еских, кто в Москонцерте, кто в  ресторанных  ансамблях.  Все  они
были недовольны своим теперешним положением, и то, что они были  вынуждены
исполнять на службе, им не нравилось. Душа их рвалась  к  большой  музыке.
Пусть за эту музыку и не платили. Все они, если  разобраться,  были  юнцы,
еще не утихшие, жаждущие простора и признания, уверенные  в  своих  шансах
сравняться с Ойстрахом, Рихтером, а кто - и с Бетховеном.  Первый  раз  на
репетицию Данилов ехал в ознобе, в ознобе он вышел и на сцену  Чувствовал,
как смотрят на него оркестранты. Друг другу они уже  знали  цену.  Данилов
играл старательно, но, наверное, хуже, чем дома, да и не наверное, а точно
хуже. Однако в оркестре лиц недовольных он не заметил. Но, естественно,  и
по пюпитрам стучать никто не стал. Отношение к нему было спокойное, как бы
деловое. Ну, сыграл - и ладно. Данилов отошел в сторонку, присел на  стул,
опустил инструмент. Чудецкий с Переслегиным стояли метрах в пяти от  него,
говорили озабоченно, но не об его игре и не  об  игре  оркестра  и  других
солистов - валторны и кларнета, а о том, что симфония звучала сорок четыре
минуты, Переслегин заметил время. Это много, считали они.
     Данилов почувствовал себя одиноким на сцене, да и на всем свете.  Ему
стало холодно, будто он без шапки и в плаще оказался на льдине в  полярных
водах, ветер сбивал его с ног, подталкивал к  трещине,  становившейся  все
шире и  страшнее.  Яма  в  театре  представилась  сейчас  Данилову  местом
спасения. "Что я лезу-то в калашный ряд!" - отругал себя Данилов.
     Композитор Переслегин сказал ему: "Как будто  бы  ничего..."  И  все.
Имел он в виду то ли игру Данилова, то ли свою музыку.  То  ли  успокаивал
Данилова, то ли успокаивал себя. Переслегин тут же ушел куда-то, и Данилов
решил, что Переслегин им недоволен, но из  деликатности  говорить  ему  об
этом, да и никому, не стал, ведь он сам отыскал именно Данилова,  сам  его
смутил  и  подтолкнул  к  дерзости.  "Да  и  когда   автор   был   доволен
исполнителем!" - сказал себе Данилов, однако ему не стало  легче.  Дирижер
Чудецкий подошел к нему.  Чудецкий  был  Данилову  ровесник,  манеры  имел
мягкие, выглядел скорее дипломатом, нежели дирижером.  Но  было  в  нем  и
нечто твердое, значительное,  словно  он  уже  получил  звание,  да  и  не
заслуженного, а народного. Чудецкий вежливо высказал  Данилову  замечания,
уточнил  время  новой  репетиции   и   добавил:   "Думаю,   что   симфония
прозвучит..." Но как-то вяло добавил.
     "Прозвучит-то прозвучит, -  говорил  себе  Данилов,  сидя  ночью  над
партитурой, - весь вопрос  -  как..."  Теперь  он  понимал:  утром  музыка
оркестра смяла его, раздавила, подчинила себе голос его альта. Да и был ли
слышен этот голос, этот слабый  писк?  Выходило,  что  Данилов  явился  не
готовым к репетиции. Дома он играл  музыку  Переслегина  с  удовольствием,
радовался и ей и себе, но симфония превратилась для него как бы в  концерт
для альта, он словно бы забыл, что его альт существует в партитуре, не сам
по себе, а в вечных столкновениях или перемириях с валторной и  кларнетом,
и уж, конечно, со всем оркестром. Нынче утром его альт был  как  будто  бы
удивлен тому, что на него обрушились звуки оркестра, что они терзают  его,
требуют от него чего-то,  зовут  куда-то  или  успокаивают  с  материнской
нежностью, альт Данилова растерялся от всего этого, как растерялся  и  сам
Данилов, а потому звучал лишь старательно. Стало  быть,  и  посредственно.
Да, Данилов внимательно читал партитуру Переслегина, но оркестр  звучал  в
нем, видно, не так, как следовало ему звучать.  А  потом  и  вовсе  затих,
пропал куда-то, оставив инструмент  Данилова  в  одиночестве.  Сегодня  же
музыка Переслегина удивила Данилова. Она была  мощная,  нервная,  широкая,
порой трагическая, порой нежная, порой ехидная и ломкая,  порой  яростная.
Альт в ней жил человеком, личностью, возможно - Переслегиным, или нет, им,
Даниловым, с его прошлым и его вторым "я" - валторной и кларнетом, оркестр
же был - толпой, жизнью, веком. Землей, вселенной,  в  них  и  существовал
альт. То есть должен был бы существовать. Утром Данилов был на  сцене,  но
будто бы сидел в своей комнате и там музицировал сам для себя, а  жизнь  и
век шумели за стенами дома в Останкине. Только  услышав  оркестр,  Данилов
понял, как велик мир, переданный звуками симфонии, и как важен в этом мире
голос альта. Симфония была не о мелкой личности,  нет.  Личность  эта  как
будто бы соответствовала веку  и  вселенной.  Но  соответствовал  ли  этой
личности голос альта? "Отчего он взял альт?  -  думал  теперь  Данилов.  -
Разве можно альтом передать сущность  современного  человека,  деятельного
причем. В особенности мужчину. А впрочем, и женщину тоже. Тут нужна труба,
или ударные, или саксофон. Или рояль на худой конец. А то -  альт!  С  его
тихим голосом, с его изысканными манерами. Он свое  отзвучал  в  воздушные
времена Ватто... Теперь, небось, и Переслегин казнит себя за то, что вывел
солистом альт..." Но эти мысли тут же вызывали у Данилова обиду  за  альт.
Он объяснял себе, что Переслегин намерен был рассказать о  натуре  тонкой,
душевной, не трубой же и не ударными тонкую-то натуру  передавать!  Другое
дело, что Переслегину был нужен иной альт. А главное - иной исполнитель.
     Так терзался Данилов. И день, и два, и три. После четвертой репетиции
он осторожно сказал Переслегину, что  еще  не  поздно  пригласить  другого
альтиста. "Нет, нет!" -  решительно  возразил  Переслегин.  И  опять  ушел
куда-то. Впрочем, Данилову казалось, что Переслегин и Чудецкий смотрят  на
него теперь благосклоннее. Да и в глазах оркестрантов к нему как будто  бы
появилось больше любопытства. Однако Данилов ходил мрачный, бранил себя.
     Теперь  он,  казалось  ему,  понимал,  как  следует   играть   музыку
Переслегина. И оттого, что понимал, еще больше расстраивался. Разве он так
сыграет? А ему  хотелось  сыграть  хорошо,  и  уже  не  для  себя,  а  для
Переслегина, для музыкантов, составивших молодежный  оркестр,  для  людей,
какие, возможно, через пятнадцать дней придут во Дворец энергетиков.  День
выступления казался ему черным пределом. Хорошо ему  было  жить  прежде  с
одними упованиями о своем будущем в большой музыке. Вот  оно,  будущее,  и
наступало. Реальное, жестокое. Всем упованиям Данилова оно могло  положить
конец. Да что могло! Должно было!
     Иногда  Данилов  злился  на  свой  инструмент,   вздыхал:   "Вот   бы
Альбани..." Но  разве  дело  было  в  Альбани!  Кабы  в  Альбани!  Данилов
осунулся, а и так был худ. Случались минуты, когда он у себя  в  квартире,
оставив инструмент и ноты, подходил к  окну,  пытался  представить,  какие
чувства испытывал в последние мгновения  жизни  Миша  Коренев,  о  чем  он
размышлял и намечал ли раньше себе это окно.  Стояли  холода,  когда  Миша
прыгнул, рамы были проклеены бумагой, и  Мише  пришлось  с  силой  рвануть
створку...
     Не  сразу  Данилов  отходил  от   окна...   Мысли   о   тишине   были
соблазнительны. Вдруг Земский прав? Данилов  чувствовал  в  себе  симфонию
Переслегина, все ее звуки и звуки своего альта, но он знал, что не  сможет
передать людям их так, как он их чувствовал. Да и никогда  он  не  создаст
именно эти звуки! С трудом Данилов  заставлял  себя  брать  инструмент.  И
играл, играл... Не думал ни о чем, просто играл. Окончив какую-либо  часть
симфонии, говорил себе: "Да нет, что же я,  ведь  неплохо,  лучше,  чем  в
прошлый раз, не такая я уж  и  бездарность..."  Однако  проходили  минуты,
возвращались мысли  о  собственном  несовершенстве,  чуть  ли  не  плакать
хотелось... Он стал раздражительным. Вещи, не слушавшиеся Данилова,  злили
его. Он готов был их разбить или  сломать.  В  театре  коллеги  удивлялись
Данилову, для них он был ровный,  мягкий  человек,  вежливый,  как  старый
петербуржец, а тут словно преобразился.  Он  и  на  репетициях  во  Дворце
энергетиков нервничал,  и  не  раз.  Однажды  чуть  было  не  поругался  с
Переслегиным. Переслегин тоже был в раздражении, ему не нравилась  и  своя
музыка, и оркестр, и игра Данилова, и, наверное, то, что альт солировал  у
него в симфонии. Он ходил по сцене дровосеком, явись ему  сейчас  топор  в
руки, он порубил бы в ярости и пюпитры,  и  инструменты,  в  том  числе  и
медные. Походив, он бросил оркестру, а потом  и  Данилову  обидные  слова.
Данилов, как будто бы готовый принять любой упрек в свой адрес, все же  не
выдержал и тоже обидел словом композитора. Про себя  подумал:  "Тоже  мне!
Большой мастер! Чайковский! Вагнер! Строит из себя гения... А сам-то  кто!
Сочинил симфонию в семи частях, не знает почему, а думает, что гений".
     Только в вестибюле Данилов пришел в себя. "Что я - базарная баба, что
ли? Да пусть в семи частях и есть претензия, так что же - от этого  музыка
вышла плохая? Ведь нет! А Успенский, тот симфонию  написал  в  двадцати  с
лишком частях, и как написал! Что взъяряться-то!  Скажи  спасибо,  что  за
тебя все хлопоты произвели и пригласили на готовое".  Действительно,  ведь
другой в его возрасте долго бы бился, чтобы ни с того ни с  сего  получить
выступление. Да и что иронизировать по поводу  семи  частей,  ведь,  играя
Переслегина,  он,  Данилов,  не  чувствовал   искусственности   построения
симфонии, наоборот, выходило, что именно семь частей и были нужны. "Экая я
скотина, - думал Данилов, - надо бранить себя, а я Переслегина..." Им бы с
Переслегиным быть теперь как одно, слиться  мыслями  и  чувствами,  а  они
смотрели друг на друга врагами. Переслегин, похоже, теперь его,  Данилова,
лишь терпел. И Данилов вел себя так, будто был  не  рад,  что  связался  с
Переслегиным и его музыкой. А ведь оба они были взрослыми мужчинами!
     "Хоть бы Земскому, что ли, душу излить?" - думал Данилов. К  Земскому
его тянуло. Но опять бы он услышал слова о спасительной тишине. Данилов же
и без Земского, перелистывая книгу о Хиросиге, наткнулся на  слова  учения
"юген" - "Истина - вне слов". А истина музыки, стало быть, вне звуков?  Во
всяком случае, она вне звуков его бездарного альта! Лучше уже  тишина  как
исход и успокоение. Лучше уж распахнутое окно и прыжок в тишину...
     Нет! Это было не  для  Данилова.  Теперь  при  мыслях  об  окне  Миши
Коренева Данилов приходил в ярость, сразу же брал альт и смычок.
     В этой своей ярости он поссорился с Наташей. Дважды он обещал  Наташе
приехать к ней - и все не получалось. Наконец она позвонила ему, он играл,
не сразу вернулся в реальность, сказал Наташе что-то  нескладное,  резкое,
она обиделась. В другой раз он  сразу  бы  нашел  Наташу,  повел  бы  себя
дипломатом и все б уладил в мгновение. А тут он и  сам  обиделся.  "Она  и
понять меня не может, - думал Данилов, - что ей моя музыка!" На  следующий
день после спектакля он все же бросился к Покровским воротам и по дороге к
знакомому дому встретил Наташу,  она  прогуливалась  под  руку  с  молодым
человеком. Наташа Данилову сухо кивнула и пошла дальше. Она была  красива,
отчего же не  прогуливаться  с  ней  молодому  человеку?  Данилов  вначале
рассвирепел. Но что было свирепеть и возмущаться? Какие он имел  права  на
ее свободу и симпатии! Да и был в ее судьбе уже человек со скрипкой, много
ли радости мог принести ей еще  один  неуравновешенный  музыкант!  Тут  же
пришли на ум и слова Клавдии: "Наташа - совсем не простая..." Значит, и не
простая. Для успокоения Данилов убедил себя в том, что не только он Наташе
не нужен, но и она ему не нужна. Убедил без труда. Он так  уставал  сейчас
от музыки, что на женщин не глядел. Да и что общего, думал Данилов,  может
быть у них с Наташей? Она так легко обиделась на его резкость, стало быть,
и понять не могла - или не хотела! - что творится сейчас с ним. Что ей  до
его дела, до его переживаний! Эта мысль была сладкая. Но тут же явилась  и
мысль неприятная. А он-то знает, что сейчас на душе у Наташи? Страдает она
или нет? Похоже, это его и не интересовало... Не говорил ли  ему  Земский,
что он обречен на одиночество? И на жестокость. То есть не он,  а  Большой
Артист. Но ведь Данилов и был намерен стать Большим Артистом. Впрочем, эти
намерения жили в нем до нынешних  репетиций.  Теперь  они  сконфузились  и
утихли. "Какой уж тут большой артист!" - думал Данилов. Он считал  сейчас,
что ему очень хочется исполнить музыку Переслегина. Он ее  и  исполнит.  И
все. Однако иногда, на минуты, оживали и прежние упования. А вдруг...
     "Нет, наверное, я и есть одинокий себялюбец, - сокрушался Данилов.  -
Много ли я думал о людях, которые мне дороги? Вот я и одинок..." Тут же он
вступал с собой в спор. Отчего же  он  одинок?  У  него  много  приятелей,
Муравлевы в частности, им интересны и близки его  порывы,  его  дело,  они
готовы выслушать любые его  излияния,  а  если  возникнет  нужда,  тут  же
бросятся ему помогать. Пустому себялюбцу стали бы они помогать? Вряд ли...
Другое дело, что сам он из-за тайной своей жизни старается быть на  некоем
расстоянии от людей ему приятных. Чтобы не навредить им. Быть одиноким  он
не хотел, и жестокость вовсе не в его натуре. Он желал любить и жалеть. Он
бы и сейчас ради дорогого друга, бросив альт, побежал с авоськой в магазин
или в аптеку за горчичниками и кислородной подушкой... Да и теперь  он  не
то чтобы проявляет себя эгоистом, просто в суете и  хлопотах  не  успевает
заниматься лишь своими делами, на чужие у него не остается ни времени,  ни
сил... Но в искусстве он, и верно, будет всегда одинок, творцы -  одиноки,
кто же вместо него, Данилова, создаст музыку? Тут он один. Он да альт...
     Так Данилов размышлял, то ругал себя, то оправдывал.  То  давал  себе
слово стать иным. А каким - он и сам не знал. При всем при этом мириться с
Наташей он не был намерен. Данилов дулся на Наташу. Он  бьется  с  музыкой
Переслегина, а она гуляет с молодым человеком... Ну и пусть. Ну  и  ладно.
Ей будет лучше оттого, что она оборвет отношения с  Даниловым.  Ну  и  ему
лучше. Музыке его никто не станет мешать...
     Наконец на репетиции Данилов остался доволен  своей  игрой.  Он  даже
улыбался в то утро. Явившись в театр, узнал,  что  на  гастроли  в  Италию
поедет не он, а альтист Чехонин. "Ну что же, - успокаивал себя Данилов,  -
и Чехонин достоин поездки". Хотя и знал, что Чехонин музыкант скверный.  И
другие  знали  это.  В  антрактах  Данилов  ходил  скучный.  Было  обидно,
следовало сейчас же идти в кабинеты, требовать, упрашивать. Однако Данилов
и прежде никуда бы не пошел, теперь же он и вовсе не желал тратить нервную
энергию. Данилов вспомнил о звонке  пегого  хлопобуда.  "Вот  оно,  старца
проклятье!.."  Может,  конечно,  и  не  оно...  Наутро  Данилов  осторожно
поинтересовался у дирижера Чудецкого, не  будет  ли  каких  затруднений  с
залом Дворца энергетиков.
     - А что такое? - удивился Чудецкий.
     - Да нет, я так... Я к тому, не замышляется ли  тут  конкурс  бальных
танцев...
     - Сейчас узнаю, - сказал Чудецкий.
     Ушел он легким маэстро, судьбой предназначенным для вальсов  и  полек
Штрауса, вернулся серьезным музыкантом, готовым к  Шестой  симфонии  Петра
Ильича.
     - Действительно, затеяли конкурс бальных танцев, - сказал Чудецкий. -
Опять у нас начнется беготня...
     - Досадно, - сказал Данилов.
     - Досадно, - кивнул Чудецкий. - Но не мы одни такие... Есть и театры.
     Данилов хотел было намекнуть насчет Клуба медицинских работников,  но
удержался. "Ну спасибо, хлопобуды! - подумал Данилов. - Я  ведь  и  впрямь
рассержусь..."
     Ночью у Данилова зазвонил телефон. Данилов поднялся медленно,  трубку
взял нехотя. Раньше бы он припрыгал к телефону в надежде услышать  Наташин
голос. А теперь и  Наташин  голос  не  смог  бы  заставить  его  двигаться
быстрее. Звонила Клавдия. Она страдала, ей было плохо, она хотела  увидеть
Данилова, умоляла его зайти к ней завтра.
     - Извини, но у меня совсем нет времени, - сказал Данилов, зевая.
     - Володенька, я тебя никогда ни о чем не прошу, а теперь прошу...  Ты
должен мне помочь...
     "А ну ее!" - подумал  Данилов.  Однако  он  смутился.  Голос  Клавдии
звучал непривычно жалко. Будто и впрямь с ней что-то стряслось.  Позавчера
Данилов корил себя за эгоизм, а теперь вот отказывается помочь человеку  в
беде! Да и  тянуло  теперь  Данилова  узнать  от  Клавдии  нечто  новое  о
хлопобудах, этих смельчаках и умницах...
     К Клавдии он выбрался за час до вечернего спектакля, ехать  следовало
на квартиру Войнова.
     Клавдия встретила Данилова в шелковом халате, с  платком  на  голове,
укрывшим бигуди. Выглядела она озабоченной и деловитой. А  Данилов  шел  к
ней в тревоге, думал, что Клавдия выйдет в  слезах,  бросится  к  нему  на
грудь за утешениями. "Опять морочила голову!" - обиделся Данилов.
     Был дома и профессор Войнов. Данилову он пожал руку. Данилов заметил,
что живот у Войнова убавился. Войнов последние недели бегал трусцой. Он  и
сейчас, крупный, широкий в кости, в синем тренировочном костюме  с  белыми
лампасами, походил на спортсмена, готового бежать.  Но  нет,  похоже,  ему
было определено занятие дома.
     На полу большой комнаты стояли четыре  бутылки  из-под  вина  "Старый
замок" с пробками внутри. Войнов сразу же  вернулся  к  бутылкам.  Сел  на
стул, шнурком от ботинок  стал  ловить  пробку  в  ближней  бутылке.  Язык
высунул. Данилов взволновался, присел возле бутылки на корточки, готов был
помочь Войнову советами.
     - Пошли, пошли, - резко сказала Клавдия.
     - Вчера выходило,  -  как  бы  извиняясь  перед  Даниловым,  произнес
Войнов, - а сегодня петля соскакивает.
     - Данилов, пошли!
     - Зачем это он? - спросил Данилов Клавдию в коридоре.
     - На всякий случай, - сказала Клавдия Петровна. - Мало ли что...
     - Надо леской.
     - Мы пробовали. Шнурком надежнее. Да и обойдется шнурок дешевле.
     Клавдия провела Данилова в свою комнату, спросила:
     - Ну ты что?
     - Как что? Ты мне звонила ночью...
     - Ах да... - вспомнила Клавдия. - Ну ладно.  Пока  посиди  минуту,  я
кончу одно дело...
     Она уселась за стол, то ли письменный, то ли туалетный,  и  на  листе
хорошей бумаги принялась что-то решительно  писать.  Ручка  ее  двигалась,
словно Пегги Флеминг по льду во  время  обязательной  программы,  росчерки
пера получались какие-то особенные и красивые, на листе  бумаги  возникали
вензеля. В комнате Клавдии у Войнова Данилов  был  впервые.  Впрочем,  она
мало чем отличалась от личных покоев Клавдии в  квартире  Данилова,  более
знакомой. Только здесь над столом, в рамке и под  стеклом,  группой,  "под
деревню",  разместились  портреты  женщин.  Портреты   были   черно-белыми
репродукциями с гравюр, живописных портретов и кинокадров. Всего из  общей
рамки на Данилова глядело десять дам. Маргарита Наваррская.  Жанна  д'Арк.
Екатерина  Дашкова  на  лошади.  Зинаида  Волконская.  Софья  Ковалевская.
Александра Коллонтай.  Софи  Лорен.  Сама  Клавдия.  Юная  и  хорошенькая.
Девятую даму Данилов узнал не сразу. Потом понял, что это Миледи из  "Трех
мушкетеров". То есть Милен Демонжо, игравшая Миледи. "Что же это она их  в
рамку?" - удивился Данилов.
     За стеной раздался стеклянный звук.
     Клавдия подняла голову, сказала с досадой:
     - Опять уронил бутылку. Вот медведь!
     Тут она заметила Данилова и в первое мгновение удивилась ему.
     - Посиди, посиди, Данилов...
     - У тебя срочное дело?
     - Да... То есть не дело, а упражнение.  За  королеву  Елизавету  пишу
королеве Бельгии. По образцу.
     Клавдия протянула Данилову серую книгу "Дипломатический церемониал  и
протокол", а сама продолжила разведение вензелей. Книгу Данилов  листал  с
любопытством. Он и сам был не прочь  иметь  такую.  Чуть  ли  не  наизусть
запомнил  параграфы  о  бутоньерке,  планы  рассадки  почетных  гостей  на
завтраках с  женщинами  и  без  женщин,  узнал,  что  в  представительских
экипажах с расположением мест друг против друга почетным  место