в
подкрепление своих слов начертил на салфетке какой-то  график.  Оказалось,
это был график изменения нагрузки в рыси и галопе у экземпляров Киккули на
протяжении 185 дней. Ростовцев при  этом  пояснил,  какие  аллюры  были  у
древних лошадей, и  сообщил,  что  Киккули  начинал  подготовку  лошади  к
армейской  службе  без  всяких  раскачек,  с  решительной   четырехдневной
проверки, и сразу было ясно, что за лошадь поступила. В первый день лошадь
перед Киккули делала утром один реприз рыси и шага в 18 км и  два  реприза
галопа в 420-600 м и вечером два гита по 6 км и по 420  м  галопа.  И  так
далее. (Тут Ростовцев несомненно пользовался сведениями, взятыми из  книги
В.Б.Ковалевской "Конь и всадник", вышедшей, однако, лет через  пять  после
разговора в кафе-мороженом.)
     - Я не утомил вас? - спросил вдруг Ростовцев.
     - Нет, - сказал Данилов. - Вы хотите управлять и колесницами?
     - Какие сейчас колесницы! Нет, я езжу верхом, но для жокея я тяжел  и
велик, сами видите, я хотел бы участвовать и в  рысистых  испытаниях,  там
вес не так важен. Но там не колесницы, а так, тачки.
     - Вы теперь мечтаете о рысистых испытаниях?
     - Я не мечтаю, я готовлю себя к ним... А мечтаю... Я мечтаю слиться с
конем,  управлять  им  без  удил,  без  уздечки,  достичь  тут  свободы  и
совершенства!.. С уздечкой-то и удилами каждый сможет... А  были  когда-то
нумидийцы и греки, те держали просто палочку в руке, и лошадь  подчинялась
им... В конце прошлого века один французский кавалерист  -  Кремье  Фуа  -
позволил себе без седла и без удил, а лишь с помощью  палочки,  с  помощью
слов и движений своего тела повторить на конкурном  поле  все  нумидийские
номера... Неужели я это не смогу?
     - Наверное, сможете... - произнес Данилов.
     Ростовцев, ушедший в мечтания о жеребце без седла и без удил,  словно
бы очнулся и, обезоруженный, растерялся.  Смотрел  на  Данилова  робко,  с
виноватой улыбкой. Такой,  простодушный,  стеснительный,  он  был  приятен
Данилову. Но вскоре Ростовцев опять стал серьезен:
     - Простите... я отклонился... У вас мало времени. И у меня. Так зачем
вам хлопобуды?
     - Как? - удивился Данилов. - Я же говорил...
     - Насчет книг мне понятно, - сказал Ростовцев. - Ну, а если  добывать
книги без хлопобудов? Я кое-что знаю  о  вас.  Я  наблюдательный.  Вы  мне
симпатичны. Зачем вам лезть в эту дребедень?
     - В какую дребедень?
     - В очередь к хлопобудам! В будохлопы эти!
     - Я вас не понимаю.
     - Вам следовало бы понять их. Ведь это мираж.
     - То есть?
     - Мираж, наваждение, липа, туфта! Вы мне действительно симпатичны,  и
я считаю своим долгом открыть вам глаза. Эти хлопобуды - мое порождение.
     Данилов насторожился. Он не был заинтересован в том,  чтобы  вся  эта
хлопобудия оказалась миражом.
     - У меня натура такая, - сказал Ростовцев. -  Я  озорник.  Склонен  к
розыгрышам и мистификациям. От меня натерпелись многие.  Я  натерпелся  от
самого себя. Но, увы, неисправим... И вот с хлопобудами... Года три  назад
я сидел в какой-то компании. Познакомился с социологом Облаковым  и  двумя
экономистами. Они были короли бала, шумно, умело говорили,  я  же  человек
иного склада и ума, и характера, мне многие их слова были смешны, казались
далекими от  земных  забот.  И  я,  для  того  чтобы  поддержать  светский
разговор, взял и высказался насчет инициативной группы хлопот  о  будущем,
как о некоем возможном направлении исследовательских и практических работ.
Я дурачился, пользовался неизвестной мне терминологией, пародировал ее, но
они не поняли  ни  насмешки,  ни  пародии,  напротив,  оживились.  А  что,
говорят, плодотворная идея, надо, говорят, попробовать. Тут  бы  мне  и  о
них, и об "идее" забыть, но взыграла моя дурацкая натура. Они  явились  ко
мне в Настасьинский, вот, говорят, наши наметки, хотели бы  услышать  ваши
замечания. И меня понесло. До того мне захотелось,  чтобы  на  самом  деле
возникла инициативная группа хлопот о будущем и выстроилась очередь (я уже
чернильные номерки на ладонях предчувствовал, сам рос  после  войны),  что
расстарался. И все возникло, и все выстроилось. И теперь все как будто  бы
потекло само собой и вдали  от  меня.  Впрочем,  не  все.  Облаков  и  его
сотрудники - люди неглупые, аналитики и  организаторы,  люди  деловые,  но
фантазии, следовательно, у них нет, воображение - бедное и робкое, ум хоть
и с научным аппаратом, но  такому  уму  примусы  в  коммунальной  квартире
расставлять. Я же  в  этой  истории  -  дилетант,  существо  внебытовое  и
внеслужебное, моя фантазия раскована, не испугана практическим знанием.  Я
им предлагал идеи. Они казались им бредовыми  и  подоблачными.  Но  всегда
находился человек, напоминавший о необходимости безумных  идей.  Хлопобуды
начинали думать: "А что? Есть ведь что-то..." Кстати,  они  привыкли  и  к
слову  "хлопобуды",  а  поначалу  не  принимали  его.  Вот.  Затея   стала
самостоятельной, независимой от меня. Но многие направления хлопобудам дал
я...
     - И прогнозы для Клавдии Петровны?
     - Да, мои... Как бы узнавал тайным образом и в обход очереди  сообщал
ей... А все придумывал...
     - И про голографа, и про горящие дипломы, и про изумруды  от  вулкана
Шивелуч?
     - Да, - вздохнул Ростовцев.
     - Но ведь это нехорошо, - сказал Данилов строго, он теперь чувствовал
себя чуть ли не представителем интересов Клавдии, чуть  ли  не  нежным  ее
другом, которого дурачили вместе с ней, доверчивой женщиной. - Я  не  знаю
степени ваших приятельских отношений с Клавдией Петровной... Но  ведь  это
нехорошо. Зачем же заставлять женщину пускаться в столь тяжкие хлопоты?  А
с камнями и просто рисковать. Тут, на мой взгляд, мало остроумия.
     - Эти хлопоты были ей нужны! - горячо сказал Ростовцев. -  И  вы  это
знаете не хуже меня. Она бы сама придумала себе предприятия.
     - Но вы ее подталкивали к делам бесплодным, -  сказал  Данилов  менее
решительно.
     - Кто  знает,  бесплодным  или  нет,  -  сказал  Ростовцев.  -  Я-то,
возможно, шутил безответственно, но ее энергия и вправду превратит лаву  в
изумруды.
     - Думаю, вряд ли.
     - Вы читали в вечерней газете об опытах с шивелучской лавой?
     - Нет, не читал, - быстро сказал Данилов.  И  тут  же  отругал  себя:
опять забыл разобраться с камнями.
     - Прочитайте. Номер от третьего дня.
     - Не будет у Клавдии никаких изумрудов, - сказал Данилов  сердито,  -
зря запутали женщину!
     - Да, - сказал Ростовцев, - может,  вы  правы.  Я  виноват,  что  так
далеко зашел... Я не могу рассказать обо всех обстоятельствах,  да  вам  и
неинтересно было бы слушать о них.
     - Неинтересно, - сказал Данилов.
     - Я и сейчас не уверен, что она относится  ко  мне  серьезно,  как  к
равноправному  ей  существу...  Поначалу-то  я  ей  был  просто   нужен...
Несомненно... Но пришло к ней и увлечение, иначе ей было бы скучно...  Мне
тем более... Однако в последнее время она стала иметь какие-то иллюзии  на
мой счет. Будто бы я ее вещь, терять которую нежелательно.  Но,  может,  я
дал повод считать себя ее вещью? Впрочем, повод этот чрезвычайно банальный
и нынче не берется в  расчет...  Теперь  вот  сцены...  Вам  это  вряд  ли
понять...
     - Отчего же! - сказал Данилов. - Мне другое трудно  понять.  В  ваших
розыгрышах есть оттенок издевки. И вы не держали ее за  равную  себе.  При
этом как будто бы и злились на нее. Чем она вам так досадила?
     - Да не она! - поморщился Ростовцев. - А вся ее  порода!  Вы  поняли,
кто они?
     - Предположим...
     - А мне противны все эти проныры, сертификатные мужчины и дамы, сытые
и с деньгами, желающие и еще ухватить куски!  Ищущие  способов  устройства
или помещения собственного капитала. И капитала материального, и  капитала
положения. Шутить с ними я решил потому, что они сами расположены  к  этим
шуткам. Им подавай то, чего у них еще нет. Именно  у  них,  и  ни  у  кого
другого.
     - Так. И вы позволили себе быть судьей людей вам неприятных.
     - Я им не судья! И нет у меня средств быть им судьей. А выразить свое
отношение к ним, как мог, я посчитал себя вправе.
     - Ваше дело. Но что  же  Клавдия-то?  Остальные  для  вас  -  порода,
вообще, хлопобуды. А она-то - живая женщина, просто  человек,  неужели  вы
были с ней лишь циничны?.. Впрочем, мне-то что!
     - Прошу вас, не считайте меня циничным  и  расчетливым  человеком.  Я
шальной, легкомысленный, меня захватывает сам процесс розыгрыша или  игры,
меня как несет, так и несет... И в этом мое несчастье... Или счастье...  А
с Клавдией было не только неприятное для нее, вы всего  не  знаете.  Но  и
всерьез я не мог относиться к ее деловым  порывам.  Отсюда  и  изумруды...
А-а-а! - взмахнул ложечкой Ростовцев. - Надоело!
     - От хлопобудов вы бежали к лошадям?
     - Да, - кивнул Ростовцев, - как только возникла очередь хлопобудов  и
зажила своей жизнью, у меня стал пропадать к ней интерес. Теперь,  похоже,
пропал совсем.
     - Но придет пора, вы проедетесь перед публикой по конкурному полю  на
жеребце без седла и удил, и вам надоедят лошади.
     - Надоедят, - согласился Ростовцев. - В прошлом апреле съехал на спор
на "Москвиче", чужом разумеется, в Одессе с Потемкинской лестницы.  Теперь
мне эта лестница скучна. А лестница красивая.
     - Всю жизнь вы эдак?
     - Да, - сказал Ростовцев. - Натура такая.
     - Вы ведь где-то работаете?
     - Работаю.
     - У вас на двери висела табличка: "Окончил два института, из них один
- университет".
     - Да. Институт физкультуры,  специализация  -  плавание,  но  уже  не
плаваю   и   не   учу   плавать,    а    купаюсь.    Потом    университет,
механико-математический факультет.
     - Ваша работа связана с чем-нибудь небесным?
     - Да, - Ростовцев сделал пальцами летательное движение,  -  именно  с
этой механикой.
     - Что же, работа вам скучна?
     - Нет. Не совсем. Но нас там - сотни,  тысяча.  И  я  -  пятидесятый,
сотый, тысячный. Я разработчик частностей чужих озарений. Это естественно.
Таков уровень развития науки. И человечество разрослось.  У  Леонардо  был
выход всему. Во мне же и в других многое не имеет  выхода.  Оттого-то  мои
коллеги имеют хобби - в нашем отделе, например, все мастерят дома  цветные
телевизоры. А я шучу и сажусь на кобыл.
     - Ну и весело?
     - Ничего... Но и не в веселье дело... И потом, еще одно.  Чем  больше
открытий в науке, хотя бы и той ее сфере, к какой  близок  я,  тем  больше
тайн. И приходит мысль: "А не разыгрывает ли кто  нас?  Не  шутит  ли  над
нами? Не чья-либо шутка - моя жизнь?" Вот и самому хочется  шутить,  чтобы
себя успокоить, уравновесить что-то в себе.
     - Тут  вы  не  правы,  -  сказал  Данилов.  -  Вы  просто  начитались
зарубежной фантастики.
     - Может быть, - сказал Ростовцев задумчиво.  -  Но  как  поступить  с
Клавдией, ума не приложу.
     Он взглянул на Данилова, словно выпрашивая совет.
     - Это ваше дело, - сказал Данилов.  Ему  было  жалко  Клавдию.  Но  и
Ростовцев не вызывал, у него сейчас грозных чувств. - А в очередь я все же
допрошу меня пристроить. Шутки, шутками, а книги мне нужны.
     - Хорошо, - кивнул Ростовцев, он, наверное, думал о своих  отношениях
с Клавдией, оттого,  вздыхал  и  рассеянно  окунал  ложечку  в  растаявшее
мороженое.
     - Спасибо, -  сказал  Данилов.  И  как  бы  удивился:  -  Но  что  же
получается? Вот вы говорили - мираж. Но это не так. Очередь есть.  Я  буду
иметь книги, надеюсь. А других-то ждут приобретения посолиднее. И все  эти
неприятные вам люди, в конце  концов,  получат  от  очереди  действительно
выгоду. Не сомневаюсь. Новые связи, новые влияния, новую информацию, новые
места и вещи. И это благодаря вам! В какой-то  степени...  А  вы  умываете
руки и уходите к кобылам.
     Соображения Данилова были искренние. Однако он и лукавил. Он понимал:
музыка скоро так заберет его, что всякие хлопобуды станут ему  в  тягость.
Да и зачем его усилия,  если  есть  Ростовцев,  выдумщик  и  озорник.  Он,
конечно, если бы не остыл к движению хлопобудов, еще не одну кашу  заварил
бы в их очереди. В конторе Малибана не переставая скрипели бы самописцы, а
он, Данилов, играл бы себе на альте.
     - К чему вы клоните? - поднял голову Ростовцев.
     - К тому... что... - смутился Данилов. Но тут же и продолжил: -  А  к
тому, что вы, на самом деле,  безответственный.  Сами  дали  этим  делягам
инструмент для  новых  приобретений  и  захватов.  И  сбежали.  Так-то  вы
выразили свое отношение к ним? Нет, это не годится. Если  они  вам  не  по
душе, вы и дальше обязаны морочить им головы. А то как же? Иначе благодаря
вам они станут процветать... Разве это хорошо?.. Я и  буду  вам  помогать,
мне эта порода тоже неприятна...
     - Надо подумать, - неуверенно сказал Ростовцев.
     - Что тут  думать!  Думать  надо  было  перед  тем,  как  вы  затеяли
хлопобудию!
     - Пожалуй, вы меня убедили...
     "Ну и хорошо, - думал Данилов. - Все равно он никуда  не  денется  от
хлопобудов. Вот прокатится  на  манер  французского  кавалериста  и  опять
сочинит что-нибудь для Облакова. И Клавдия не выпустит его из своих  рук".
Последнее соображение в особенности обнадеживало  Данилова.  В  театре  он
должен был бить через полчаса. Они еще поболтали  с  Ростовцевым.  Данилов
осторожно поинтересовался, как Ростовцев выбирает время и  для  Одессы,  и
для лошадей. Оказалось, что в Одессе Ростовцев был в командировке,  раз  в
неделю он имеет творческий день, и  есть  один  начальник,  он  Ростовцева
порой отпускает со службы.  Кстати,  этот  начальник  стоит  в  очереди  к
хлопобудам.
     - Вот видите!  -  сказал  на  всякий  случай  Данилов,  имея  в  виду
начальника и очередь. - А чего вы за мной шлялись? - спросил Данилов.
     - Я думал, что вы тоже из той породы. Долго  приглядывался.  Хотел  и
для вас придумать особенное. Но потом вы мне стали приятны...
     Они выпили  бутылку  "Твиши",  заказали  еще  одну.  Данилов  немного
захмелел, сидел благодушный, испытывал  к  Ростовцеву  расположение,  чуть
было не перешел на "ты". Заметил, что и на Ростовцева подействовало  вино,
обеспокоился.
     - Вам не повредит? - спросил он. - Вы же за рулем.
     - Нет, не повредит, - ответил Ростовцев.
     Тут заржала лошадь, и Ростовцев  сказал,  что  пора.  Данилов  с  ним
согласился.
     - Вы ведь простудитесь! - волновался Данилов. Ростовцев его успокоил,
уверив, что он закаленный, одно время был моржом. Данилов проводил  его  к
лошади, жал ему руку, потом с удовольствием смотрел на то,  как  Ростовцев
ехал улицей Горького в сторону Белорусского вокзала.
     Вечером, в одиннадцать, Данилову позвонила Клавдия.
     - Ну что? - спросила она.
     - Ничего, - сказал Данилов. - Встретились.  Он  приятный  собеседник.
Спасибо тебе.
     - Зачем он ходит на ипподром?
     - Любит лошадей. Он не играет.
     - Я сама знаю, что не играет. Я была на ипподроме.
     - Стало быть, ты знаешь обо всем лучше меня.
     - Ты ничего не разузнал?
     - Ничего.
     -  Какой  же  ты  бестолковый!  Но  хоть   что-то   ты   должен   был
почувствовать!
     - Он тебе дорог?
     - Ах, Данилов, оставим это...
     - Оставим, - с готовностью согласился Данилов.
     - Всегда приходится рассчитывать лишь на саму себя!
     - Да, - вспомнил Данилов, - с камнями ты что-нибудь делала?
     - С какими камнями?
     - С шивелучскими.
     - Пока ничего.
     - Ну и хорошо, - сказал Данилов.
     Наташа сидела в комнате и во время его разговора с Клавдией,  Данилов
это  чувствовал,  была  в   некотором   напряжении.   Никаких   объяснений
относительно Клавдии у  них  с  Наташей  не  было.  Теперь  Наташа  то  ли
сердилась на Клавдию, а может быть, на него, Данилова, то ли ревновала его
к Клавдии. Эта ревность была приятна Данилову. Он хотел подойти к  Наташе,
приласкать ее, сказать ей что-нибудь, но и опять зазвонил телефон.
     - Прошу извинения за поздний звонок, - услышал Данилов  голос  пегого
секретаря  хлопобудов,  -  днем  я  нигде  не  мог  застать  вас.   А   мы
договорились...
     - Хорошо, - сухо сказал Данилов, - я приму  ваше  предложение.  Хотел
бы, чтобы вы учли, что мое согласие вызвано вовсе не вашими (он чуть  было
не произнес "угрозами", но рядом была Наташа)... условиями... Нет, причина
тут в определенной моей корысти.
     - Я очень рад, - сказал секретарь. - Я  сейчас  же  сообщу  Облакову.
Желательна ваша встреча с ним. Позже мы обговорим место и время встречи.
     Данилов повесил трубку. Подумал: "Валяйте, сообщайте. Потом  сами  не
будете рады". Он ждал вопросов Наташи. Она ни о чем не спросила.
     Сегодня, на вечернем спектакле, большая  люстра  снова  смущала  его.
Дома он обходил легкую немецкую люстру с тремя рожками. "Да что я! - ругал
себя Данилов. - Как напуганный баран..."



                                    47

     Он и еще несколько дней с опаской поглядывал на люстры. Даже  плоские
люминесцентные  светильники  тревожили  его.  Потом  стал  спокойнее.  Та,
растворившая его, люстра понемногу отдалялась, уходила в  сон.  Края  щели
как будто бы смыкались.
     Данилов отправил вежливые письма в Госстрах  и  в  милицию,  старшему
лейтенанту Несынову. Просил извинения за хлопоты,  к  которым  он  вынудил
милицию, и сообщал, что, по всей вероятности,  ему  подбросили  украденный
инструмент. Он  понимал,  что  у  старшего  лейтенанта  тут  же  возникнут
вопросы: "Как же это подбросили в запертую квартиру и почему?" Данилов без
всякой радости ждал звонка из милиции или вызова  к  следователю,  но  шли
дни, а его не вызывали.
     Встретился Данилов в Настасьинском переулке  с  Облаковым  и  лучшими
умами хлопобудов. Держался с ними строго, заявил, что они ошибаются, строя
на его счет какие-то фантастические предположения, впрочем, это  их  дело.
Его же они заинтересовали, оттого он и  согласился  сотрудничать  с  ними,
хотя  и  не  очень  понимает,  какая  им  от  него  будет  польза.  Может,
музыкальная консультация? Хлопобуды вели себя деликатно, сдержанно. Давали
понять, что они знают, какая и когда будет польза. Приглядывались к  нему.
И было видно, что они люди трезвых  мыслей  и  чувств,  не  слишком  верят
чьим-то сведениям или подозрениям насчет него. Но не прочь были  бы  им  и
поверить. ("А вдруг это озорство Ростовцева?" -  подумал  Данилов.  Позже,
встретив Ростовцева, Данилов спросил румяного шутника, не представил ли он
его Облакову особенной личностью? Нет, чего не было, того не было.)
     - Да, - сказал Данилов, расставаясь с хлопобудами.  -  Чуть  было  не
забыл. Никаких выгод я не ищу. Ну, только книги... А вот рецензий, хороших
гастролей и прочего мне не надо. То есть не надо мне мешать, как случалось
в последние недели,  но  и  способствовать  чему-либо  в  моей  судьбе  не
следует.
     - Хорошо, - сказал Облаков.
     Сказать-то он сказал, однако виолончелист  Туруканов,  очнувшийся  от
потрясения с монреальскими галстуками или забывший о нем, через  несколько
дней подошел к Данилову и, намекая на нечто им двоим известное, говорил  с
ним почтительно, даже заискивающе. Один из дирижеров, кого Клавдия  видела
в очереди в Настасьинском переулке, раскланивался с Даниловым теперь  куда
приветливее, чем прежде. Выяснилось, что и на гастроли  в  Италию  Данилов
поедет. И критик  Зыбалов  прислал  Данилову  письмо,  извинялся,  что  не
упомянул фамилию Данилова в газете, сообщал, что его  игра  на  альте  ему
очень понравилась, что она выше музыки Переслегина, а впрочем, и  симфонию
Переслегина он хотел бы услышать  снова,  чтобы  оценить  ее  объективнее.
Клавдия же подкараулила Данилова вечером у входа в театр и набросилась  на
него с упреками. Что же он ее водил за нос, упрашивая о записи в очередь!
     - Из-за чего они тебя пригласили?
     - Я сам не понимаю, из-за чего, - сказал Данилов.
     - Не лги мне! Ты им понадобился?
     - Им нужен музыкальный кон