вдогонку:
     -- Останови дурня...
     -- Что? -- не понял Добрыня.
     -- Останови, говорю... Иначе сам без головы останется.
     -- Так тот... еще жив? -- ахнул Добрыня. Он быстро повернулся,  Алеша
уже прыгнул в седло, заорал, страшно напрягая жилы. -- Назад, дурак!  Куда
спешишь поперед батька?.. Мигом сюда!!!
     Алеша подъехал бочком, обиженный и  насупленный.  Факел  в  его  руке
сыпал смоляными искрами:
     -- Ты чего? Сам поедешь?
     -- Слезай, говорю. Илья говорит, тот еще жив. Так пока разошлись...
     Алеша, не сводя изумленных глаз с распростертого богатыря, замедленно
слез, но руки с седла не снял, готовый в любой миг снова взапрыгнуть.
     -- Он цел, -- прошептал Илья с натугой. -- Целый день бились, у  меня
руки задубели... А ему хоть бы хны. Если и устал, то не  подает  виду.  Но
сил у него на тебя хватит... Мы разошлись на ночь,  а  утром  продолжим...
Останется кто-то один.
     Факел вывалился из ослабевших пальцев поповского сына.

     Глава 38

     Утром Муромец выглядел еще  хуже,  чем  вечером.  Кровоподтеки  стали
сизыми да лиловыми, ссадины покрылись коричневой коркой, но все  равно  от
любого движения из-под корки сочилась  сукровица.  Добрыня  разрывался  от
сочувствия,  видя,  как  старый  богатырь  идет   к   коню,   прихрамывая,
пошатываясь.
     Алеша подскочил, помог взобраться в седло. Добрыня  сказал,  опережая
Алешу:
     -- Илья... Подумай, может быть все-таки лучше мне?
     -- Ты его видел, -- буркнул Илья.
     -- Да, но...Ты его тоже потрепал!
     -- Нет, -- пробурчал Илья. -- Я бой  начал,  я  должен  и  завершить.
Нечестно иначе.
     Он повернул коня, тот тоже косил печально  глазом,  но  выстоявший  в
битвах, спорить не стал, потрусил в ту сторону, где в ночи  Добрыня  видел
огонек костра. Алеша за спиной Добрыни прерывисто вздохнул:
     -- Как думаешь?
     -- Илья должен победить, -- сказал Добрыня с твердостью. Он старался,
чтобы голос прозвучал уверенно,  но,  похоже,  перестарался.  Алеша  снова
вздохнул:
     -- Он всегда побеждал... Но не может человек побеждать всю жизнь.
     -- Почему?
     -- Волхвы говорят, что на силу всегда находится еще большая сила... К
тому же Илья уже не так молод.  Сила  еще  есть,  но  тяжеловат,  ловкость
потерял...
     Добрыня взглянул  с  удивлением,  щеголеватый  поповский  сын  быстро
взрослеет, ответил ему по-взрослому:
     -- Если по правде, то всем нам сгинуть в поле. Если кто не догадается
уйти раньше.
     -- Куда?
     Добрыня пожал плечами:
     -- Где решает не сила. В летописцы, волхвы, калики,  отшельники...  А
кто вовсе устал и душой, тому сидеть на завалинке под солнышком.
     Он поймал на себе скользящий взгляд Алеши. Тот помялся, спросил:
     -- А правда ли, что ты сам однажды уходил из богатырей? Снял доспехи,
одел тряпье, скитался по дорогам с нищими?
     -- Не с нищими, -- поправил Добрыня, -- а с каликами! А калики -- это
странный народ... Кого там только не  встретишь.  И  богатырей,  посильнее
нашего Ильи, да только не хотят  за  оружье  браться,  и  мудрецов  повыше
нашего Белояна, да только еще большую мудрость ищут, и просто обезумевших,
сумасшедших... а может, не сумасшедшие, а забредшие в своих  исканиях  так
далеко, что для нас они уже не от мира сего...  Ты  все  хочешь  спросить,
почему я вернулся? Да не от силы вернулся, а от  слабости!  Намного  проще
мчаться на коне, махать мечом, сшибаться грудь в грудь... не ломать голову
над загадками бытия.  И  не  так  страшно.  А  то,  бывало,  такая  бездна
откроется...
     Он зябко передернул плечами.  Лицо  слегка  побледнело,  синие  глаза
неотрывно смотрели в ту сторону, куда уехал старый богатырь.

     Небо подернулось розовой коркой, словно там затягивалась рана,  потом
розовое сменилось темно-багровым, и сердце Добрыни застучало тревожнее.  В
груди росла недобрая тяжесть. Алеша то  взбегал  на  самый  верх  башенки,
долго вглядывался, то  спускался  кубарем,  спешно  седлал  коня,  готовый
мчаться на выручку старого богатыря...
     Добрыня даже не останавливал,  у  молодого  богатыря  хватало  ума  и
чести, чтобы останавливаться, пусть даже уже держась за седло.
     Звезды начали проступать  на  темнеющем  небе,  когда  услышали  стук
копыт. Удары о землю звучали  так  редко,  что  Добрыня  не  заметил,  как
стиснул кулаки и задержал дыхание. Почудилось, что следующего удара уже не
будет...
     Алеша перескочил через костер, кинулся в темноту. Там устало  фыркнул
конь, прогудел голос, густой и такой слабый, что Добрыня почти  усомнился,
что на том коне Илья. Когда из  тьмы  в  освещенное  костром  пространство
выдвинулась тяжелая громада  богатырского  коня,  Алеша  шел  у  стремени.
Добрыня с ужасом увидел, что старый богатырь почти свалился с коня.  Алеша
удерживает его в седле с великим трудом.
     Вдвоем стащили тяжелое тело на землю, поспешно сняли доспехи, сапоги.
Илья почти не дышал, бледный и  без  кровинки  в  лице.  Добрыня  и  Алеша
старались не смотреть друг на друга. Привыкли видеть широкое торкское лицо
старого богатыря суровым и налитым здоровой  кровью,  а  сейчас  слаб  как
ребенок, а когда забывается, то стонет сквозь зубы тихо и жалобно...
     К старым кровоподтекам добавились новые. Все тело в синюшных пятнах с
лиловыми  разводами.  Кое-где  сочилась  кровь,  Добрыня  страшился,   что
страшные удары чужака достали и внутренности.
     -- Он убит, -- сказал он утвердительно.
     Глаза Ильи почти ничего не видели на распухшем лице.  Из  рассеченной
брови сочилась кровь, правую сторону обезобразил кровоподтек, перекосивший
все лицо. Когда  Добрыня  осторожно  потрогал  левый  бок,  Илья  охнул  и
задержал дыхание. Только бы не сердце, подумал Добрыня в страхе.  А  ребра
что, ребра нам всем ломали...
     -- Он убит? -- спросил он снова.
     Илья слегка качнул головой из  стороны  в  сторону,  перекосил  лицо,
видно что и это движение стегнуло как кнутом по снятой коже.
     -- У нас ночь впереди,  --  прошептал  он.  --  Утром  схлестнемся  в
последний раз...
     Добрыня застыл, рядом ахнул Алеша. Илья  без  посторонней  помощи  не
взберется и на лавку. Значит, утром вступать в бой кому-то из них!

     На рассвете Алеша, который почти не  смыкал  глаз,  тихонько  слез  с
охапки мелких веток и пучков сухой травы. За сторожкой  фыркали  кони,  но
ласково,  словно  не  врага  чуяли,  а  переговаривались  о  чем-то  своем
лошажьем.
     Когда он приблизился, Добрыня заканчивал седлать коня. Затянул  ремни
подпруги, оглянулся на тихий шаг:
     -- Чего подкрадываешься?
     -- Илью не хотел будить, -- ответил Алеша. -- Ты... хочешь ехать?
     -- Надо, -- ответил Добрыня просто.
     -- Лучше я, -- возразил Алеша. -- Я увертливей. А он тоже ослабел  от
илюшиных ударов.
     Добрыня помедлил с ответом. Алеша в самом деле самый быстрый, но  он,
Добрыня, почти не уступает  ему  в  скорости,  зато  превосходит  в  силе,
умении, выносливости. Он умеет, как  и  Илья,  распределять  силы  на  всю
схватку, угадывая ее конец.
     -- Нет, -- сказал он тяжело, -- рисковать нельзя. Поеду я.
     Алеша  не  успел  возразить,  как  сзади  раздался  хриплый,   словно
простуженный, рев:
     -- Кто поедет?
     Илья стоял, держась за  столб  сторожки,  покачивался,  бледный,  как
привидение, как его нательная рубаха. Лицо за ночь осунулось еще больше, а
кровоподтеки стали зловеще черными.
     -- Илья! -- воскликнули оба в один голос.
     -- Что задумали, мерзавцы, -- проговорил он с отвращением.
     -- Илья, -- сказал Добрыня убеждающе,  --  ты  вон  шагу  ступить  не
можешь...
     -- Но сидеть могу?
     -- То сидеть...
     -- Я буду сидеть, -- сказал Илья. -- но не на лавке,  а  на  коне.  А
вы... Как можно? Где доблесть, где ваша воинская честь? Он  враг  наш,  но
ему еще тяжелее. Вы хоть кружку воды мне подавали,  а  ему  кто?  Он  один
лежит в своем шатре!.. У кого из вас хватило бы совести вступить в  бой  с
раненым?
     Голос  старого  богатыря  был  полон  горечи,  и  оба  молчали,  рыли
взглядами землю.  Алеша  дорылся  до  кладов,  потому  что  лицо  внезапно
просветлело:
     -- Но он сильнее!.. Это значит, мы только уравнялись бы!
     -- Нет, -- сказал Илья угрюмо. -- Вот если я не вернусь...
     Алеша снова потупился, а Добрыня сказал мудро:
     -- Тогда его искать не придется. Сам найдет.
     -- Тогда поступайте, как знаете, -- рассудил Илья. -- А  сейчас  надо
жить так, как велит честь и воинская совесть... Но на коня взлезть все  же
помогите, остолопы.

     Конь шел тяжело, словно тащил гору. Противник, такой же вороной,  как
и он сам, оказался моложе и злее, в обеих  схватках  умело  бил  передними
копытами, хватал  зубами,  пытался  сбить  грудью.  Если  бы  не  пришлось
побывать в сотне таких схваток, то этот молодой  мог  бы  победить  еще  в
первый же день. А так удалось продержаться до сегодняшнего утра...
     Муромец обречено смотрел на  медленно  вырастающий  шатер.  Оба  коня
паслись неподалеку, один уже под седлом.  Полог  шатра  откинулся,  оттуда
шагнул, пригибаясь,  высокий  воин  в  дорогой  кольчуге,  поверх  которой
блестят широкие булатные пластины. Завидев  Муромца,  тут  же  бросился  к
оседланному коню. Двигался быстро, легко,  хотя  Муромцу  показалось,  что
левую ногу слегка подволакивает.
     Когда приблизились к стоянке, незнакомый поединщик уже развернул коня
навстречу.
     -- Ты дрался хорошо, старик, -- крикнул он звонким  звучным  голосом,
-- но сегодня твой день!
     -- Или твой, -- ответил Илья угрюмо.
     Воин захохотал:
     -- Не скрою, мне досталось. Никто и никогда так раньше... Но  взгляни
на себя!
     -- Ты трусишь, -- обронил Муромец равнодушно.
     -- Я?
     -- Ты. Я не первый раз в поединке. Вижу, когда кто вот так...
     Воин онемел от изумления. Потом медленно выдохнул сквозь зубы,  грудь
его опала, и Муромец понял, что попал в самую точку.
     -- Да как ты... -- воин прошипел зло, но  вместе  с  тем  растерянно,
умолк, поперхнулся, провел ладонью в рукавице из буйволиной кожи по  лицу.
-- Впрочем, ты в самом деле способен напугать!.. Но я вижу сколько в  тебе
осталось жизни. И вижу, сколько во мне. Тебе не выстоять.
     Муромец снял с седельного крюка булаву, до  чего  же  тяжела,  сказал
приглашающе:
     -- В ваших землях воюют языком?
     Воин всхрапнул оскорблено, его конь тут же сделал скачок вперед, еще,
еще... Булава взлетела над головой Муромца, воин закрылся щитом,  грохнуло
так, что в земле хомяки спрятались поглубже, птицы улетели на край неба, а
на далекой заставе Добрыня и Алеша вздрогнули  и  замерли,  вслушиваясь  в
страшный грохот и лязг.

     Солнце поднялось на самую вершину,  головы  и  плечи  накалились  под
жгучими лучами. Над обоими колыхался струями перегретый  воздух,  как  над
раскаленными слитками железа. С грохотом и лязгом оба тяжело били друг  по
другу, измученные кони стояли, лишь вздрагивали, когда всадника  сотрясало
от удара, и та дрожь уходила через их тела прямо в землю.
     Илья не чувствовал ни рук, ни тела. Перед глазами  в  красной  пелене
иногда возникало искаженное лицо с оскаленными зубами, он чувствовал,  как
его руки все же вскидывают тяжелую, как гора, булаву, стараясь  ударить  в
это ненавистное лицо, как снова грохот и  звон,  голова  раскалывается  от
боли и лязга, противник смахивает кровь с лица, та уже не огибает брови, а
заливает глаза, молчит, лишь дышит хрипло и надсадно, но силы еще есть,  а
вот у него, лучшего из богатырей, уж нет, кончились...
     Булава в его руке внезапно лишь дернулась кверху, но поднять  уже  не
сумел. Враг еще не понял, что старый богатырь выдохся, а Илья  уже  сказал
себе горько: все, отвоевался. Осталось только помереть без позора.
     Он  качнулся  вперед,  высвобождая  ноги  из  стремян,  дотянулся  до
противника. Тот вяло ударил мечом, но лишь угодил рукоятью в лоб, а  Илья,
обхватив его за плечи, рывком качнулся вниз, увлекая с собой.
     Он извернулся, упал умело сверху,  под  ним  только  хрустнуло.  Враг
всхлипнул,  дыхание  вылетело  от  удара.  Илья  навалился   всем   телом,
оглушенный противник начал барахтаться, приходя в себя. Чувствуя, что  тот
с каждым мгновением восстанавливает  силы,  не  удержать,  Илья  торопливо
сунул пальцы за голенище сапога, нащупал рукоять узкого ножа из закаленной
дамасской стали.
     -- Ты... -- прохрипел противник, -- ты...
     -- Прощай, -- выдохнул Илья вместе с кровью из разбитых  губ.  Собрав
     Тихохонько придвинулась,  их  глаза  встретились.  Внутри  Залешанина
лезвию. Нож вошел едва на два  пальца,  Илья  привстал  и  навалился  всей
тяжестью, сам рухнул на рукоять ножа, вгоняя в твердое, как  молодой  дуб,
тело противника. -- Все... Не сиротить тебе малых детушек... Не  жечь,  не
гулять на Руси...
     Юный богатырь дернулся, почти сбросил тяжелое тело старого  исполина,
но побелел от острой боли, бессильно рухнул, а Илья  дожал  нож  так,  что
рукоять уперлась в грудь. Воин захрипел, изо рта  хлынула  алая  струя.  В
яростных глазах внезапно появилась тень, пока только  тень  поражения.  Он
еще не верил, но избитое и раненое тело кричало, что  на  этот  раз  чужое
железо разорвало ему сердце.
     Илья с усилием оттолкнулся от противника, сел, все еще вжимая  его  в
землю. Со лба и разбитого виска сползала густая кровь, слепила  глаза.  Он
ощутил, что шлем потерял, ветер охлаждает разгоряченную голову, но  волосы
даже не шевелит, слиплись от крови.
     Воин пытался привстать, опирался руками, но локти подломились, рухнул
навзничь. Земля дрогнула под тяжелым и твердым, как скала, телом.
     -- Все... все равно...
     Грудь Муромца вздымалась с такой силой, что он слышал  только  хрипы,
стоны и свист через поломанные ребра.
     -- Скажи... -- прохрипел он, -- кому... сказать...
     -- За... чем...
     -- Пусть отец-мать ждать перестанут... -- выдавил Муромец через хрипы
и собственные стоны. Он перекатился на бок, поднялся  на  колени.  Молодой
богатырь лежал, раскинув руки.  Кровь  хлестала  из  раны  в  левом  боку,
румяное лицо быстро бледнело. Нос уже заострился, губы начали синеть. Но в
глазах все еще была ярость, она умирала последней.
     -- Мать печалить незачем... а отец... тебя найдет... сам...
     -- Кто? -- спросил Муромец.
     -- Ты его узнаешь сразу...
     -- Как? -- спросил Муромец.
     -- Его... все... узнают...
     Голос перешел уже в хриплый шепот. Блеск в глазах тускнел, но Муромец
уловил и странное торжество.
     -- Кто же он? -- спросил он, уже не надеясь на ответ. -- Князь?  Хан?
Каган? Волхв?
     Голова богатыря откинулась, с губ сорвалось хриплое:
     --  Выше!..  Богатырь...  сильнее  которого  нет   на   свете...   Он
отомстит... убьет...
     Шепот становился все тише, губы двигались медленнее, застывая, как на
морозе. Муромец наклонился  к  его  лицу,  пытаясь  уловить  среди  хрипов
последние слова:
     -- Как его зовут?
     -- Мой отец... Илья Муромец...
     Губы  замерли,  глаза  невидяще  смотрели  в  синее   небо.   Муромец
отшатнулся. Только сейчас  стало  ясно,  кого  напоминало  это  лицо:  его
собственное, когда он лет тридцать тому смотрелся в гладкую воду озера.  И
еще  немножко  --  ту  смуглолицую  красавицу  Зейнаб,  с  которой   тайно
встречался, уговаривал бежать. Ее так и не  отдали  за  него,  безымянного
батыра. По слухам, она так и не взяла себе мужа...
     Он взревел как пораженный в сердце копьем, рухнул на еще теплое тело.
В голове взорвалось болью, чернота нахлынула и поглотила его целиком.

     Далеко-далеко от этой степи,  маг  Фивантрокл  поглядел  в  бронзовое
зеркало, озадаченно нахмурился. За спиной слышал надсадное дыхание  магов,
всем нелегко дался подъем на высокую башню. Слова излишни, они  видели  то
же самое, что и он.  Зеркало  медленно  меркло,  это  значило,  что  жизнь
богатыря истончилась, а тело остывает.
     Архимандрит сидел в глубоком кресле, наблюдал  за  всеми.  Фивантрокл
обернулся, виновато развел руками. Василий сказал нетерпеливо:
     -- Перебрось на того старого медведя... Перебрось!
     Маг покачал головой:
     -- Не удается.
     -- Почему?
     Маг всмотрелся в зеркало, там погасли последние  искорки,  затем  там
все заволокло черным.
     -- В нем тоже не осталось жизни.
     Маги сопели, начали переговариваться. Василий после паузы  проговорил
многозначительно:
     -- Все не так, как планировалось... Но, может быть, мы планируем даже
лучше, чем полагаем сами. Наш опыт работает за нас.
     На  него  смотрели  с  ожиданием,  ждали  пояснений.  А  нетерпеливый
Фивантрокл спросил:
     -- Как?
     -- Старый медведь был силен, -- пояснил Василий, -- надо  отдать  ему
должное, но молодой его поразил насмерть. Но и сам,  как  видно,  умер  от
тяжелых ран. В степи кто их излечит? А хорошее в том,  что  иначе  мы  еще
хлебнули бы с ним горя. Он дерзок,  непослушен,  мечтал  стать  защитником
угнетенных, говорил о всеобщей справедливости... А так нам проще. Выполнил
все, а затем исчез, как подобает хорошему слуге. Давайте решим, что делать
дальше.
     Старый маг Укен, дотоле молчавший, сказал:
     -- У меня есть план.
     На него оглянулись с тихой опаской. Укен чаще держался в сторонке, но
когда  начинал  действовать,  его  планы  оказывались  самыми   коварными,
продуманными и успешными.
     И он единственный, кто еще знал почти  забытое  искусство  общения  с
демонами.

     Глава 39

     Небо было синее, ковыль мягко стелился под конскими копытами.  Мелкие
зверьки испуганно шмыгали в стороны, а потом  грозно  потрясали  кулачками
вслед проскакавшим гигантам. Мелькнула рыжая спина лисицы,  тут  же  прямо
из-под носа рыжей вспорхнула птаха, взлетела в синь, зазвенела крылышками,
словно те из тонкого серебра.
     Щит  теперь  был  приторочен  справа  у  седла   Залешанина.   Рагдай
отнекивался: он-де лучше Залешанина в бою, тот от зайца не отобьется, меча
в руках не держал, а своей оглоблей пока что защищался лишь по счастью, но
Залешанин подозревал, что витязь просто  не  хочет  изнурять  своего  коня
тяжеленным щитом.
     -- А ты дорогу точно помнишь? -- крикнул он.
     -- Прямо на север, -- ответил Рагдай весело. -- Мы -- гипербореи!
     -- Чо-чо?
     -- Северные люди, говорю.  Как  только  минуем  этот  ковыль,  там  и
Днепро. А ковыль и есть ковыль, он и у печенегов ковыль...
     Залешанин с некоторым беспокойством огляделся на скаку:
     -- Здесь что, не живут?
     Рагдай изумился:
     -- Да здесь повернуться  негде!  Печенеги,  хазары,  черные  клобуки,
торки, берендеи, огузы, караки,  савиры,  отелеки...  Всех  не  счесть!  У
каждого кони, овцы, юрты...
     -- Где ты их видишь?
     -- Чудак. Степняку повернуться негде, если на виднокрае юрта  другого
степняка. Так и говорит: моим глазам больно, когда вижу чью-то юрту. А раз
больно, надо пойти и сжечь. Чтоб глаза не болели.
     Долго неслись молча, потом Залешанин всмотрелся в темнеющую точку  на
виднокрае:
     -- Дождь будет, что ли...
     Рагдай очнулся от дум, глаза еще затуманенные, огляделся:
     -- Где?... Откуда?... О, черт...
     Лицо его омрачилось. Залешанин  поглядывал  с  удивлением,  только  в
Царьграде от дождя прячутся, а славяне и русы выбегают под холодные струи,
хохочут и прыгают как дети, грохочущему небу показывают кулаки, а  детвора
дразнит, высунув языки...
     -- Да что с тобой?
     Рагдай молча указал на тучу, что быстро росла,  наливалась  чернотой,
как деготь после третьей варки. Конь под витязем пошел тише, Рагдай  начал
оглядываться по сторонам, словно искал,  где  переждать  дождь.  Залешанин
смотрел тупо, и  только  когда  в  туче  появилось  нечто  странное,  даже
зловещее, вздрогнул, едва не ударил себя по лбу.
     Только однажды он видел нечто подобное. Он высматривал из-за деревьев
добычу на дороге к городским вратам Киева, а оттуда на  полном  скаку