редставлен Наташе, и  ему
Наташа улыбнулась.
     Андрей Иванович выразил сомнение, что вряд  ли  такая  очаровательная
девушка сумеет съехать с такой опасной горки. И  Наташа  тут  же  съехала.
Ловко съехала и красиво,  позволила  себе  сделать  крутые  виражи,  будто
спускалась на горных лыжах, эластичный костюм сидел на ней хорошо, и  было
видно, что тело у Наташи не только музыкальное, но спортивное  и  сильное.
"Неужели и вправду, - подумал Данилов, - она  искала  встречи  со  мной  у
театра и в Останкине? Что же я, дурень, ждал-то?"
     Однако сегодняшняя Наташа Данилова  удивляла.  Он  привык  видеть  ее
серьезной, порой печальной, теперь же она была веселой, даже  озорной.  Да
Наташа ли это? Как не стыдно было Данилову, он  все  же  скосил  глаза  на
индикатор. Выходило, что Наташа. И будто  бы  не  играла  она  сейчас,  не
дразнила его, Данилова, а находилась в состоянии  естественном  для  себя.
Неужели явление Кармадона так подействовало на  нее?  Данилов  нахмурился.
Поддерживать светский разговор с Наташей и Кармадоном он был не в силах  и
даже чуть-чуть отстал от них, якобы для того, чтобы  поправить  крепление.
"Она ведь кокетничает с ним, а на меня смотрит как на пустое место! Он мил
ей!" - думал Данилов. С возмущением думал и с яростью, будто был  мавр,  а
не останкинский житель.
     Тут ему явилась мысль. А пусть  Кармадон  уходит  с  Наташей,  он  же
отстанет. Так будет лучше для всех. И для Кармадона. И для него, Данилова.
И для Наташи. Давно следовало бы прекратить их с Наташей  отношения.  Лишь
по слабости Данилов дружбу с Наташей оборвать не мог. Теперь был случай...
На мгновенье Данилов подумал, что он боится не угодить  Кармадону,  вот  и
приняли его мысли этакое направление. Но опять он заглянул на  лыжников  и
опять взъярился: "Нет, она любезничает с ним, до меня ей нет  дела!  Ну  и
пусть! Ну и хорошо! Я и отстану...  Скажу,  что  пойду  кормить  белок,  и
все..."
     - Данилов, - окликнул его Кармадон, - ты все отстаешь!
     - Отдача сильная, - сказал Данилов.
     - Ты в мазь не  попал!  -  рассмеялся  Кармадон,  и,  как  показалось
Данилову, со значением.
     - Что же вы так, Володя, с мазью-то! - лукаво улыбнулась Наташа. -  А
говорили, что лыжи любите, что в Сокольники часто ходили. Вот я и решила в
Сокольники приехать...
     - Это я раньше сюда ходил, когда у меня время было...
     "Она уже со мной и на "вы!" - подумал  Данилов.  Однако  в  словах  о
Сокольниках он уловил некий намек на то, что Наташа, возможно, из-за  него
нынче здесь.
     - Наташа, извините нас, пожалуйста,  -  сказал  Кармадон.  -  Деловой
разговор вам будет не интересен, а я сегодня уезжаю, и мне  кое-что  нужно
обсудить с Володей. Я отведу его на секунду в сторону, вы не обижайтесь...
     Отошли.
     - Я думаю, - сказал Кармадон, и была в его голосе некая деликатность,
- что теперь ты, точно, лишний...
     - Нет, - сказал Данилов твердо, - ты ошибаешься.
     - Неужели ты решил чинить мне препятствия? - удивился Кармадон. -  Ты
должен понять, как нужна мне теперь она... Именно она.
     - Это исключено, - сказал Данилов.
     - Да ты что! Я ведь серьезен сейчас... Я три дня как присмотрел ее. А
вышло, будто она мне была нужна давно...  Другие  женщины  мне  теперь  не
нужны... Я уже не слаб, я уверен в себе...
     - И я серьезен, - сказал Данилов.
     - Что  же  нам,  силой,  что  ли,  придется  мериться?  -  усмехнулся
Кармадон.
     - Как пожелаешь, - сказал Данилов. - Я не отступлю.
     Глаза у Кармадона стали злые и зеленые. Только что он разговаривал  с
Даниловым как с приятелем, чье упрямство раздражало, но не давало  поводов
для ссоры. Теперь же Кармадон был холодным исполином, такому - что чувства
в жизни мелких тварей! Все же Кармадон пока не буйствовал, держал  себя  в
руках, а ведь соки в нем бурлили после трапез на вокзалах и в  придорожных
буфетах.
     - Ты что, Данилов, - сказал Кармадон, - забыл, кто ты, кто я, забыл о
своих обстоятельствах?
     - Я ни о чем не забыл, - угрюмо сказал Данилов.
     - Стало быть, ты не думаешь о последствиях.
     - Я обо всем помню...
     - Ну, смотри...
     Данилов мог предположить, что намерения Кармадона относительно Наташи
искренни, но он подумал, что  помимо  всего  прочего  Кармадону  интересно
теперь испытать его, Данилова, унизить его  и  подчинить  себе,  оттого-то
любопытство нет-нет, а возникало в  злых  Кармадоновых  глазах.  Это  было
мерзко. Данилов чуть было не ударил Кармадона. Но пощечина  привела  бы  к
поединку.
     - Хорошо, - сказал Кармадон. - Объяснение считаю законченным.  Ты  не
отступишь. Но и я ее не уступлю.
     - Если так, - тихо сказал  Данилов,  -  то  ты...  то  вы  бесчестный
соблазнитель. И просто скотина.
     Данилов снял с правой руки перчатку, насадил ее на алюминиевое острие
лыжной палки и подал перчатку Кармадону. Собственно говоря, это была и  не
перчатка, а вязаная варежка, но Кармадон, подумав, принял варежку. Он  был
бледен, Данилов слышал скрежет зубов Кармадона, хотя челюсти  его  и  были
сжаты, а в глазах Кармадона  то  и  дело  возникало  фиолетовое  мерцание.
Данилов боялся теперь, как бы Кармадон не бросил  его  перчатку  -  каково
тому было ставить под угрозу не  только  свое  существование,  но  и  свою
карьеру! - однако жили  все  же  в  Кармадоне  понятия  о  чести,  варежку
Данилова он положил в карман.
     - Завтра утром, - произнес Кармадон и указал вверх:  -  Там.  Условия
обговорим с помощью секундантов. Теперь разрешите откланяться  и  покинуть
Землю.
     И Данилов поклонился Кармадону.
     Наташа спустилась с  горки,  подъехала  к  Данилову  с  Кармадоном  и
поинтересовалась, не кончили ли они секретничать.
     -  Кончили,  -  сказал  Кармадон,  -  и  выходит,  что  мне   следует
отправляться домой и на вокзал. Иначе опоздаю. Прощайте.
     - А я провожу гостя, - сухо сказал Наташе Данилов.
     Молча отъехали они от Наташи метров на двести, и тут Андрей Иванович,
приезжий из Иркутска, не дождавшись петухов, рассеялся в воздухе.
     Данилов побрел к выходу из парка.
     Возле  хоккейного  дворца  в  группе  пожилых  лыжников   он   увидел
честолюбивого порученца Валентина Сергеевича.
     Валентин Сергеевич кушал мороженое и хихикал.



                                    21

     В четыре часа утра Данилов сел к письменному столу.  Он  намерен  был
писать завещание. Однако, оглядев стены и потолок,  понял,  что  завещать,
кроме  долгов,  нечего.  Тогда  он  собрался   писать   распоряжение.   Но
"распоряжение" звучало словно бы приказание или требование, а  приказывать
он никому не мог, да и не собирался.
     Ночью, на встрече секундантов, было условлено, что ежели  не  повезет
Данилову  и  он  в  ходе  поединка  потеряет  свою  сущность,  его  земное
существование закончится как бы в результате несчастного случая. Для людей
Данилов то ли попадет под трамвай, то ли большая сосулька свалится на него
на проспекте Мира.
     Данилову было грустно. Порой, когда он глядел на книги,  на  папки  с
нотами, когда он думал о милых его  сердцу  людях,  о  музыке,  глаза  его
становились влажными. И Данилов тер переносицу. Однако Данилов помнил, что
в поединке он может  рассчитывать  лишь  на  собственную  волю,  а  потому
элегические состояния, кроме вреда, ничего не принесут. Он еще  не  остыл,
был сердит и воинствен и совсем  не  желал  быть  стрелой  пронзенным.  Но
холодным умом он имел в виду и собственную погибель, как одну из  реальных
возможностей сегодняшнего утра Он не хотел, чтобы его исчезновение нанесло
ущерб кому-либо из людей Особенно тем, кому он был должен. Вот  он  и  сел
писать завещание. Или не завещание, а неизвестно  что.  Наличных  денег  у
Данилова не было, драгоценностей тоже, не имел он ни машины, ни  дачи.  Он
рассчитывал на совесть страховых учреждений. И Альбани был застрахован,  и
жизнь Данилова была  застрахована.  На  бумажке  Данилов  написал  теперь,
сколько он кому должен и что деньги эти - тут Данилов обращался неизвестно
куда - следует из страховых сумм благодетелям возвратить Здесь же  Данилов
и расписался самым тщательным образом. Он подумал: а вдруг милиция  отыщет
альт Альбани? Кому его-то оставить? Если бы Муравлевы играли на альте,  он
бы им оставил... Из Муравлевых одна надежда была на пятиклассника Мишу, он
и осетинский танец симд на носках разучивал вместе с классом и исполнял  в
школьном хоре песню Пахмутовой "Пейте,  дети,  молоко,  будете  здоровы!".
Мише Данилов и решил определить инструмент: вдруг подарок проймет мальчика
и обратит к музыке! Если бы у самого Данилова  был  сын...  Данилов  опять
опечалился, но сейчас же, не желая  раскисать,  изгнал  из  себя  грустные
чувства. А они вернулись. Теперь из-за  книг.  Данилов  распределял,  кому
отойдут  какие  книги,  книги  были  редкие,  прекрасные  книги,  Данилову
сознание того, что он, может быть,  никогда  уже  не  прикоснется  к  этим
книгам, причинило боль. Часть своей страховки Данилов отписал на  Клавдию,
она привыкла к его взносам за кооперативную  квартиру,  Данилов  не  хотел
обижать и ее. Клавдия нисколько не была виновата в перемене его судьбы.
     На всякий случай Данилов привел в  порядок  и  демонические  отчетные
документы. Сувениры Кармадону были заказаны, и, если бы Кармадон отказался
теперь платить за них или не  смог  бы  сделать  это,  Данилов  готов  был
принять траты на себя. Вполне  возможно,  что  и  вчерашние  кутежи  могли
поставить в вину Данилову. Данилов постарался учесть  расходы  на  них  до
копейки. Когда учел, удивился. Сколько они съели-то всего! Литры  Данилова
не изумили, жидкость сейчас здесь - и тут же ее нет,  но  куда  вместились
десятки килограммов пищевых продуктов! Да  что  там  десятки  килограммов!
Центнеры! Тонны!
     Тот вагон  со  свиньями,  приписанный  к  Подольскому  мясокомбинату,
точно, отошел в пользу компании. Селедки в ломтях было принято  Кармадоном
и  товарищами  746  кг,  не  считая  невесомых  хвостов.  Яиц,  вкрутую  и
недоваренных, 412 тысяч штук, из  них,  как  выяснил  Данилов,  82  тысячи
порченых. На шпроты, удовлетворившие компанию, ушел улов двух сейнеров. Да
и прочие вчерашние лакомства весили много. Узнал Данилов и о продуктах,  о
принятии которых он не помнил. В частности, выходило, что Данилов вместе с
другими скушал вчера четыре килограмма сушеного мотыля. Да  и  о  двадцати
килограммах столового маргарина он думал теперь  со  свирепым  урчанием  в
желудке. "Эко Кармадон нас увлек!"
     Данилов понимал, что Валентин Сергеевич в Сокольниках лишь физиономию
показал. Почувствовал, что дело его выгорает, и  показал.  В  дни  каникул
Кармадона на глаза он старался не попадаться, но никуда не сбег, а был тут
как тут. Ждал своей минуты. И дождался. И к  Наташе,  возможно,  Кармадона
вывел именно Валентин Сергеевич. Возможно. Ну и что из того! В  иной  день
Данилов непременно доказал бы себе, что он погорячился,  что  Кармадон  не
виноват, а Валентин Сергеевич его попутал.  И  что  Наташа  любезничала  с
Кармадоном опять же из-за происков  Валентина  Сергеевича.  Теперь,  перед
поединком,  Данилов  отводил  всякие   оправдания.   Валентин   Сергеевич,
наверное, и думал своим явлением смутить Данилова, вызвать в его душе  сто
голосов, один виноватей другого, тогда Данилов прибыл бы к месту  поединка
слабым и  безвольным,  неуверенным  в  своей  правоте.  Мишенью,  попросту
говоря, прибыл бы. Теперь же он думал: Валентин Сергеевич ладно.  Но  ведь
Кармадон - не младенец, не отрок, у него своя голова на плечах, что же  он
дает себя попутать! Да так уж и дает? Он - ас, он - игрок, он  мог  и  сам
ради игры, учуяв Наташу, пойти на риск. Он и пошел... А Наташа... Впрочем,
о Наташе Данилов запретил себе думать из чувства самосохранения.  Он  знал
одно: не вызови он Кармадона на поединок, случилась  бы  беда.  Даже  если
Наташе и было приятно пойти с Кармадоном в беседу, кончилось  бы  все  для
нее скверно. Как хотел Данилов обойтись без поединка! Однако не обошелся.
     Данилов вздохнул и стал писать письма. Двум  хорошим  композиторам  и
одному хорошему альтисту. Альтиста он  просил  познакомиться  с  симфонией
Переслегина  и  в  случае,  если  она  ему   понравится,   исполнить   ее.
Композиторам, знавшим Данилова, он рекомендовал Переслегина  как  человека
талантливого, но, видимо, робкого и неудачливого.  Он  хвалил  симфонию  и
полагал, что доброе отношение таких авторитетов  к  Переслегину  могло  бы
принести пользу музыке...
     Тихо, откуда-то  снизу,  постучали  по  системе  водяного  отопления.
Секундант обращал внимание Данилова на то, что до  поединка  осталось  два
часа.
     Данилов хотел было в записке скрипачу Коле  Михайловскому  отказаться
от поездки в Калугу с молодежным секстетом и  тенором  Палладиным.  Однако
посчитал, что если не сможет поехать  в  Калугу,  то  Михайловский  и  без
записки узнает об этом.
     С секундантом у Данилова  были  трудности.  Откуда  брать-то  его?  А
Кармадон желал соблюсти  все  требования  протокола.  По  правилам  своего
договора Данилов на Земле ни с кем из  демонов  знаться  не  мог.  Он  был
прикреплен к домовым. Ну что ж, домовой  так  домовой,  передал  на  Землю
Кармадон, при этом Данилов ощутил, как Кармадон скривился.
     А кого брать из домовых? Годились ли они в секунданты?
     "Ба, да у нас в строении тоже  есть  домовой!"  -  вспомнил  Данилов.
Домовой этот, называли его  Беком  Леоновичем,  появлялся  в  собрании  на
Аргуновской  улице  редко,  вел  себя  тихо,  не  задирался,  лампочек  не
выкручивал. В умных разговорах его занимала судьба Фанских гор. Иногда  он
играл в шашки по переписке, а все больше молчал. Когда же в окно  смотрела
полная луна, он вздыхал и говорил: "Луна полная!" Но отчего-то его считали
личностью  отчаянной.  Было  известно,   что   Бек   Леонович   восточного
происхождения. Однако уже давно поменял  веру.  Прежнее  имя  свое  он  не
помнил, а теперешнее получил в тридцатых годах. В Останкине, на  выставке,
среди  прочих  построили  павильон  южной  республики,  белый  и  голубой,
кружевной, с фонтанами и колоннами. Стоять без домового,  естественно,  он
не мог. Вот и был найден в Коканде, во дворце  Худояр-Хана,  местный  дух,
согласившийся  перебраться  в  Москву.   Имя   ему   присудили   -   Узбек
Павильонович. Узбек Павильонович  был  сознательный  доброволец,  понимал,
куда ехал, однако не смог удержаться и тайно привез с  собой  восемь  жен,
или восемь поклонниц, а может просто подруг. Любопытным он  объяснял,  что
они нужны в павильоне для колорита.  Никто  их  не  видел,  а  только  все
говорили, что они глиняные и из них можно пить чай. Или есть плов. Или еще
что-то делать. И что у них странный звук. Как от гуслей, только нездешних.
Лет пятнадцать назад павильон перекрасили, посвятили его культуре, и Узбек
Павильонович оказался в нем лишним. Его перевели в жилой дом по соседству,
в Останкино. Потом - в другой. Потом - в  третий.  Этим  третьим  был  дом
Данилова, кооперативный. Здесь Бек Леонович  был  незаметен,  лишь  сильно
грустил по женам. Уходя с выставки, из  кружевного  павильона,  забрать  с
собой он их не смог,  а  замуровал  в  колоннах.  Данилов  знал,  что  Бек
Леонович по ночам бродит возле павильона  культуры,  гладит  колонны,  его
подруги стонут, зовут его, а Бек Леонович плачет. Чувства  Бека  Леоновича
трогали Данилова, к тому же Бек Леонович был молчальником, вот  к  нему  и
обратился Данилов с просьбой послужить секундантом. Бек Леонович  заробел,
просьбу Данилова расценил чуть ли не как приказание, но сказал: "Сочту  за
честь". А Данилов ему и на самом деле как бы приказал,  чтобы  потом  Бека
Леоновича ни в чем не смогли счесть виновным. Будто его  заставили  силой.
Но при этом Данилов  почувствовал,  что  робеть-то  Бек  Леонович  робеет,
однако приключению как будто бы рад, видно, он  и  вправду  был  отчаянной
личностью.
     Секундантом Кармадона стал Синезуд, старый демон, чином мелкий. Но он
славился как охотник и летун. Известен был также коллекцией значков разных
миров. Часть коллекции, в том числе и значок ворошиловского стрелка, носил
на груди. Домовому летать в пространствах не полагалось, да и с непривычки
у Бека Леоновича могла закружиться голова, оттого  Синезуд  и  прибыл  для
переговоров с Беком Леоновичем в Останкинский парк.  При  этом  секунданты
имели связь с Даниловым и Кармадоном, и вышло  так,  что  переговоры  вели
Данилов с Кармадоном, хотя и не сказали друг другу ни слова.
     Дольше всего обсуждали вид оружия. Поединок мог  быть  словесный,  на
шпагах, на кулаках, на пистолетах,  на  картах,  на  карабинах,  случались
поединки, когда противники швыряли  друг  в  друга  камни,  овощи.  Бились
костями  вымерших  крупных  животных,  огненными  струями.  Всего   и   не
припомнишь. Данилов с Кармадоном уговорились вести  поединок  из  ракетных
установок средней мощности с радиусом  действия  до  шестисот  километров.
Огневые рубежи секунданты обязаны были начертить мелом в пустынном  месте,
подальше от Земли, куда  и  метеориты  не  заглядывали  без  нужды.  Карту
звездного неба Бек Леонович взял для практических действий со стола  моего
сына, тогда еще морочившего головы родителям мечтой об астрономии.
     В пять часов, когда Данилов все  еще  сидел  с  деловыми  посланиями,
зазвонил телефон. Данилов оторопел. Неужели Наташа учуяла беду! Хотя какая
это для нее беда... Нет, ее звонок был бы теперь лишним. Звонил  пайщик  с
четвертого этажа Подковыров, солист танцевального ансамбля.
     - Володя, - сказал Подковыров, - извините меня, но я так и думал, что
вы не спите.
     - Чем обязан? - спросил Данилов.
     - Еще вчера сочинил! - обрадовался Подковыров. - Всю  ночь  не  спал,
ждал, кому прочитать!
     Подковыров хоть и был солистом,  но  лелеял  в  себе  литератора.  Он
сочинял короткие мысли, афоризмы и строки из ненапечатанного. Их печатали.
     - Ну читайте, - сказал Данилов.
     - Вот. Для "Рогов и  копыт".  "Объявление.  Любителям  автографов.  В
городе Париже в Соборе Инвалидов в двенадцать  часов  по  ночам  из  гроба
встает император". А? Каково! Смешно?
     - А что смешного?
     - Как же...
     - Он ведь и вправду встает.
     - Кто?
     - Император.
     - Когда?
     - В двенадцать часов.
     - Где?
     - В Соборе Инвалидов. Садится на воздушный корабль...
     - Вы шутите?
     - Нет. Не шучу. Я сам встречал корабль, - сказал  Данилов  и  повесил
трубку.
     "Были бы у меня иные обстоятельства, - подумал  Данилов,  -  я  этому
болвану как-нибудь устроил бы встречу с императором. Вставшим из гроба..."
Хотя что было на Подковырова злиться? Счастливые часов не наблюдают...
     "Так, - сказал себе Данилов, - что нужно - написал. Неужели все  дела
сделаны?" Он даже испугался. У него была примета. Отправляясь в какое-либо
опасное путешествие, он хоть одно, хоть и маленькое дело,  но  как  бы  не
успевал исполнить. Чтобы чувствовать себя обязанным вернуться. "Я же брюки
из химчистки не взял!" - обрадовался Данилов.
     Брюки брюками, однако он так ни разу не сыграл сочинение  Переслегина
от начала  до  конца.  А  ведь  хотел.  Данилов  взял  альт.  Открыл  ноты
Переслегина. И минуты через две забыл обо всем. И звучала в нем музыка.  И
была в ней воля, и была в ней печаль,  и  солнечные  блики  разбивались  в
невиданные цвета на гранях хрусталя, и ветер бил оторванным куском  железа
по крыше, и кружева вязались на коклюшках, и кашель рвал грудь, и  тормоза
скрипели, и дождь теплыми каплями скатывался за шиворот,  и  женское  лицо
светилось, и была гармония... Сосед Клементьев, духовик из детской  оперы,
возмущенно забарабанил по стене, разбуженный и злой...
     Данилов опустил альт и смычок, притих.
     Он устал и был грустен.
     Вдруг он вспомнил о времени и понял, что играл сорок минут.  Духовику
Клементьеву следовало сказать спасибо. Надо было со