгивали  от  шуток  приятелей.
Впрочем, мило повизгивали. Мордашки у них были приятные. А приятели  их  и
обнимали, и щипали, и гладили, при этом не искали рыцарских  выражений,  а
говорили слова, какие лучше знали.
     Один из парней подошел к Данилову,  хлопнул  его  по  плечу,  сказал:
"Отец, дай сигарету!"
     Вообще Данилов, видимо, производил впечатление человека  солидного  и
обеспеченного, у которого можно было попросить  что-то  и  занять.  Потому
вскоре к Данилову подошли двое парней из компании  и  барышня.  Кавалер  с
барышней в белых варежках остановились чуть поодаль от Данилова, а малый в
лисьей шапке доверительно зашептал Данилову прямо в лицо: "Слушай,  мужик,
дай три рубля. У нас на вино не осталось. А то купи  две  бутылки  вермута
литровые - и пойдем с нами. У  нас  девки  добрые".  "Молодой  человек,  -
сказал Данилов, - отчего вы своих дам так  дешево  цените,  всего  по  три
рубля? Что же касается вашей просьбы, то я обойдусь без  этой  коммерции".
Если бы он просто послал малого подальше,  тот  бы  отошел  и  успокоился,
"интеллигентские" же слова Данилова его обидели, а может, и разозлили.
     "Что?" - двинулся он на Данилова, чуть ли не схватил его за грудки. И
кавалер с барышней сейчас же нахмурились и шагнули вперед. "Что! -  заорал
малый в лисьей шапке, пуговицы его кожаного  пальто  расстегнулись,  белый
вязаный шарф болтался по полу. - Да я тебя сейчас!.. Да мы тебя сейчас!.."
Мужчина, стоявший рядом, с радостным любопытством смотрел уже на Данилова.
"Все, - сказал Данилов малому, - больше в разговоре  нет  нужды".  "Ща  ты
увидишь нужду!" - зло произнес малый. А уж вокруг Данилова  собралась  вся
веселая компания, еще какие-то решительные парни: сразу же  присоединились
к ней. "Бить будем!" - виделось на их лицах. "Пошли на улицу!" -  приказал
Данилову малый. Данилов никуда бы не пошел, но он сам  понимал,  что  если
потом возникнет какой-нибудь документ или,  скажем,  протокол  и  поплывет
своим ходом, Данилову на службу, то место  действий  -  пивной  автомат  -
сейчас же поставит под сомнение  нравственность  Данилова.  Пусть  даже  и
поверят, что Данилов прав, но  некая  мысль  все  же  отложится.  Работник
культуры, а где скандалил... "Пошли", - вздохнул Данилов. Вышли на улицу -
Данилов,  а  за  ним  и  раззадоренная  ватага  юнцов,  готовая   Данилова
растерзать, но, впрочем, пока ожидавшая какого-то сигнала, а  может  быть,
новых слов Данилова. "А теперь во двор!" - опять приказал малый  в  лисьей
шапке. Данилову было не по  себе,  казалось,  от  него  теперь  ничего  не
зависело, ватага волокла его, куда желала, злые, пьяные глаза пугали и  не
оставляли надежд, с тремя-четырьмя парнями Данилов  еще  бы  справился,  а
этих было уже больше десяти, и барышни кричали воинственно. Данилов и  нож
разглядел справа в лихой руке... Тут Данилова остановили. "Гони десять!" -
крикнул малый. "Цены, стало быть, повышаются?" -  сказал  Данилов.  Тяжело
дались ему эти слова. Он и на  самом  деле  был  напуган.  "Ах  ты,  сука,
замолчи!" - закричал малый, схватил Данилова за отвороты куртки.  И  свора
сбилась плотнее. Лыжи упали из рук Данилова.  Данилов  оттолкнул  от  себя
малого и сдвинул пластинку браслета.
     Прохожие люди и зрительницы из окон,  только  что  ожидавшие  увидеть
происшествие,  удивились  повороту  событий.  Не   только   не   случилось
смертоубийства, но, казалось бы, вот-вот  должно  было  начаться  взаимное
сердец лобызание. Барышням Данилов вернул невинность, и теперь они, ощутив
приобретение, стояли печальные, строгие, будто попавшие в чужую  жизнь,  а
на  Данилова  смотрели  глазами  Веры  Холодной.  Парни  получили  взгляды
работников детских комнат,  во  всем  сейчас  желали  видеть  нравственный
порядок и совершенство душ.  Они  с  извинениями  кинулись  подымать  лыжи
Данилова, но на всех лыж не хватило. Естественно, не осталось  при  них  и
запаха спиртного, а про пивной автомат они думали с негодованием.  Данилов
пожалел,  что   сгоряча   лишил   парней   причесок,   это   было   мелким
самоуправством, неостроумным к тому же, хорошо хоть клеши он не обузил, не
превратил кримплен в шинельное сукно и не отклеил у барышень ни приставных
ресниц, ни дорогих платформ. Да и что он напал на прически-то! Стало быть,
растерялся, коли сразу принялся переделывать личности изнутри  и  снаружи.
Стало быть, воля его производила действие какими-то судорожными  усилиями.
Нервы, нервы... А надо было держать себя в руках. Если при  таком  пустяке
сплоховал, как же выдержит испытания, какие у него впереди!
     - Не буду вас задерживать, - сказал Данилов.
     Уходя, он все же  взглянул  на  стоявших  в  растерянности  барышень,
пожалел их. Барышни сейчас были миленькие. "Ладно, - пообещал  Данилов,  -
так уж и быть. Я прослежу... Однако  пусть  пока  попостятся".  На  всякий
случай он выяснил, какая невинность была им возвращена барышням  -  вечная
или временная? Выходило, что временная, сроком не более чем на  три  года.
Но  сразу  же  Данилов  получил  дополнительную  информацию.  Временная-то
временная, однако ни один мужчина, кроме него, не смог бы и  по  истечении
срока отменить его постановление. "Ну идиот! - выругался Данилов. -  Попал
в историю!"
     Он  и  дальше  шел,  ругая  себя.  Какое  он  имел  право  навязывать
незнакомым юнцам и девушкам чужую судьбу! Да и при чем  тут  знакомым  или
незнакомым! Но что ему оставалось делать? Данилов и ответить себе  на  это
не мог. Положил, что  потом  во  всем  разберется.  Однако  опять  пожалел
барышень. Вздохнул. Придется ему постараться, чтобы они век  в  девках  не
задержались. Ладно хоть на вид они были не слишком противными. Наоборот...
     Подойдя к дому, он вспомнил статью критика Зыбалова. Хорошо еще,  что
вчера он не погорячился, как нынче с юношами,  и  не  ответил  Зыбалову  в
газете этак же, сдвинув пластинку браслета. Да и в  чем  виноват  Зыбалов?
Проявил себя верным движению хлопобудов. И все. А  может,  он  и  искренне
писал заметку, может, и впрямь плохим музыкантам была предоставлена  сцена
и зал Клуба медицинских работников? Впрочем, так оно или не так,  но  сами
хлопобуды  раздражали  Данилова.  Хлеще  прежнего   раздражали...   Однако
следовало пока терпеть...



                                    33

     В театре трубач Тартаковер сообщил Данилову, что  его  ждет  приятный
сюрприз - галстук из  Канады.  При  этом  Тартаковер  рассмеялся.  Данилов
уловил в его смехе ожидание некоего удовольствия.
     Года два назад театр был на  гастролях  в  Монреале.  Оркестранты  из
местной оперы подружились с москвичами, а теперь трое из  них  приехали  в
Москву туристами, захотели встретиться  со  старыми  знакомцами,  привезли
сувениры. Альтисты Монреаля передали с ними  каждому  из  членов  альтовой
группы театра по галстуку.  Стало  быть,  и  Данилову  приехал  из  Канады
галстук.  "А  где  он?"  -  спросил  Данилов.  Тут  не  только  Тартаковер
рассмеялся, но рассмеялись и другие музыканты, подошедшие к Данилову. Было
видно, что в разговоре с ним они лишь продолжают  забаву.  А  может  быть,
ждут от него каких-либо действий.
     Вышло так. Монреальские музыканты пожелали  с  московскими  коллегами
тихо посидеть в дружеской беседе. Деятельный виолончелист Туруканов взялся
устроить сидение за столом, пригласил монреальцев  в  свои  дом,  пообещал
большой сбор, дружбу, музыку, закуску и прочее. Канадские  друзья  пришли,
увидели дома  у  Туруканова  двух  скромных  виолончелистов  и  его  жену,
скрипачку, были удивлены, отчасти раздосадованы. Посидев, ушли, сгрузив  у
Туруканова все сувениры. В том числе и галстуки для альтовой группы.  "Так
что же, - спросил Данилов, - к Туруканову идти?"
     Тут  все  вокруг  Данилова  зашумели  с   возмущением.   Оказывается,
Туруканов и не собирался раздавать никаких галстуков. Туруканову  из  слов
гостей якобы показалось, что все сувениры привезены именно ему и его жене,
скрипачке. Кое-какие сувениры, в их числе -  альбомы  с  видами  провинции
Квебек и баночки с канифолью, он отдал двум своим друзьям, виолончелистам,
представлявшим на встрече с канадцами оркестр. Те рассчитывали на большее,
обиделись на Туруканова, а еще серьезнее на его жадную жену, и  рассказали
обо всем в оркестре.
     Минутами  раньше  Данилов  не  хотел  идти  к  Туруканову,  а  теперь
почувствовал, что пойдет.
     Туруканов сидел сейчас  в  маленькой  комнате,  принимал  профсоюзные
взносы.
     "Я к вам, Григорий Евгеньевич",  -  сказал  Данилов.  "Володенька,  -
сказал Туруканов, - у  вас  же  за  этот  месяц  заплачено..."  "Разве?  -
удивился Данилов. - Но я к вам, Григорий Евгеньевич,  по  иной  причине...
Говорят, вы галстуки раздаете..." "Какие галстуки, помилуйте, Володенька?"
- строго сказал Туруканов. "Канадские". "Какие канадские? - пожал  плечами
Туруканов. - Что за шутники послали вас ко мне?" - Но было видно,  что  он
смущен. "Мне неудобно говорить вам об этом, выходит, что я вымогаю  у  вас
какой-то галстук, - сказал Данилов, - но и мне неловко, я  встретил  вчера
альтиста Вернье из Монреаля, он между прочим спросил, как  мне  понравился
переданный вами галстук..." - Насчет встречи с альтистом Вернье Данилов от
волнения приврал, но  у  Туруканова  слова  об  этой  встрече  не  вызвали
сомнений. "Но, Володенька, - сказал Туруканов тихо, пряча глаза,  -  зачем
вам галстук, вы ведь носите бабочки?" "Да, бабочки, - подтвердил  Данилов.
- Но я и костюмы надеваю. Однако разве тут  в  галстуке  дело?"  Туруканов
молчал, бумаги оставил. "Нам надо спешить, - сказал Данилов, -  давайте  я
возьму галстук и пойду..." "Нет здесь никаких  галстуков!  -  чуть  ли  не
плача произнес Туруканов. - Я не захватил... Может быть, ваш,  Володенька,
дома найдется..." "А это что у вас из пакета торчит?" -  спросил  Данилов,
ощущая в себе бестактную напористость. "Где?  Из  какого  пакета?  Ах,  из
этого?" Из пакета, устроенного на стуле, ничего не торчало, но на красивой
бумаге  с  цветочками  имелись  английские  слова,  возможно,   сообщавшие
название галстучной фирмы. Туруканов стал объяснять Данилову, что это так,
мелочи, их лично ему подарили канадские друзья, а  он,  от  себя,  намерен
сделать приятное хорошим людям. "Кому?" - решительно сказал Данилов, будто
пистолет в  руке  держал.  Туруканов  ответил.  Имелись  в  виду  один  из
дирижеров, концертмейстер, влиятельный общественник, словом, все  полезные
люди. Данилов сказал: "Не только ведь я галстук жду,  но  и  вся  альтовая
группа". "Да что вы,  Володя,  -  рассердился  Туруканов.  -  Я,  конечно,
посмотрю дома, не оставили ли вам канадцы галстук, но уж от  этих  бредней
об альтовой группе вы меня увольте... Да и что  это  за  артисты,  которые
только о тряпках и думают...  Вам  я  и  вправду  посмотрю..."  Туруканов,
видно, решил отделаться от  бестактного  альтиста,  к  тому  же  редактора
стенной газеты "Камертон". Он  открыл  пакет  и,  покопавшись  в  нем,  со
вздохом потянул синий  в  белый  горошек  галстук,  но  галстук  сразу  не
кончился, а оказался длинным, таким, будто бы имел продолжение в  квартире
Турукановых на Сивцевом  Бражке.  Он  как  бы  разросся,  стал  шириной  в
полметра и пошел пятнами, словно был сшит из цветных  лоскутов.  Отчетливо
проглядывались на полотне  галстука  как  бы  вдавленные  в  него  носовые
платки, фотографии с видами провинции Квебек  и  реки  Святого  Лаврентия,
пластинки и магнитофонные  ленты,  лезвия  бритв,  носки,  дважды  дамские
колготы, одни в листочках,  другие  в  черных  сердцах.  Туруканов  потел,
говорил в отчаянии: "Что же это? Откуда это?", пыхтел, однако вытягивал  и
вытягивал галстук, остановиться не мог. Лишь когда галстук занял  чуть  ли
не полкомнаты, из пакета объявился его конец.
     "Фу-ты! - расстроился Данилов. -  Опять  я  сгоряча  перестарался..."
Туруканов же в испуге и растерянности ходил  вдоль  возникшего  из  пакета
галстука, все желал дотронуться до странной и, возможно, бесполезной вещи,
но и руку то и дело отдергивал от галстука, боясь обжечься. "Как  же  это?
Откуда это?" - повторял он и с неким опасением взглядывал на Данилова.
     Позвонил телефон. Туруканов не сразу поднял трубку, будто и из трубки
могло что-то выползти или выстрелить. Данилов тут  же,  хотя  и  стоял  от
телефона метрах в трех, услышал крик  жены  Туруканова.  "Все  улетело!  -
кричала она. - Улетело все!" "Что улетело?" - спрашивал  Туруканов.  "Все!
Все! Все! Галстуки, пластинки, колготы, все!" "Куда  улетело?"  "Откуда  я
знаю, куда улетело! Куда-то! Сквозь стены! От нас!" "Успокойся, -