лонился  в  обе
стороны, избегая даже видимости, чтобы поклон достался Владимиру:
     -- Мой поклон люду киевскому... Гм, случилось ли что-либо необычное?
     Он  перевел  взор  на  женщину,  что  сидела  по  правую  руку.  Тоже
немолодая, но увялая роза все равно красивей  чертополоха,  она  выглядела
княгиней больше, чем любая из жен Владимира, и это добавило краски гнева в
его лицо. Женщина вскинула на него глаза, большие и голубые, как небо,  ее
полные губы дрогнули в сдержанной улыбке. Таким же задумчивым голосом  она
произнесла:
     -- Необычное?.. Вряд ли... Разве что те разбойники, что пытались  нас
ограбить под самыми стенами Киева?.. Но  это,  я  думаю,  обычное  дело  в
княжестве, где не умеют защитить тех, кто кормит князя и дружину.  Или  те
лешие, что вышли из леса и напали на одинокое село, где  домики  поставили
слишком близко к деревьям?.. Но это необычно у нас...  У  нас  мужчины  не
пьянствуют беспробудно в княжеских хоромах, похваляясь подвигами, а бдят и
защищают.
     Владимир все мрачнел, кожа натянулась  на  скулах,  челюсти  стиснул,
даже кулаки сжал так, что костяшки побелели.  Глаза  его  прожигали  обоих
насквозь. В палате повисла тяжелая  тишина.  Князь,  все  еще  держа  чашу
словно в задумчивости, светло улыбнулся:
     -- Ничего не случилось, князь Владимир. Но разбойников  я  побил,  их
было с дюжину... Да и леших порубил. Еще над  нами  Змей  пролетел,  огнем
дохнул, но я пустил каленую стрелу, в крыло поранил... Он тут же повернул,
теперь сидит где-нибудь в норе, рану зализывает...
     Руки его дрогнули, чуть опустились. За столами начали вскакивать,  но
в чашу заглядывать не пришлось, светлое вино колыхалось вровень с  краями.
Князь улыбнулся беспечно, поднес чащу к губам. Все затаили дыхание, глядя,
как задвигался кадык.  Князь  запрокидывал  чашу  все  сильнее,  несколько
капель  сорвались  с  губ,  повисли  на  бритом  подбородке,   квадратном,
раздвоенном посредине.
     За столами раздался говор, разросся. Богатыри  начали  мерно  стучать
кубками по столу:
     -- Слава!
     -- Слава Круторогу!
     -- Слава князю журавлевцев!
     -- Слава настоящему витязю!
     -- Слава!
     Князь запрокинул чашу уже вверх дном. За столами восторженно  вопили.
Он поймал языком последние капли, героя  видно  и  за  столом,  другой  бы
запросил передых или свалился, а Круторог даже не шатнется. По ту  сторону
стола Владимир улыбается широко, но в глазах настороженность, да и  улыбка
застыла. Волхв наклонился, пошептал звериным рылом, Владимир вскинул руку,
говор и крики несколько стихли. Он взял чашу, вперил недобрый взор в  жену
князя, сказал медленно:
     -- А теперь скажи ты, княгиня.. О чем? Да о том, за что ценим и любим
женщин. Скажи о своей любви и верности. О том, как ждешь, когда  уходит  в
дальние походы! Как ждешь верно, блюдя честь женскую...
     В голосе  прозвучала  угроза.  За  столами  умолкли.  Тишина  настала
гробовая, перестал жевать даже самый старый из богатырей  --  Асмунд.  Его
глаза под набрякшими веками недобро взглянули на Владимира, потом  перешли
на жену князя. Она приняла чашу, лишь потом  встала,  высокая  и  все  еще
стройная, грудь высока, хотя выкормила семерых богатырей, хотя внуки уже с
детских палочек пересаживаются на жеребят. Ясные глаза обежали палату, все
взгляды скрестились на ней, она повернулась к Владимиру.
     Князь наблюдал насмешливо. Княгиня слишком  красива,  да  и  нравы  у
журавлевцев, говорят, вольные. Княгиня же слишком  красива  и  своенравна,
чтобы сидеть как  дура  возле  окошка  и  блюсти  верность  мужу,  который
достался ей лишь  потому,  что  нужно  было  скрепить  союз  зареченцев  и
журавлевцев.
     -- Клянусь этой чашей, -- сказала она чистым ясным голосом, -- что  у
меня был только один единственный мужчина в моей жизни...  вот  он,  тогда
еще не бывший князем. И что я ждала его  верно,  супружеской  верности  не
нарушала... да и зачем, если я не встречала витязя краше и доблестнее?
     В мертвой тиши она опустила взор  на  чашу.  Брови  ее  приподнялись.
Из-за соседнего стола вскочили любопытные, с двух сторон  заглянули  в  ее
чашу. Переглянулись, а с той  стороны  стола  донесся  нетерпеливый  голос
князя:
     -- Ну что там? Сухо?
     Княгиня смолчала, Круторог сидел с каменным лицом, а другой  богатырь
ответил с недоумением:
     -- Да нет... Есть вино. Но мало.
     -- На донышке, -- добавил второй.
     -- Наполовину, -- поправил первый.
     За столами смотрели то на жену князя, то на Круторога,  то  на  князя
Владимира. Владимир спросил у Белояна раздраженно:
     -- Разве такое может быть? Если верность -- то верность, если  измена
-- то измена! Как можно наполовину?
     Белоян в растерянности развел руками. Владимир перевел  горящий  взор
на жену князя. Круторог протянул к  ней  руку,  сжал  ободряюще  ее  узкую
красивую  кисть  с  длинными  пальцами.  Княгиня  воскликнула,  словно  от
прикосновения мужа обрела силы:
     -- Будь проклята ты, чаша, за свою ложь!.. Ты что же, не знаешь,  что
я лишь единожды нарушила девичью честь, когда убежала  тайком  из  родного
терема к молодому витязю, с ним  целовалась  и  миловалась,  уговаривалась
бежать, если меня не отдадут за него?.. Но потом он  сумел  добиться  моей
руки, и теперь он муж мой, которому я не изменяла вовеки!
     Чаша пошла вниз,  налившись  тяжестью.  Княгиня  удержала  над  самым
столом, и все увидели светлое вино, что заполнило чашу  до  краев.  Палата
загремела такими восторженными  воплями,  что  в  раскрытые  двери  начали
вбегать испуганные челядинцы, повара.
     Круторог заметно посветлел, встал, обнял жену. Она поднесла ему чашу,
они припали к ней вдвоем, а в палате все встали, орали и ликующе  колотили
кубками, а при ком были ножи или мечи, стучали ими по железу.
     Владимир встал, совсем с некняжеской  торопливостью  обогнул  длинный
стол. Воины орали ликующе, кто-то выкрикнул здравицу и князю Владимиру, но
одинокий голос потонул в восторженных кличах в честь княгини.  Круторог  и
княгиня уже допили вино, у него только рожа побагровела, но глаза блестели
как у большого довольного кота, что стянул  самую  большую  рыбину  из-под
самого носа повара на кухне, а княгиня прижималась к нему  чуть  смущенно,
больно громко орут и славят, но вид у нее был гордый и  достойный,  только
щеки раскраснелись как у юной девушки.
     Владимир обнял князя, тот крепок, как старый дуб, поклонился княгине:
     -- Спасибо... Спасибо вам! Хоть вы... Вы показали как надо...
     Дрожащими руками  он  снял  с  шеи  золотую  цепь  с  алатырь-камнем.
Круторог понял и  слегка  склонил  голову,  но  так,  чтобы  не  выглядело
поклоном. Владимир одел ему цепь,  поправил  камень  на  груди  сверкающей
стороной вверх, а для княгини снял с мизинца большой перстень с  загадочно
горящим зеленым камнем:
     -- И ты, доказавшая всем, прими в дар... Нет, не за верность, за  это
награда в самой верности, а за то, что...
     Губы его подрагивали, в глазах угрюмая злость уступила  место  совсем
затравленному выражению, словно это был не  великий  и  грозный  князь,  а
бегущий от злых хортов испуганный  оборванный  мальчишка.  Князь  Круторог
помедлил, потрогал цепь, словно еще не решив, взять или  снять,  покосился
на жену, что стояла рядом, очень похожая на него, сказал неуклюже:
     -- Брось, княже... Если любит, то ждет.
     Владимир прошептал:
     -- Да... Но витязей на свете много, а я не самый лучший. И все там, в
Царьграде.
     Голоса начали умолкать, многие услышали, как Круторог сказал веселее:
     -- Любовь зла, полюбишь и козла...  И  никакие  витязи  не  помешают.
Разве их не было и тогда?
     Он обнял Владимира, как старший младшего, и Владимир жадно  припал  к
груди старого князя, спрятал лицо, потому что  губы  дергались,  в  глазах
щипало. Широкая надежная ладонь  старого  князя  отечески  похлопывала  по
спине, широкой и бугристой от твердых мышц, но  сейчас  это  был  плачущий
ребенок, и Круторог торопливо  утешал,  потому  что  этот  ребенок  сейчас
великий князь, в своих покоях хоть  на  стенку  лезь,  но  перед  дружиной
должен был силен, весел и чтобы все видели, что  он  уверен  в  постоянных
победах.
     Владимир перевел дыхание, с усилием выпрямился. На другом конце стола
князя Круторога среди  веселящихся  дружинников  выделялись  двое  мужчин,
немолодых, с лицами, темными от солнца, как кора старого  дуба,  непонятно
какого возраста, чубы седые, но лица совсем не старческие. Один массивный,
грузный, похожий на старого  могучего  медведя,  а  второй  с  насмешливым
сухощавым лицом, глаза дерзкие, злые. Только они двое,  не  считая  самого
князя, явились в простых рубахах, хоть и вышитых, без кольчуг и  доспехов.
У обоих даже рубашки распахнуты  одинаково  на  груди,  бесстыдно  обнажая
волосатые заросли.
     -- Рудый, -- сказал Владимир. Голос колебался, словно князь не  знал,
как обращаться к воину, который с виду простой богатырь, но чего-то в  нем
было больше, чем у простого могучего  воина.  --  Ты  что  молчишь?  Вы  с
Асмундом, я слышал, вернулись вчера  с  обхода  реки  Киянки.  Сабля  твоя
выщерблена, а на щите царапины...
     Богатырь, которого князь назвал Рудым, отмахнулся с небрежностью:
     -- Ерунда. Встретил троих... Один, правда,  был  колдун.  Я  спросил,
зачем идут на наши земли. Ответили нагло,  что  надумали  увести  в  полон
наших женщин с десяток-другой.  И  если  не  посторонимся,  а  мы  были  с
Асмундом, то и нас заберут свиней пасти...
     -- Свиней, -- сказал кто-то понимающе, -- значит, не хазары.
     -- Или те, старые, -- поправил другой, -- что иудеями так и не стали.
     Владимир,  зловеще  усмехаясь,  протянул  Рудому  чашу.  Их   взгляды
встретились. Некоторое время смотрели один другому  в  лицо,  затем  Рудый
принял чашу обеими руками.  За  столами  воцарилась  мертвая  тишина.  Все
взгляды были на Рудом, на князя посматривали искоса, с опаской.
     -- Расскажи, -- попросил Владимир тем же негромким голосом, в котором
была угроза, -- как ты с ними... Ведь ты с ними разделался, верно?
     Рудый усмехнулся. Его глаза не оставляли лица Владимира:
     -- Хочешь знать, как было?.. Да ничего особенного.  Они  решили,  что
они богатыри, раз на конях и  при  мечах.  У  тебя  вот  половина  дружины
таких!.. Когда я их облаял... не за столом повторять, они сдуру  напролом,
как вон твои прут к накрытым  столам.  Доспехи  у  них,  правда,  крепкие.
Потому сабля и пощербилась. Но сабля  выстояла,  а  доспехи  --  нет.  Уши
срезать не стал, я ж не степняк, как вон ты, но кошели срезал, так что еще
и завтра гуляю в корчме и приглашаю всех, кто со мной  уже  пил,  а  также
тех, кто хочет со мной выпить...
     За столами радостно зашумели, даже о чаше забыли. Рудый скосил на нее
глаза, внезапно с проклятием отставил на вытянутые  руки.  Из  чаши  мощно
хлынуло багровое вино, словно вобравшее в себя  кровавый  закат,  широкими
струями  обрушилось  на  стол,   взлетели   брызги,   гости   вскрикивали,
отмахивались, красные капли повисли на лицах, намочили доспехи, одежду.
     Наконец поток иссяк, только в чаше еще колыхалось оставшееся вино,  и
было его вровень с краями. Рудый осторожно опустил чашу на середину стола.
Туда сразу же полезли ковшиками, даже ложками, чтобы хотя бы язык  смочить
в волшебном вине.
     Владимир спросил досадливо:
     -- Волхв, что скажешь?
     Белоян ответил неспешно, Владимиру почудилась насмешка:
     -- Всякому видно, княже. Рудый все еще за подвиг чтит украсть у  кого
кошель или коня, жену увести...  тьфу-тьфу  на  его  седой  чуб,  в  кости
обыграть. А врага сразить на поединке это ему не  интересно.  За  это  ему
платят.
     -- Ну и что? -- спросил  Владимир  сквозь  зубы,  хотя  начал  смутно
догадываться в чем дело.
     -- А то, что там наверняка было не трое, а по меньшей мере  пятеро...
А то и больше, вон сколько вина перелилось!
     Владимир стиснул  челюсти.  Да,  Рудый  из  тех,  кто  не  бахвалится
воинскими подвигами. Он  да  еще  Асмунд,  два  богатыря,  что  пришли  из
неведомых сказочных земель с его прадедом Рюриком. Сколько он помнит,  все
такие же широкие, огромные,  грохочущие,  независимые.  Разве  что  Асмунд
малость погрузнел, да и то не всяк заметит, да морщинки на  лбу  и  у  рта
стали резче...
     Он сказал резко,  чувствуя  что  голос  звучит  неприятно,  но  не  в
состоянии что-либо сделать:
     -- Асмунд, а что скажешь ты?
     Второй богатырь неспешно жевал  жареную  ляжку  вепря.  Вопрос  князя
застал врасплох, он сперва удивленно повел  очами,  потом  сообразив,  что
спрашивают у  него,  прогудел  густым  сильным  голосом,  как  говорил  бы
исполинский медведь, ставший человеком:
     -- А что... Могу и я...  Только  дозволь  чашу  держать  у  тебя  над
головой.
     За столами, где на миг воцарилась тишина,  загремел  хохот.  Богатыри
орали и стучали кубками по столу, ржали как кони,  иные  от  хохота  вовсе
сползали под столы. Владимир вымученно растянул губы в понимающей усмешке.
Чертова дружина не знает уважения ни к князю, ни к  богам,  ни  к  устоям.
Ради красного словца и князя продадут.
     -- Спасибо, -- сказал он, губы  растянул  еще  шире,  вид  беспечный,
веселый, -- у тебя вина хлынет еще больше,  знаю!  Веселитесь,  ребята.  Я
пока покину вас, но еще вернусь.

     Глава 4

     Белоян проводил взглядом спину князя, а сам наклонился к  уху  Якуна.
Старый викинг невольно отшатнулся, ощутив запах сильного и хищного  зверя,
а ладонь звучно шлепнула по широкому поясу.
     -- Тьфу, -- выругался он. -- Когда-нибудь я тебя на рогатину...  Чего
честной народ пугаешь?
     -- Так то честной, -- прорычал Белоян, -- а ты при чем?. Слушай, ярл,
что у тебя внутри скрипит, будто жернова мелют не зерна, а камни?.. Всякий
раз, когда взглянешь вон в ту сторону, то слышу скрип.
     Якун зло покосился на печенежского хана. Кучуг мелко хихикал, толстый
живот колыхался как студень. Узкие глаза совсем закрылись, а длинные узкие
усы  и  бороденка  висели  как  тощие  крысиные  хвосты.  Тудор  продолжал
нашептывать ему на ухо что-то веселое, видно по  роже,  и  хан  уже  слабо
махал в изнеможении руками, умоляя  замолчать,  а  то  кончится  прямо  за
столом...
     -- Я скриплю? -- переспросил Якун злобно. -- У меня зубы не  скрипят,
а... даже не знаю с какой бы легкостью перемололи ему кости!
     -- Ты его не любишь, -- сказал Белоян грустно.
     -- Еще бы!
     -- За что?
     -- Этот черный... -- едва выговорил Якун с сильнейшим отвращением, --
этот чернозадый... он зарится на мое золото!
     Белоян сказал рассудительно:
     -- Вряд ли... У хана своего золота столько, что куры не клюют...
     -- Дурак, -- рявкнул Якун. Лицо его стало страшным.  --  Говорят,  ты
был человеком? Видать, и тогда был дураком. Я говорю о настоящем золоте --
моей дочери. О золоте ее волос, о ее нежной коже, белизне которой завидуют
березы и наши северные снега, чище которых нет на свете, о ее  свете...  И
чтобы это грязно-черное посмело коснуться  моей  дочери?  И  даже  мечтало
испоганить нашу золотую кровь богов? Чтобы дети  моего  рода,  что  всегда
рождались с золотыми волосами.... Нет, я не могу даже вслух  такое!.  Чтоб
среди таких золотых детей появился урод  с  темной  кожей?  Ну,  пусть  не
темной, но все эти степняки всю жизнь не  моются,  от  них  несет  конским
навозом, а волосы их черные, как их души!
     Похоже, Кучуг все слышал, сидит недалеко, смеяться перестал, в  узких
глазах блеснула лютая ненависть. Ярл викингов страшно  кривил  лицо,  губы
дергаются, а руки шарят по поясу в поисках ножа. Белоян горестно вздохнул,
поклонился и отступил.
     Улучив время, он подсел  слева  от  Кучуга.  Тот  что-то  рассказывал
князю,  Владимир  вежливо  двигал  уголками  губ,  но   глаза   оставались
замороженными. Рядом два места пустовали, бояре то ли вышли  подышать,  то
ли уже под столом, Белоян сел, разом  заняв  оба  места  да  еще  потеснив
соседа, налил Кучугу в знак уважения собственноручно:
     -- Хорошо тебе, хан... Пьешь как чип, но под столом я с тобой еще  не
встречался.
     Кучуг засмеялся довольный, сразу забыв даже о великом князе, а Белоян
перехватил искорку благодарности в глазах Владимира:
     -- Мы, степной народ, крепки в кости! А наш черный  кумыс  не  слабее
здешних слабых вин...
     -- Наслышан много, -- кивнул Белоян, -- но пробовать не  приходилось.
Уже чудится, что никакого черного кумыса нет, все брехня  собачья...  Чего
только в степи не померещится, когда мухоморов нажретесь!.
     -- Мы мухоморов не жрем, -- огрызнулся  Кучуг  уязвлено,  --  Это  на
Севере жрут, как олени траву!
     -- На севере?
     -- Да. Всякие там мурманы...
     -- Не за то ли ты так северян не любишь?  --  обронил  Белоян.  --  Я
знаю, один северный властелин хотел бы породниться с тобой...
     Широкие брови хана сдвинулись, лицо окаменело. От него сразу  повеяло
холодом, а волхв, более чувствительный,  чем  когда  был  витязем,  ощутил
ледяной озноб во всем теле, а под ложечкой  заныло,  растеклась  тянущаяся
боль. Тонкие губы хана раздвинулись, Белоян услышал  не  голос,  а  скорее
змеиный свист:
     -- Скорее небо упадет на землю, рыбы пойдут по суше, а птицы зароются
в норы, чем мы, гордые степняки, дети безбрежных степей, унизимся до союза
с нищим сбродом, пропахшим рыбой!
     Белояну  даже  почудилось  на  миг,  что  между  губ  хана   мелькнул
раздвоенный язык, но движение было настолько быстрым, что он только мигнул
в растерянности. Рука дрожала, когда снова попытался наполнить хану кубок:
     -- Ярл Якун совсем не нищий. У него злата...
     Кучуг прошипел зло:
     -- Да какое у  них  злато?  Едва  где-то  своруют,  тут  же  в  землю
зарывают. Что за вера, будто это приносит удачу? Народ на берегу северного
моря туп, глуп, ленив и неповоротлив. Даже драться не умеют, а их  викинги
-- смех для гордого сына степей!
     -- Викинги захватили многие страны и стали там господами...
     -- Только потому, что  теми  землями  побрезговали  сыны  степей,  --
отрезал хан надменно. -- Что  может  лучше  для  настоящего  мужчины,  чем
мчаться на быстром, как ветер, коне, а степь чтобы мелькала под  копытами,
ветер свистел в ушах, а впереди простор, простор, простор... У нас  это  в
крови, в крови даже у  женщин.  Потому  только  наши  мужчины  могут  быть
достойны наших женщин...
     -- Только?
     Хан коротко взглянул на Белояна:
     -- Ну, еще и немного славяне. Вы все-таки тоже  общаетесь  с  конями.
Хотя, по чести говоря, это такое жалкое зрелище... Но викинги  --  смех!..
Они же боятся лошадей. Ты хоть одного видел в  седле?  И  я  нет.  Викинги
никогда не садятся на коней. А что за мужчина, который в бой  идет  пешим,
как корова? Да что в бой: к  женщине,  к  другу,  соседу?  А  разве  можно
охоться не на коне?.. У нас ребенок спит в  люльке,  подвешенной  к  седлу
скачущего коня!
     Внезапно к левой стороне головы Белояна словно приложили глыбу  льда.
Он торопливо скосил глаза. Ярл Якун нехотя отвернулся, но Белоян продолжал
ощущать холодную волну ненависти, что шла от гордого вождя викингов.
     -- Огонь и лед, -- пробормотал он потерянно, -- Огонь и лед...
     -- Что с тобой? -- участливо спросил хан. -- У  тебя  руки  трясутся,
будто курей крал... Хотя медведи разве по курам умельцы? Я слышал, вы  все
баб в берлоги таскаете... Оттого славяне все такие... медведистые.

     Темное небо нещадно блистало мириадами звезд, но на  востоке  светлел
виднокрай. Вот-вот в небе ликующе вспыхнут пурпуром  облака,  а  радостный
алый свет поползет вверх по небесному куполу.
     Внизу  от  ступенек  кашлянул  воевода  Претич,  деликатно   напомнил
задумавшемуся  князю,  что  властелины  никогда  не  бывают  без  надзора.
Ступеньки  чуть  скрипнули,  воевода  дородностью  гордится  больше,   чем
победами  в  походах,  а  густым  го