что  ж,  у  нее  достаточно  войску  и  опытных
полководцев.
     Маги кивали, на их лицах Василий  прочел  облегчение.  Стыдные  слова
сказал старый Укен, к тому же сумел  облечь  в  достойную  форму.  Василий
спросил с тоскливым чувством сокрушительного поражения:
     -- А как же Черная Гора?
     -- Мудрый не стыдится отступить, -- ответил Укен.  --  Если  потеряем
свои головы, зачем нам Гора?
     Маги торопливо кивали. Но двое, Фивантрокл и Шенг, смолчали.

     Волк вломился в заросли,  прыжки  становились  все  короче,  а  когда
впереди блеснул узкий  ручеек,  он  почти  полз.  У  воды  рухнул,  взвыл,
судорога  прошла  по  телу.  Изменение  шло  медленно,  человеческое  тело
вычленялось с трудом. Голый старик дышал с хрипами, тощая грудь вздымалась
бурно, по лицу стекали крупные капли пота. Он прополз последние три шага к
воде, припал по-волчьи к струе, лакал, потом опустил лицо в  воду,  смывая
пот и усталость, снова пил, не скоро отвалился в изнеможении, долго  лежал
на спине, глядя в синее небо.
     -- Маги, -- прошептал он,  --  а  еще  говорят,  что  молодежь  ни  к
черту... Еще чуть, сломали бы как соломинку... Хорошо, сумел нахрапом,  на
испуг.
     Он лежал без сил до вечера, впитывая солнечные лучи,  залечивая  раны
от магических ударов, как только тогда  удержался,  не  заорал,  тогда  уж
вовсе бы конец, а так голову заморочил ученым дурням.
     Когда солнце опустилось за  виднокрай,  он  сотворил  из  травы  себе
одежду, кое-как влез. До Руси можно бежать и  волком,  но  сперва  надобно
побывать в человечьем селении.

     Шенг спросил:
     -- Ты все видел?
     -- Да, -- ответил Фивантрокл.
     -- Этот проклятый волхв застал нас врасплох!.. Зря  все-таки  Василий
отступил, как думаешь? Раньше он был верен патриарху до конца. А сейчас  в
нем больше от верховного мага, чем от архимандрита.
     Он замолчал выжидательно, Фивантрокл поправил:
     -- От трусливого верховного мага.
     Шенг сказа напряженно:
     -- У патриарха мощи  больше.  Если  делать  то,  что  он  желает,  то
Верховным можно стать очень скоро. А нынешний  пойдет  на  дно  бухты  рыб
кормить.
     -- И что теперь?
     -- Мы еще живы, не так ли? И свою мощь сохранили, тоже верно?
     Глаза молодого мага алчно блеснули:
     -- А тот собакоголовый выжат, как мокрая тряпка!
     -- Верно. Такое сотворить, это не только свою мощь  израсходовать  на
недели вперед, но и мощь всех волхвов Русландии, если я что-то  понимаю  в
магии.  Он  сейчас  беспомощнее  младенца.  Как  и  те  чародеи,  что  его
поддерживают.
     Лицо его становилось грознее, он стал словно  выше  ростом.  От  всей
крепкой фигуры  веяло  мощью  и  уверенностью.  Фивантрокл  спросил  почти
шепотом:
     -- Мы... нанесем удар?
     -- Да.  Пока  он  не  успел  восстановить  силы.  Пока  эта  их  Русь
беспомощна!
     Внезапно  на  лицо   Шенга   набежала   тень.   Фивантрокл   заметил,
встревожился:
     -- Что-то беспокоит?
     -- Да... Этот старик, который волк...  Или  волк,  который  и  старик
разом. Хотя нет, ему до земель Руси добираться еще месяц. Он  помешать  не
сможет!

     Глава 49

     Через двор прошла высокая фигура  в  черном.  Тернинка  ощутила,  как
сладко и тревожно затрепыхалось  сердце.  Опустив  голову,  она  торопливо
выскользнула через задний вход, замедлила шаг и пошла к колодцу, подхватив
по дороге ведерко.
     Священник взглянул коротко, черные  пронизывающие  глаза  были  полны
затаенного огня.  Тонкие  губы  слегка  изогнулись  в  улыбке,  что  сразу
осветила его суровое аскетичное лицо:
     -- Боярские дочери не должны ходить за водой, как простолюдинки.
     -- Мы не гнушаемся никакой работой, -- ответила она. -- Ах,  Иоанн...
Ты говорил с моим батюшкой?
     Он коротко взглянул по сторонам:
     -- Говорил... Не напрямую, а так,  потихоньку  приближался.  Увы,  он
разгневался от одного предположения, что ты можешь пойти за  ромея!  А  уж
про простого священника и вовсе говорить опасно.  Я  служу  другому  богу,
которого он не любит.
     Она поникла головой. Ее отец, знатный воевода Волчий Хвост, не просто
не любит чужого бога иудеев, а ненавидит люто.  Иоанн  прав,  им  не  быть
вместе. Зря она тогда отвергла его ухаживания, твердо заявив,  что  только
через обряд венчания...
     Он снова поглядел по сторонам.  Глаза  блеснули  удалью,  даже  голос
повеселел:
     -- Знаешь,  Тернинка...  Хватит  прятаться!  Сегодня  же  ночью  надо
бежать...
     Она испуганно огляделась. Алые щеки залило смертельной бледностью.
     -- Это... необходимо?
     -- Увы... Они не отдадут тебя мне в жены. Я чужак! Вчера было рано, а
завтра будет поздно. Только сегодня...
     Затаив дыхание он ждал, но Тернинка уже вскинула гордо голову. Взгляд
ее был тверд:
     -- Добро.
     --  Я  приготовлю  коней,  --  сказал  он  торопливо.  --  Нам  нужно
пробраться только за городские ворота.  А  там  я  уже  знаю  ваши  лесные
дороги... да и степные тоже.
     Она прошептала, думая явно о другом:
     -- Откуда?
     Его твердые губы, рассеченные в уголке шрамом, тронула легкая улыбка:
     -- Я не родился в свите посла Царьграда.
     Она ощутила его  ладонь  на  своей  щеке,  шелестнул  плащ,  а  когда
повернула голову, мир был пуст, хотя из-за угла слышались  веселые  голоса
молодых дружинников, хрюканье свиньи, гогот довольных гусей. В сердце было
холодно  и  тягостно.  Когда  наконец  решилась   сдвинуться,   все   тело
пронизывала слабость, а во рту чувствовалась горечь, будто пожевала сочный
лист полыни.

     День тянулся невыносимо долго. Она  надела  на  пальцы  свои  золотые
кольца, а те, что не поместились, сложила в узелок, увязала туда и золотые
серьги с яхонтами, что достались от бабушки.  Из  ларца,  что  подарил  ей
отец, выгребла все монеты, оделась для дороги, легла в постель и накрылась
одеялом.
     Заморская птаха смотрела  удивленно,  поворачивала  голову  то  одной
стороной, то другой, будто левым глазом увидит не то,  что  правым.  Перья
быстро отрастают, начали блестеть, потолстел, округлился,  а  каким  тощим
чучелом постучался неделю назад в окошко! Правда, первым увидел  отец,  он
же и колечко снял, но не ругался,  как  ждала  испуганная  Тернинка,  а  с
колечком ушел в свою комнату, долго не показывался.
     Петька тогда так с голоду наклевался  из  ее  тарелки,  что  едва  не
подавился,  а  потом  так  и  заснул  посреди  стола  --  худой,  грязный,
облезлый...
     -- Прощай, Петька, -- проговорила она тихо, -- не знаю даже,  где  ты
повстречался с братцем... Но все равно, спасибо.
     Когда лунный свет проник в окошко, она неслышно  выскользнула  из-под
одеяла. Птаха дремала в клетке, сонно раскачиваясь на жердочке.  Со  двора
ни звука, даже собаки отбрехались на запоздавших гуляк.
     Сапожки она несла в руке, чтобы не разбудить  сенных  девок,  обулась
уже во  дворе,  спрятавшись  за  глухой  стеной  сарая.  Облака  двигались
неспешно, узкий серпик месяца нырял в них как утлая лодочка, и тогда можно
было перебегать через открытые места, а дальше она ненадолго  затаивалась,
выжидала.
     Городские врата закрыты, стража хоть и дремлет, но там  злые  собаки,
даже своих встречают так, что будь готов закрываться щитом, потому проще и
безопаснее проскользнуть к конюшне,  что  выстроили  прямо  под  городской
стеной, оттуда можно через крышу достичь и края стены...
     Она с облегчением вздохнула, губы сами пошли в стороны. Лестница!  Он
все предусмотрел, будто следит за нею незримо, оберегает как  в  его  вере
крылатые маленькие боги оберегают невинные души.
     Когда она взобралась на самый верх, осторожно  перенесла  ногу  через
зубцы, снизу из темноты донесся шепот:
     -- Прыгай...
     -- Любимый! -- вскрикнула она. -- Ты ужу здесь?
     -- Тихо, -- прошептал он. -- Там на  страже  Вязило  с  братьями.  Он
чует, как трава растет!
     Она разжала пальцы, через  миг  его  сильные  руки  подхватили  ее  в
темноте,  она  ощутила  широкую  грудь,  твердую,  как  гранитная   плита,
почувствовала запах дубленой кожи, конского пота, а уха коснулись  горячие
губы:
     -- Еще чуть-чуть, и мы сможем разговаривать во весь  голос,  смеяться
громко, не скрываясь...
     Он нес ее бегом, в темноте вдали вырисовывались странные силуэты. Она
слабо забрыкалась:
     -- Пусти! Я побегу сама.
     -- Ты для меня ничего не весишь...
     -- Пусти, -- сказала она  настойчиво.  --  Пусть  и  без  батюшкиного
благословения, но волхв еще не соединил наши руки перед ликом Лели.
     Он отпустил ее нехотя, дальше побежали,  держась  за  руки.  Странные
силуэты оказались простыми вербами, в ночи  совсем  не  такие,  как  днем,
дальше тучи осветились изнутри, месяц  проткнул  рогом  и  выплыл  наружу,
залив землю мертвым недобрым светом.
     Воздух повлажнел, она еще не видела днепровского берега, но  близость
воды ощутила. Она едва не падала, с  такой  силой  он  волочил  за  собой.
Хотела крикнуть, что уже нет надобности так мчаться, сейчас не  остановят,
а утром отец и так все узнает.
     -- Где обещанный волхв? -- спросила она тревожно.
     -- Близко, -- пообещал он. -- Ты золото взяла?
     -- И все камешки, -- ответила она,  хватая  воздух  широко  раскрытым
ртом. -- Если отец не признает тебя мужем, нам хватит на первые годы.
     -- Это хорошо, -- донесся его голос. -- Правда, с моими тратами твоих
камешков всего на пару недель.
     -- Что? -- не поняла она.
     Он остановился, ухватил ее за плечи. В двух шагах был  обрыв,  далеко
внизу невидимые волны били в берег с такой силой, что  земля  вздрагивала.
Его суровое лицо нависло над  ней,  и  вдруг  она  ощутила  страх,  ибо  в
знакомом лице проступили черты, которых раньше  не  видела  при  солнечном
свете.
     -- Ты дальше  не  пойдешь,  --  сказал  он  жестко.  --  Снимай  свое
ожерелье, снимай кольца! Тебе все равно с ними или без них лежать  на  дне
Днепра! А мне не все равно.
     Она отшатнулась, но его руки держали ее за плечи крепко. Сердце  едва
не выпрыгивало. Она прошептала жалобно:
     -- Ты... обманывал?
     -- Это моя работа, -- ответил он нетерпеливо. -- Я уже двоих дур сюда
сбросил. Снимай, да побыстрее! И платье тоже.
     -- Зачем тебе мое платье? -- удивилась она.
     Ее руки уже медленно снимали кольца  с  пальцев,  она  морщилась,  те
сидели плотно, он видел, что ему пришлось бы сдирать,  разве  что  отрезав
пальцы.
     -- Ему найдут применение, -- ответил он загадочно. Она вспомнила, как
однажды в детстве принесли окровавленное платье одной боярыни, сказав, что
ее задрал медведь. Ходили смутные слухи, что дело нечисто,  зачем  боярыня
ушла без слуг в лес, но потом все затихло.
     Она взялась за ворот, буркнула:
     -- Отвернись.
     -- Что? -- не понял он.
     -- Отвернись, говорю, -- сказала она упрямо. -- Негоже мужчине видеть
девушку голой. Ты еще не касался меня, и ты мне еще не муж.
     Он усмехнулся надменно, сколь глупы эти варвары и недалеки, все равно
же сейчас рухнет с высоты, а как держится за свои дикие взгляды!
     Отвернулся, слыша шуршание одежды, краем глаза ухватил полуобнаженное
тело, и тут же оно резко сдвинулось, он в испуге начал  поворачиваться,  с
ужасом чувствуя, что  опоздал,  в  плечо  ударило  неожиданно  сильно.  Он
пошатнулся, повернулся  и  увидел  ее  прекрасное  лицо,  горящее  гневом,
блестящие глаза.
     Он невольно отступил на шаг, чтобы не упасть, отчаянно замахал руками
на краю обрыва, теряя равновесие:
     -- Ты... обманула...
     -- Разве? -- удивилась она. -- Вот тебе колечко!
     Он инстинктивно закрыл глаза и отшатнулся, ибо она швырнула  с  силой
прямо в лицо, снова зашатался, со смертным ужасом чувствуя, что  крохотное
колечко как раз и сбрасывает с днепровской кручи на острые камни...
     -- Спаси! -- вскрикнул он жалко.
     Она засмеялась, он повалился спиной в пустоту.  И  всю  дорогу,  пока
падал в черном леденящем душу ужасе вдоль обрыва, видел перед  глазами  ее
прекрасное лицо, слышал ее  жестокий  смех,  такой  непривычный  в  нежном
голосе.
     Услышав глухой удар, она подошла к обрыву. Далеко  внизу  на  камнях,
что торчали из воды, смутно белело  растерзанное  тело.  Набежавшая  волна
колыхнула, вторая сняла  с  камней,  а  третья  утащила  в  темные  волны.
Блестящие спины камней торчали из воды, как спины  водяных  зверей,  волны
шумно разбивались о них, смывая остатки крови.
     Когда она тихохонько пробралась в  свой  терем,  на  востоке  заалела
полоска рассвета. Как можно тише скользнула в свою комнату. От усталости и
потрясения ноги дрожали, все тело  тряслось,  а  в  груди  заледенело.  Ей
чудилось, что сердце так навсегда и останется ледышкой.
     Когда она торопливо ссыпала золотые монеты обратно в ларец, заморский
Петька завозился в клетке, открыл глаз. От  противного  скрипучего  голоса
она вздрогнула:
     -- Кр-р-р-р!.. Я хороший... Где ты была, хозяйка?
     -- Молчи, дурак, -- прошептала она сердито.
     Заморская птаха каркнула во все заморское горло:
     -- Ты сама Залешанин!.. Где шлялась ночью, я тебя спрашиваю?
     В соседней комнате заскрипела кровать. Сонный голос отца был похож на
рев разбуженного зимой медведя:
     -- Тернинка!.. Чего там этот в перьях орет?
     -- Не знаю, -- ответила она громко, а шепотом  сказала  умоляюще,  --
молчи, а я тебя буду выпускать летать по комнатам!
     -- И в саду, -- сказал попугай быстро.
     -- И в саду, -- согласилась она напугано.
     Ложе заскрипело  громче,  послышалось  шлепанье  босых  ног.  Пахнуло
ночным холодом, отец любил спать  при  открытом  окне.  В  дверном  проеме
появилась его могучая фигура с покатыми плечами. Волчий Хвост был в ночной
рубашке, белых портках, шумно чесал волосатую  грудь.  Лицо  оставалось  в
тени,  но  она  чувствовала,  как  отец   начинает   наполняться   злобной
подозрительностью.
     -- Ну? -- рыкнул он требовательно.
     Она молчала в страхе, гнев отца всегда страшен, а попугай  неожиданно
заорал:
     -- Кот проклятый!.. Окна не запираете!.. Ходят тут  всякие,  а  потом
попугаи пропадают! Я велел хозяйке встать и прогнать хвостатого!
     Отец  пробурчал  что-то  насчет  заморской  вороны,   горластой   как
скоморох, повернулся и плотно закрыл за собой дверь. Она без сил  посидела
несколько мгновений, заморская птаха шумно топталась  по  жердочке,  затем
заставила себя встать и открыть дверцу.
     Уговор надо держать даже перед зверем.

     Еще по шагам сына она поняла, что стряслось  что-то  страшное.  Когда
Ратигай вышел в полосу света, она всмотрелась, отшатнулась в испуге:
     -- Ратигай!.. Что у тебя в руке?
     Он взглянул на меч в своей руке,  словно  впервые  увидел.  С  лезвия
падали густые пурпурные капли. Вздрогнул, мать смотрела не на  меч,  а  на
эти красные капли. Они тянулись за ним от двери, рубиново красные,  яркие,
кричащие.
     Дрожа как в лихорадке, он торопливо  бросил  меч  в  ножны,  попав  с
третьего раза:
     -- Я сокола убил, мама.
     -- Сокола?
     -- Да, -- ответил он раздраженно, глаза блуждали дико. -- Он позволил
опередить себя соколу Волчьего Хвоста!
     Она прошептала в страхе:
     -- У сокола кровь не такая... Ратигай! Кого ты убил?
     Он в странном исступлении заходил взад-вперед по горнице,  лицо  было
бледно, как у мертвеца, нос заострился, а глаза спрятались во впадинах под
навесом надбровных дуг.
     -- Коня убил, мама!.. Просто коня. Он не хотел скакать еще...
     Она покачала головой:
     -- Твой конь был стар, у него кровь так не  брызгала  бы...  Ратигай,
сын мой... Кого ты убил?
     Он ходил все быстрее и быстрее, почти  бегал,  но  вдруг  остановился
посреди комнаты. Мать вскрикнула, когда он обернулся к ней, лицо сына было
страшнее смерти.
     -- Отца я убил, мама! Отца. И теперь у меня горит все внутри.
     Она прошептала:
     -- О, великие боги! Что же теперь? Как же нынче...
     -- Я пришел лишь сменить коня, -- бросил он  сдавленным  голосом,  на
лицо легла тень смерти. -- Я доскачу с ним до днепровской кручи... Тяжелый
доспех останется на мне, пусть русалки подивятся умелой работе кузнеца.
     Мать вскрикнула в страхе:
     -- Броситься в Днепр? Но что  будет  с  твоим  детинцем,  сторожевыми
башнями, конюшнями,  подъемными  мостами,  мощеными  дорогами?  Теперь  ты
полный хозяин! Тебе водить дружину отца, тебе владеть и повелевать...
     -- Пусть развеется все в пыль, -- процедил он с ненавистью. --  Ничто
не должно уцелеть, оскверненное руками отцеубийцы! Я не думал, что это так
тяжко... Когда я вбежал к  нему  с  поднятым  мечом,  я  был  справедливым
мстителем за тебя, за твои слезы, за  твою  поруганную  честь,  но  почему
теперь я чувствую, что уже не мститель, а злодей?
     --  Ратигай,  --  прошептала  она.  Глаза  ее  были  отчаянными.  Она
оглядывалась  по  сторонам,  искала,  за  что  зацепиться  взглядом,   чем
остановить его опасные  мысли,  повернуть,  снизить,  навалить  как  можно
быстрее мирские заботы. -- Но твой маленький сын, твои молодые жены...
     Он отмахнулся, шагнул к дверям:
     -- Лучше честная нищета, чем проклятый достаток.
     -- Ратигай! -- вскрикнула она отчаянно, чувствуя,  как  все  рушится,
твердый пол уходит из-под ног, а ее расчеты, вроде бы полностью сбывшиеся,
вдруг привели к неожиданному и страшному концу. -- Но что будет со мной?..
Это я, твоя мать, что кормила тебя грудью, держала тебя за ручки, когда ты
делал первый шажок!.. Что ты оставишь мне?
     Он оглянулся с порога, в запавших глазах сверкнуло страшное  багровое
пламя:
     -- Тебе?.. Тебе оставлю свое проклятье! И да сбудется оно. За то, что
нашептала мне убить отца.

     Вечером Владимир долго смотрел на залитый кровью  зловещий  небосвод.
Солнце спряталось за тучами, те горели темно-багровым. От  них  падали  на
землю пурпурные лучи, заливали землю дымящейся кровью. Страшное  обещалось
на земле, в воздухе дрожало нечто, туго натянутое, как тетива  на  крепком
луке. От двери донесся едва слышный вдох. По  ту  сторону  должны  дремать
двое, но, судя по возне и сопению, стражей тоже гнетет  ночь,  что  должна
кончиться грозой.
     -- Какая гроза, -- сказал он вслух, -- не сметет ли здесь все?
     Почудился  далекий  крик,  словно  за  тридевять   земель   вскрикнул
смертельно раненый  человек.  Владимир  отшатнулся  от  окна.  По  горнице
полыхнуло красным, как будто вдоль  терема  метнулась  гигантская  красная
летучая мышь.
     Крик  повторился,  теперь  уже  близко,  словно  кричавший   принимал
смертную  муку  на  берегу  Днепра.  Владимир  нащупал  рукоять  меча,  он
расставался с ним только в постели, да и то ставил у изголовья,  напрягся,
вслушиваясь в шорохи, хрипы, дыхание стражей, чувствуя даже запахи  от  их
немытых ног.
     В третий раз крик прозвучал  совсем  рядом,  словно  кричавший  выбил
дверь терема. Тут же донеслись другие голоса,  встревоженные,  испуганные.
Владимир выдернул меч, рывком распахнул дверь, отшатнулся на случай  удара
в лицо, но увидел лишь спины убегающих стражей.
     Оба дружинника устремились в полутьму, там  лестница  снизу,  кого-то
подхватили, а  Владимир,  набегая,  ахнул:  в  их  руках  обвисал  залитый
кровью... Белоян. На голове была страшная рана, череп раскроен, один  глаз
вытек, на шее и груди глубокие раны. Увидев  бегущего  к  нему  князя,  он
прохрипел с усилием:
     -- Берегись...
     -- Чем тебя лечить? -- выкрикнул Владимир.
     -- Бере...гись, -- повторил с усилием Белоян, -- тех... двух дюжин...
     Владимир, не слушая,  кивком  отправил  одного  поднимать  тревогу  и
тащить сюда лекарей, со вторым опустил Белояна бережно на пол,  так  кровь
хлещет меньше, проживет дольше и успеет сказать больше. Из пасти струилась
кровь, красная и густая, как человеческая, только громадные клыки  торчали
грозно, по-звериному.
     Белоян прошептал:
     -- Мне уже ничем... Но я все-таки прорвал и