ь.
     Он сослался на то, что его в фойе ждет дама, и ушел.
     - Ну да, привыкнуть! - произнес расстроенно  Переслегин.  -  Вежливые
слова.
     Забежал  Чудецкий,  спросил,  откуда  Данилов  с  Переслегиным  будут
слушать Прокофьева. Данилов сказал, что из зала.  Однако  чувствовал,  что
ничто уже не сможет слушать сегодня,  он  с  удовольствием  отправился  бы
домой, но нехорошо было бы перед оркестрантами. Он  их  полюбил.  Дождался
третьего звонка и тихонько прошел в зал. Альт оставил за сценой, теперь-то
было можно, теперь-то что! Сидел в зале на  жестком  стуле  и  приходил  в
себя. Будто возвращался откуда-то из недр или  из  высей.  Уже  не  ощущал
усталости, а возбуждался все более и более и, хотя чувствовал, что  сыграл
хорошо, теперь желал исполнить симфонию Переслегина снова,  тут  же  бы  и
исполнил, если б была возможность. Да и не один бы раз, а много раз,  пока
не утолил бы жажду и не успокоился. Он стал напевать свою партию. На  него
зашикали в темноте. "Извините", - пробормотал Данилов, очнувшись.  Оркестр
уже играл Прокофьева. Данилов пытался слушать приятных ему молодых  людей,
да и Прокофьева он любил, но ничего не смог с  собой  поделать.  "Если  бы
меня сейчас снова выпустили на сцену!" -  страдал  Данилов.  А  тут  уж  и
Прокофьев кончился. Данилов побежал за сцену, поздравлял артистов оркестра
и  Чудецкого,  но  слова  путного  не  мог  найти.  Так,  бормотал  что-то
радостное. Впрочем, никто, казалось, путных слов и не ждал.  Чувства  были
нужны, и все. А чувства у Данилова были.
     Потом все стали гадать: а не поехать ли теперь куда-нибудь, да и всем
вместе. Но куда? И столько в оркестре  было  народу,  и  столько  знакомых
ждало в фойе, что в конце концов  стали  расходиться  компаниями.  Данилов
искал Переслегина, однако тот исчез. Или забился  куда-нибудь  в  угол.  В
фойе стояли приятели Данилова, они опять принялись говорить  ему,  как  он
был хорош на  сцене  с  инструментом  и  с  бабочкой,  хоть  пиши  с  него
предметную картину. Муравлев все же упрекнул Данилова в недостаточной силе
страстей - Буранова хоть и была взволнована его игрой, однако не родила.
     - А где Буранова? - спохватился Данилов.
     Буранову уже отправили домой в автомобиле.
     - Ну так как, к нам, что ли? - спросил Муравлев, потирая руки. - Жена
там кое-что приготовила...
     - А может, к  Володе?  И  у  Володи  есть  чем  угостить...  -  робко
произнесла Наташа, но тут же как бы испуганно посмотрела на Данилова.
     - Действительно, а давайте ко мне! - сказал Данилов.
     Чтобы не обижать жену Муравлева, пошли на  компромисс.  Муравлев  был
послан за угощениями и сластями домой. "Рюкзак возьми, рюкзак!"  -  молила
жена его Тамара, а вся компания на трамваях покатила к Данилову. Сидели за
полночь, Данилов был в возбуждении, все вскакивал, бегал на  кухню,  носил
какие-то стаканы, какие-то салаты на тарелках, что-то говорил кому-то, мне
в частности, и сам слушал всякие слова. Сказаны ему были и слова серьезные
-   о   музыке,   о   его   игре,   и,   хотя   в   компании   все    были
слушателями-дилетантами, Данилову эти  слова  показались  справедливыми  и
точными. "Нет, Данилов, ты  сделал  важный  шаг,  важный..."  -  повторяла
Костюрина. "А мне иногда было просто ужасно, - тихо говорила Муравлева,  -
и за тебя, и вообще..." А потом сразу возбужденность  Данилова  спала,  он
почувствовал, что сейчас же заснет. Сквозь  дрему  Данилов  слышал  чьи-то
споры, чей-то смех, стеклянные  и  металлические  звуки  посуды,  журчанье
дамских бесед, милый голос Наташи. Ах, как хорошо ему было! Данилов открыл
глаза. Екатерина Ивановна танцевала с Еремченко,  снег  летел  за  окнами,
Муравлев, размахивая руками, что-то доказывал Костюриной.  А  рядом  стоял
Ростовцев. "Откуда он здесь? - удивился  Данилов.  -  Зачем?"  Но  тут  же
Данилов заснул. И когда заснул, увидел, как  выходит  он  на  сцену  Клуба
медицинских работников И услышал свой альт.



                                    31

     Утром снег растаял.
     Данилов, зевая, стоял у окна, потягивался.
     В квартире его было чисто, стол сдвинут и поставлен на место,  посуда
вымыта. Будто и не сидели у Данилова  всю  ночь  гости.  Лишь  в  глиняном
горшке на окне в черноземе остался пепел. Видимо, в споре  Муравлев  тыкал
сигаретой в кактус.
     Не было и Наташи. Данилов позвонил ей, но, наверное, Наташа уже  ушла
в свои лаборатории.
     Да и играл ли он вчера в Клубе медицинских  работников?  Естественно,
играл. И в клубе, и по дороге домой, и во сне. Вот  и  цветы,  нарциссы  и
лилии, стояли в хрустале. Были вечером в руках у Данилова и розы, но он их
сразу же раздал дамам.
     Данилов спустился на лифте к синим почтовым ящикам,  взял  газеты.  В
Анголе бились повстанцы, Карпов мучил Полугаевского,  Мальцев  по  системе
"гол плюс пас" набрал двадцать семь очков  и  вышел  на  четвертое  место.
Просмотрев газеты, Данилов несколько опечалился. Ничего он как будто бы  и
не ждал от газет, однако выходило, что  ждал.  Ну  ладно  "Спорт",  там  и
Мальцеву дали мало строк, но вот  "Культура"-то  или  "Московская  правда"
могли ведь уделить симфонии Переслегина и ее исполнителям хоть абзац. Хоть
строчку в "Новостях культурной жизни". А не уделили. "Чем я  занимаюсь!  -
возмутился Данилов. - И о знаменитостях-то газеты сообщают не сразу, а тут
искать про себя, да еще и на следующий  день!.."  Да  и  подумаешь,  какое
событие произошло вчера в Клубе медиков! Дрянь, стало быть, а не  событие,
если Клавдия не сочла нужным явиться в клуб. Данилов вспомнил, как Клавдия
рвалась к синему быку. И  нечего  искать  в  газетах...  Внизу  на  улицах
неслись машины, торопились люди,  тащили  сумки  и  портфели,  ветры  мели
желтый коммунальный песок по скользким тротуарам, подталкивали озабоченных
граждан - к работам, к службам, к занятиям.  Что  изменила  в  судьбах,  в
душах этих людей музыка Данилова, что она вообще могла  изменить?  Видимо,
ничего...  Данилов  был  утомлен  и  пуст  душой.  Музыка  стала  противна
Данилову.
     В стеганом халате Данилов сидел на диване. Исходил озябшей  душой.  И
музыка ему была не нужна, и сам себе он не был нужен.  Никто  не  был  ему
нужен.
     Зазвонил телефон.
     - Здравствуй, Володя, - сказал Земский, - был, был я вчера  на  твоем
выступлении!
     - Вот как...
     - Взял бюллетень и сходил.
     - А была ли нужда, Николай Борисович? Музыка Переслегина находится  в
полном противоречии с вашей.
     - А я любопытный. И потом, ведь я пока терпим  к  иным  направлениям.
Пусть себе дудят. А ты сыграл сильно, вот что я тебе хочу сказать.
     - Спасибо, Николай Борисович.
     - Сильно и дерзко. Будто спорил с кем-то. Не со мной?
     - Нет, Николай Борисович, я не спорил с вами. Просто  играл,  и  все.
Как мог...
     - Теперь ты должен играть не как можешь, а как не можешь.  В  крайнем
случае ты ведь все равно сыграешь как можешь. Ты понял меня?
     - Я понял, Николай Борисович.
     - Играй, играй, иди  дальше...  Будешь  большим  артистом,  -  сказал
Земский. - А потом дойдешь до черты. Спросишь: "А дальше куда?.." И некуда
дальше.  Шагнешь  в  невозможное,  а  из  невозможного-то   прибредешь   к
тишизму... Вот ведь как... Я тебя не пугаю, не расстраиваю, я  без  зла...
Кстати, много ли гармонии было во вчерашней музыке? Играл ты блестяще,  но
гармония-то где?
     - Я стремился к гармонии.
     - Ну и что? - сказал Земский.
     - А ваши теории и мечты, Николай Борисович, разве не поиски гармонии,
пусть и своеобразной?
     - Володя, - вздохнул Земский, - юн ты еще и свеж...  Много  тебе  еще
придется по мукам ходить...
     На этом Николай Борисович закончил разговор.
     Звонок Земского взбодрил Данилова. "Хоть одного-то,  но  задела  наша
музыка! Так он и сказал, - вспоминал Данилов, - играл ты сильно..." А ведь
Земский - ценитель строгий! Данилов даже встал,  в  возбуждении  ходил  по
комнате, полы его стеганого халата разлетались. Теперь он мечтал  о  новых
звонках, в особенности надеялся услышать Переслегина и Чудецкого. "Нет,  -
говорил себе Данилов,  -  все  же  я  молодец!  Пусть  в  мире  ничего  не
изменилось. Оно и не могло измениться! Но вдруг что-то изменилось во  мне?
В музыканте Данилове? Я играл так, как  не  играл  раньше.  И  на  простом
альте. Отчего же мне хоть сегодня не быть довольным собой?"
     "А что же Наташа мне даже и записки не оставила?" - подумал  Данилов.
Теперь он досадовал на то, что Наташа уехала  вместе  с  гостями.  Данилов
понимал, что так оно,  наверное,  и  к  лучшему,  что  Наташа  справедливо
полагает жить и сама по себе, а не только при нем, еще Александр Сергеевич
говорил, - правда, французскими словами, - что в женщине нет ничего пошлее
терпения и самоотречения, и Данилов с Александром Сергеевичем поспорил  бы
лишь по поводу резкости суждения. Но сейчас Данилов почувствовал себя чуть
ли не обиженным. Отчего же в сию минуту Наташи не было рядом?
     Зазвонил телефон:
     - Здравствуйте, это Валентин Сергеевич.
     - Какой Валентин Сергеевич? - спросил Данилов и  тут  же  понял,  что
растерянностью выдает свою слабость.
     - Вот вы и сообразили, какой именно.
     - Здравствуйте, - сказал Данилов. - Чем обязан?
     - Именно мне вы ничем не обязаны... Так, если одной мелочью... Да что
о ней говорить... И сейчас-то я вам звоню вовсе не по  Делу...  Дело-то  у
вас впереди... Ох, и большое!.. Я так... И для собственного успокоения.  И
для того, чтобы вас из некоего пагубного заблуждения вывести... Мне  бы  и
звонить не  следовало,  настолько  это  разговор  частный,  я  и  нагоняй,
возможно, получу, но вот уж не утерпел...
     - Говорите, - сказал Данилов.
     - Ведь вы теперь торжествуете...
     - С чего бы?
     - Торжествуете! Этак сыграли! И  потому  еще  торжествуете,  что  вам
кажется, будто вы сыграли вчера как обычный  житель  Земли.  Будто  вы  не
воспользовались никакими нашими возможностями. Действительно, вы пластинку
браслета не сдвигали. Ну и что? Что изменилось-то?  Ведь  вы  сами  должны
понять - вы весь были вчера в музыке! Весь Данилов! И тот, что  существует
на Земле как бы человеком, и тот, что является демоном  на  договоре.  Вся
ваша натура вчера звучала, и с историей своей, и с опытом  житейским.  Где
уж тут на равных-то!
     - У вас все? - спросил Данилов.
     - Конечно, я личность мелкая... - захихикал Валентин Сергеевич, -  да
и не мое это дело соваться в вашу музыку... Но вот не утерпел... Слова мои
вы можете посчитать пустыми: мол, он из неприязни или от зависти...
     - Вы бы лучше инструмент вернули, - сказал Данилов.
     - Какой инструмент?
     - Ворованный. Альбани.
     - Какой Альбани! Нет у нас  никаких  Альбани!  -  взвизгнул  Валентин
Сергеевич. - В милицию обращайтесь! В милицию! Какие еще Альбани!
     И неожиданный, чуть ли не базарный визг Валентина Сергеевича сменился
короткими гудками с неким присвистом.
     Все  возвращалось.  Стало  быть,  никуда  не   исчезал   старательный
порученец Валентин Сергеевич,  доставивший  Данилову  лаковую  повестку  с
багровыми знаками. Стало быть, лишь на короткий срок, неизвестно с  какими
целями, оставили его, Данилова, в покое, а теперь напомнили ему о том, кто
он есть и что его ждет.  Отчаяние  забрало  Данилова.  Как  все  некстати,
сокрушался он. Впрочем, а когда было бы это кстати? Но теперь-то  Данилову
казалось, что месяца два назад он бы легче перенес назначение ему  времени
"Ч". Да что говорить...
     Все  же  вскоре  Данилов  стал  уговаривать  себя  не  хныкать  и  не
отчаиваться, а жить дальше хоть час, хоть день, вдруг все и обойдется. Ему
теперь казалось, что Валентин Сергеевич не слишком нахально  или  даже  не
слишком уверенно вел себя, раз обратился к нему не особенным  и  не  ярким
способом, а с помощью городской телефонной сети.  Конечно,  это  не  имело
никакого значения, но Данилов все же пытался отыскать в самом факте именно
звонка некий смысл. "А может, это и в  самом  деле,  -  думал  Данилов,  -
частный звонок? Не утерпел Валентин Сергеевич, вот и выговорился". Как  бы
то ни было, но Валентин Сергеевич, эта тварь мелкая, был приставлен именно
к нему.
     "Но что он лезет ко мне с музыкой?  -  обиделся  вдруг  на  Валентина
Сергеевича Данилов. - Какое его собачье дело!" Мысли о времени  "Ч"  сразу
рассеялись. Данилова стали мучить сомнения:  а  вдруг  Валентин  Сергеевич
прав? Вдруг  и  верно,  вопреки  своим  упованиям  и  постановлениям,  он,
Данилов, оказался в музыке с людьми не на равных?
     Однако,  поразмыслив,  Данилов  склонился   к   тому,   что   прежней
договоренности с самим собой  он  вчера  не  нарушил.  Да,  наверное,  его
способности, его нынешнее умение и понимание музыки были в явной  связи  с
его жизнью, его судьбой, с тем, что он перечувствовал, что открыл для себя
и в себе. Но ведь и у любого земного любителя или профессионала существует
подобная связь. К тому же на свете встречались люди с куда  более  сложной
судьбой. С куда более богатыми возможностями, нежели были у Данилова.  Тут
они  могли  дать  ему  сто  очков  вперед.  А  если  разобраться  всерьез,
музыкальные способности, какие Данилов получил  при  рождении,  совсем  не
сделали его на Земле вундеркиндом. Предки Данилова по  отцовской  линии  к
музыке относились без интереса. Уж если и оказался  младенец  Данилов  при
слухе, то из-за матери. Женщины земной. И позже, на  Земле,  он  сам,  без
помощи всяких  чужих  сил,  воспитывал  в  себе  музыканта.  Тут  Валентин
Сергеевич может и помолчать. С людьми Данилов в музыке не  шутил  и  своей
вчерашней игрой не ввел их в заблуждение. Значит, занятия музыкой  ему  не
стоит бросать. Вот про Альбани он, наверное, зря вспомнил  в  разговоре  с
Валентином Сергеевичем. Требовать  у  жулика  ворованный  инструмент  было
делом пустым и жалким. Но, может, и вправду не было у Валентина Сергеевича
Альбани, а следовало напомнить об инструменте милиции? Да что  напоминать!
Ведь на днях Данилова вызывали в милицию к старшему лейтенанту Несынову, а
он не пошел. Сегодня же надо было идти!
     Однако Данилов не пошел в милицию.
     Все ему стало безразлично. От всего хотелось отдохнуть. От музыки - в
первую очередь. Пошла бы она куда подальше! О звуках,  об  инструменте,  о
нотах, о необходимости  сидения  в  яме  Данилов  думал  с  остервенением.
Бросить сейчас бы все  и  удалиться  куда-нибудь  в  охотничью  избушку  в
Туруханской тайге или в саклю в горах Дагестана, и чтобы вокруг  все  было
завалено снегом, и бил в крохотное оконце  ветер,  и  выли  волки,  а  он,
Данилов, лежал бы один и пальцами бы не шевелил. Год лежал бы или  два,  а
что потом бы стал делать, даже об этом и не думал бы. При этом Данилов  не
отрицал возможность присутствия рядом с ним в  сакле  Наташи.  Но  никаких
особенных видений, связанных с Наташей, у Данилова  не  возникало.  Наташа
могла лишь молча сидеть возле него, и все. Возможно, потом  Данилов  и  не
вернулся бы к музыке, а начал бы новую жизнь, какую - неизвестно.  Уж  там
бы, в сакле или в охотничьей избе, впал бы он в некие  тихие  раздумья,  а
может быть, даже и в философское состояние, пока ему, Данилову, чуждое,  и
многое понял бы. И уж наверное, с белых вершин тишины  и  покоя,  вся  его
нынешняя жизнь, и музыка естественно, показались бы такой  мелкой  суетой,
такой секундной бессмысленностью, что Данилов захотел бы закрыть глаза. Да
что с тех вершин! Данилов и теперь ощущал  эту  суету  и  бессмысленность.
Надо же, возрадовался! В свои-то  тридцать  пять  лет  -  вылез  на  сцену
солистом, сыграл, пусть и  неплохо,  ну  и  что?  Дальше-то  что?  Дальше?
Впрочем, какой  смысл  было  думать  о  будущем,  коли  позвонил  Валентин
Сергеевич.
     Данилов сидел разбитый. Мучением было теперь  для  него  думать-то  о
том, что он когда-либо опять возьмет инструмент в руки. Однако взял альт и
отправился в театр. Отыграл и дневной и вечерний спектакли.  Когда  играл,
уже и не вспомнил об утренних  грезах  относительно  сакли  и  туруханской
избы.
     Коллеги Данилова не говорили о вчерашнем концерте. Да  и  откуда  они
могли знать о событиях культурной жизни медицинских  работников!  Впрочем,
виолончелист Туруканов в последнем  антракте  поинтересовался,  хорошо  ли
платят медики, и был чуть ли не  расстроен,  узнав,  что  Данилов,  как  и
оркестранты, играл задаром.
     - Ну, Данилов, - покачал головой Туруканов, - вы же не мальчик...
     - Не мальчик, - согласился Данилов.
     - Ну вот, - добавил Туруканов, -  а  эти  доктора,  особенно  зубные,
деньги вилами гребут...
     После спектакля Данилов запер инструмент в  несгораемом  шкафу,  дома
Данилову альт не был нужен.



                                    32

     А назавтра все пошло, как и в прежние дни. Снова Данилов  окунулся  в
суету и в хлопоты. Обнаружилась Клавдия Петровна со своими претензиями.
     В театре Данилова торопили  с  выпуском  стенной  газеты  "Камертон".
Данилов уже перепечатал заметки о стажерах,  и  прежде  всего  -  о  меццо
Черепниной,  получил  от  трубача  Тартаковера  дискуссионную  статью   об
ансамблях и солистах, сам описал осенние сахалинские гастроли,  но  вот  с
передовой дело у него не шло.  Свирели  какие-то  вились  над  бумагой,  а
литавры  так  и  не  звучали.  Данилов  звонил  мне,  уговаривал  сочинить
передовую, просил не погубить. Но что я мог? Пришлось Данилову  обратиться
к помощи отрывного календаря. А за газетой  пошли  семинары,  вновь  ожила
вечерняя сеть. Данилов хлопотал и по  хозяйству,  он  не  хотел  вынуждать
Наташу таскать продукты в останкинскую квартиру. Сам иногда варил перцы  с
любительской колбасой.
     Естественно, что и спектакли в театре шли один за другим. На основной
сцене и на торжественной. Данилов уже  не  испытывал  острой  ненависти  к
музыке.  Однако  порой  она  ему  была  скучна.  Иногда   Данилов   ощущал
облегчение. Думал: "Не будет меня теперь тяготить симфония Переслегина,  я
ею разрешился..." Дней пять для Данилова вышли хоть и суетные, но  легкие.
Он опять забыл о  Валентине  Сергеевиче.  Только  однажды  вдруг  Данилова
тихонечко что-то  толкнуло,  будто  плеча  коснулось.  И  защемило  тогда:
"Неужели все? Неужели я больше никогда ничего не сыграю?"... Потом прошло.
     Встречался  Данилов  с  Переслегиным   и   Чудецким.   Чудецкий   был
по-прежнему деловит, весь в планах. А Переслегин не желал  больше  писать,
обзывал себя бездарью.
     - Ну как же, - возражал Чудецкий, - публика приняла вашу вещь хорошо,
да и Константинов с Вегенером вас хвалили.
     - Разве хвалили? - оживился Переслегин. - Но я тут при чем? Это вы  с
Даниловым сделали из моей бумаги музыку! Разве у меня альт так звучал?
     Для альта Переслегин вообще не намерен был теперь писать, он говорил,
что альт Данилова испугал его. "Это же царь, а не инструмент, куда мне  до
его звуков!" Чудецкий посмеивался,  уверял,  что  через  месяц  Переслегин
отойдет и возьмется писать именно для альта. От  Чудецкого  и  Переслегина
Данилов узнал, что большие музыканты высказались об его игре  с  похвалой.
Мол, он, Данилов, удивил. Показал, какие у альта  возможности.  Словно  бы
напомнил о чем-то забытом. Или, наоборот, предсказал  будущее.  Однажды  и
Клавдия Петровна явилась к Данилову с претензией - как это он не пригласил
ее в Клуб медиков.
     -  Да  что  было  приглашать?  -  удивился  Данилов  с  некоей  долей
притворства.
     - Нет, - сказала Клавдия, - я на  тебя  в  обиде,  о  вашем  концерте
говорят, а я на нем не была...
     Чудецкий говорил, что, наверное, программу удастся повторить. Если не
в Клубе медиков, то во Дворце культуры мукомолов. А может быть, и  там,  и
там. Тут явился возбужденный Переслегин и стал повторять неистово:
     - Музыку надо писать без оглядки! Без оглядки!  Вы,  Данилов,  играли
дерзко, без оглядки! И музыку надо писать без оглядки!
     - Что значит без огляд