Батыр, да!.. Батыр!.. Там все  батыри!..  Хоть  забор  подпирай!..
Батыр на батыре!!!
     Петька раскачивался на ветке,  перевешивал  то  зад,  то  не  в  меру
тяжелый клюв. Дочь кагана отшатнулась в испуге и  удивлении.  Ее  красивые
глаза полезли на лоб Оглянулась непонимающе на Залешанина, снова  перевела
восторженный взор на птицу:
     -- Какой удивительный!.. Это с вами?
     -- Это с нами, -- согласился Залешанин. -- А что?
     -- Какое чудо! Откуда?
     -- Да так, -- ответил Залешанин  неопределенно.  --  Живут  себе  как
воробьи. На всех деревьях галдят. В мусорных кучах гребутся... С  древними
мудрецами... вот как с тобой...
     В ее глазах были недоверие и восторг. Красные отблески  огня  плясали
на юном лице, глаза оставались в тени, выглядели пугающе  загадочными.  За
спиной сгустилась ночь, а над головой звездные россыпи  становились  ярче,
наливались острой силой.  Мальчишка  клевал  носом,  вздрагивал,  виновато
улыбался. Пора на ночь, понял Залешанин.  Только  как  этой...  Ночи  хоть
короткие, но холодные. Под одним плащом не больно укроешься.
     Он  подбросил  в  костер  хвороста,  взметнувшееся  пламя  с  усилием
отодвинуло плотную тьму еще на шажок. Девушка следила  за  ним  смеющимися
глазами. Улыбка на детском личике была  по-женски  понимающей.  Залешанин,
чувствуя себя глупо,  отыскал  в  седельном  мешке  плащ,  что  на  случай
непогоды, вернулся:
     -- Эй, Зяблик!.. Ложись, укрою.
     Мальчишка вздрогнул, просыпаясь, возразил сонно:
     -- С нами женщина. Ей отдай...
     -- Она такая же женщина, как ты мужчина, --  возразил  Залешанин.  --
Вдвоем укроетесь. Мелкие вы какие-то... Ты понятно, но, видать,  и  античи
голодают...

     Ночь он сидел у костра, кому-то ж надо бдить, подбрасывал хворост  на
догорающие угли. Над головой выгнулось необъятное  небо,  звезды  высыпали
все до единой, толпились поглядеть на дурня, да не простого, а из сарая.
     Совсем близко провыл волк, Залешанин на всякий случай швырнул в огонь
хвороста больше, за спиной послышался шорох убегающего зверя. Ночные твари
спешат, рыщут, летние ночи коротки...
     Он с неудовольствием косился на бледную полоску рассвета. Не так уж и
коротки. Можно бы и побыстрее. А то раньше только  ляжешь,  как  проклятый
петух орет во всю луженую глотку...
     Он вздохнул, глаза  в  который  раз  помимо  воли  повернулись  в  ту
сторону, где под плащом скорчились дочь кагана и мальчишка. И  не  боится,
мелькнула мысль. Я же вор! А на ней злата больше, чем на попе Иване.
     Она зевнула, сладко потянулась, как котенок выгибая спину, отчего  ее
крупная  грудь  едва  не  прорвала  тонкую  ткань,  искоса  взглянула   на
Залешанина. Вид у нее был не выспавшийся,  чуточку  разочарованный,  будто
всю ночь дежурила на казачьей заставе, ожидая  нападения,  а  враг...  ну,
пусть не враг, а супротивник, не явился. Залешанин поспешно отвел  взгляд.
Она слегка улыбнулась, в глазах было странное выражение:
     -- Какой ты... благородный!
     -- Я? -- удивился Залешанин.
     --  Ну  да.  Даже  не  попытался...  ну,  с  этими  вашими   мужскими
штучками...
     -- Штучками? -- не понял он.
     -- Штучкой, -- поправилась она. --  Я,  конечно  же,  отбивалась  бы,
пригрозила бы, может быть, даже царапалась бы... хотя нет, это слишком, но
потом все же... Однако ты явил благородство, о котором поют менджнуны,  но
так редко встречается в жизни!
     -- Ага, -- согласился Залешанин. Он звучно  высморкался,  попеременно
зажимая большим пальцем то правую ноздрю, то  левую,  вытер  рукавом  нос.
Чего-чего, а благородства на нем, как на шелудивом вшей. -- Зяблик, что  у
тебя есть перекусить?
     Мальчишка встрепенулся сонно:
     -- Да все то же. Хлеба малость, мяса остатки...
     -- Живем, -- обрадовался Залешанин. -- Давай, дочь кагана, уплетай за
обе щеки! Дома, наверное, лопаешь только сало с медом?
     -- Мы сало не едим, -- огрызнулась она.
     -- Бедные, значит, -- понял он.  --  Да,  это  не  гунны...  Даже  не
печенеги! У тех сало есть почти всегда. Такие кабаны ходят... Морды -- во!
     Она к мясу и остаткам  хлеба  не  притронулась,  Залешанин  и  Зяблик
проглотили с такой скоростью, что рядом  оплошал  бы  и  окунь,  хватающий
хитрого червяка, Зяблик собрал крошки на листок и ссыпал в рот:
     -- Хлеб беречь надо.
     -- Надо, -- согласился Залешанин. Он поднялся. -- Пора в дорогу.
     -- Я оседлаю, -- подхватился Зяблик.
     -- Собирай мешок, -- распорядился Залешанин.
     Дочь кагана надменно наблюдала, как он споро взнуздал и оседлал коня,
потом на ее лице проступило слабое  удивление,  а  когда  он  вспрыгнул  в
седло, вовсе сменилось беспокойством:
     -- Ты... что?
     -- Еду, -- ответил Залешанин бодро. -- Делы, делы...
     Она оглянулась в сторону своего коня, тот мирно пасся на краю поляны.
Никто его и не подумал седлать, готовить в дорогу.
     -- Делы? -- переспросила она. --  Ты  что,  не  понимаешь,  что  я...
просто должна поехать с тобой!
     Он удивился тоже:
     -- С какой стати?
     Она в затруднении развела руками:
     -- Не знаю... Но так всегда делается. Да и как же ты один?
     Он кивнул на мальчишку:
     -- Я не один.
     Она оглянулась, в ее глазах наряду с легким отвращением  промелькнуло
понимание:
     -- А... ты,  наверное,  грек?..  Хотя  это  не  обязательно,  эллинов
перебили, но их гадкие привычки выжили...
     -- Не до нашего же села, -- возразил он. -- Тоже мне, культура!  Хотя
слыхивал, как-то ехал грек через нашу реку... Сейчас его раки едят. Нет, я
не настолько грамотный. Бывай, прынцесса! Что-то пыль  клубится...  Э,  да
тебя уже ищут! Надеюсь, твой батя, а не жених...
     Он хлестнул коня, спеша убраться. Хоть княжьи,  хоть  каганьи  гридни
сперва накостыляют, потом начнут спрашивать: чего здесь оказался и  что  с
княжной, то бишь, дочерью кагана, сотворил, что замызганная, будто  таскал
ее через печную трубу взад-вперед. И замучаю на  всякий  случай,  чтоб  уж
сомнений не было...

     Верст пять неслись, будто у коня полыхал хвост. Когда начал хрипеть и
шататься, Залешанин чуть придержал, опасливо оглянулся.  Мальчишка  сказал
настороженно:
     -- Вроде бы никого.
     -- Кто там был? Рассмотрел?
     -- К ней подъехало с десяток... Сперва хотели гнаться за нами,  потом
вернулись.
     -- Она вернула, -- предположил Залешанин.
     Мальчишка хихикнул ему в спину, спросил:
     -- А чего ты так... несся?.. Она добрая, хотя и старается быть злой.
     Залешанин покачал головой:
     -- Ты еще мал, тебе надо  учиться  жизни.  Правило  первое:  встретив
настоящую женщину... а это как  раз  такая,  должен  вскочить  на  коня  и
улепетывать во все лопатки.
     -- Правда?
     -- Мы ж еще целы?
     Мальчишка впал в глубокую задумчивость.

     Дорогу Залешанин выбирал вдоль реки, а люди,  как  известно,  селятся
всегда на берегах рек. Дважды  проезжали  крохотные  веси,  но  так  и  не
присмотрел семьи, где бы оставил мальчонку. Честно говоря, начал было  уже
тяготиться, все-таки ребенок есть ребенок, это не Петька,  что  почти  все
время спит в мешке, но в третьей веси,  где  тоже  оставить  было  некому,
указали в сторону леса:
     -- Вон там колдун живет... Приходил давеча,  подыскивал  мальчонку  в
помощь.
     Залешанин опустил ладонь на головку мальчишки. Тот вздрогнул:
     -- К колдуну? Я боюсь.
     -- Не трусь, -- сказал Залешанин. -- Если что не так,  разве  я  тебя
ему оставлю?.. Я лучше сам сожру.
     Он страшно пощелкал  зубами,  но  мальчишка  даже  не  улыбнулся.  Не
по-детски серьезными глазами смотрел на приближающуюся хатку, нижние венцы
вдавились в землю, зато на  крыше  настоящая  труба.  Единственное  окошко
слепо смотрит в их сторону мутной  пленкой  бычьего  пузыря.  Вокруг  стен
трава вытоптана, но дальше растет вольно, пышно, коню до брюха,  земли  не
видать за широкими мясистыми листьями.
     -- Есть кто-нибудь? -- крикнул Залешанин издали.
     -- Не услышит, -- сказал мальчишка угрюмо.
     -- Знаю, но на всякий  случай.  А  то  зашибет  с  перепугу.  Скажет,
подкрадываемся.
     -- Какой же он колдун, если не поймет...
     На крыльцо вышел старик. Белая борода  до  колен,  согнутый,  в  руке
длинная  клюка.  Приложив  ладонь   козырьком   к   глазам,   подслеповато
всматривался в медленно приближающегося всадника.  Залешанин  ехал  против
солнца,  пусть  старик  рассмотрит  как  следует,   но   сердце   тревожно
трепыхалось как овечий хвост при виде волка. Как все люди, колдунов боялся
и не любил. Каждый больше любит тех, кто дурнее тебя, а всякий, кто больше
знает и умеет, как бы обретает власть над тобой или может обрести...  Если
такого человека нельзя удавить сразу,  то  от  таких  стараются  держаться
подальше. Недаром колдуны и ведьмы живут вдали от людей. По  крайней  мере
здесь не досаждают  попреками  за  скисшее  молоко,  внезапно  захворавшую
корову, бесплодную жену...
     Залешанин заорал, стараясь держать голос веселым и беспечным:
     -- Дедушка!.. Доброго тебе здравия!
     Старик молчал, но Залешанину почудилось слабое приглашение. Он послал
коня к избушке, мальчишка ерзал, выглядывал то справа, то слева. Старик не
отнимал руку ото лба, Залешанин  рассмотрел  коричневое  сморщенное  лицо,
глубокие морщины. Глаза выцвели от старости  настолько,  что  стали  почти
белыми.
     -- Доброго здравия, -- повторил Залешанин. Он остановился у  крыльца.
-- Позволишь побыть, пока напою коня и напьюсь сам?
     Старик медленно опустил руку. Лицо его, выйдя из тени,  стало  совсем
безобразным от старости, но  глаза,  напротив,  казались  острыми,  как  у
хищной птицы. Почти бесцветные губы зашевелились:
     -- Позволю. Слезай, отдохни. И мальчонка пусть отдохнет.
     Холодок пробежал по спине Залешанина, но не исчез, а захолодил кровь.
Зубы старика были белые и острые, совсем не стершиеся, а клыки  выдавались
длинные, как у волка. Не брат ли той  бабки,  подумал  в  испуге,  которая
баба-яга...
     -- Спасибо, дедушка, -- сказал Залешанин дрожащим голосом.
     Кляня себя за дурость, но отступать поздно, догонит и сожрет вместе с
конем, он поспешно слез, расседлал, конь тут  же  отбежал  от  избушки  на
другую сторону поляны. Старик сказал скрипуче:
     -- Вода в ручье студеная, зубы  ломит!..  Но  если  хошь  кваску,  то
идемте в дом.
     Залешанин выждал, пока старик сам кое-как  развернулся,  вдвинулся  в
темный провал сеней, кивнул мальчишке:
     -- Пойдем? Попробуем, что у него за квас.
     -- Наверное, из лягушек и летучих мышей, -- сказал мальчишка шепотом.
     -- Ну, это ерунда,  --  заявил  Залешанин  беспечно.  --  Я  сто  раз
пробовал!
     -- Правда? -- спросил мальчишка с испугом.
     -- И ел и пил, -- успокоил Залешанин. -- Посмотрим, что у этого...
     На самом же деле передернуло, вспомнил как пил и даже ел у бабы  яги,
с трудом заставил ноги двигаться,  одолевая  три  скрипучие  ступеньки.  В
сенях, а затем и в единственной комнате, был  полумрак,  но  глаза  быстро
привыкли. Он даже ощутил облегчение, мягкий свет, проникая  через  пленку,
не слепил глаза, даже леденящий страх вроде бы начал  таять.  Запах  стоит
сильный,  горьковатый,  на  всех  стенах  пучки  трав,  мешочки  с  чагой,
просвечивает сквозь истертое полотно, связки корней...
     Треть комнаты занимала печь,  настоящая,  широкая.  Труба  уходила  в
крышу,  на  печи  просторная  лежанка,  посреди  комнаты   широкий   стол,
единственная лавка. В углу кадка, накрытая деревянной крышкой.
     Старик тяжело опустился на лавку:
     -- Старею... Возьмите сами ковшик... вон на стене. В  кадке  квас,  а
ежели оголодали, то в печи есть малость... Двум таким богатырям вроде б на
один зуб, но все же лучше, чем ничего.
     Залешанин сказал торопливо:
     -- Что ты, дедушка! Нам только водицы хлебнуть,  а  передохнуть  и  в
лесу могем..
     Старик сказал беззлобно:
     -- Да не трясись ты. Что у бобров всю жизнь зубы растут, ничего, а от
моего рта глаз отвести не можешь.

     Глава 19

     Пристыженный  Залешанин  бросился  к  печи,  захлопотал  с   ухватом,
заслонка открылась нехотя, там чугунный горшок, сразу пахнуло  разваренной
гречневой кашей, теплым маслом, жареной птицей.  У  Залешанина,  мелькнула
сердитая и опасливая мысль. Тоже мне бобер! Бобры глотки людям не рвут.  А
с такими зубищами... Да и каша гречневая откуда, ежели в лесу? И гусь  вон
в глубине жарится, как раз доспел, пузырьки жира еще кипят  на  коричневой
корочке... Что они с бабой-ягой сговорились, что ли.  Или  лесные  колдуны
другого не умеют?
     Он сглотнул слюну, в животе взвыло. Похоже, готов  съесть  не  только
гуся, но целого вола. Руки его напряглись,  чувствуя,  как  ухват  зацепил
рогами чугунок, запах стал сшибающим с ног. Попятился, страшась  выронить,
старик убьет на месте, а то и загрызет, пусть другим  голову  морочит  про
бобров,  наткнулся  спиной  на  стол,  тесно,  повернулся  и   с   крайней
осторожностью опустил чугунок на середину стола.
     Старик указал замершему мальчишке на полочку с посудой. Тот  послушно
расставил на столе три деревянные миски, положил ложки, больше похожие  на
половники. Залешанин не успел заметить, откуда  в  руке  старика  появился
длинный нож, когда он вытащил и гуся, исходящего сладким соком на  широком
деревянном блюде, старик умело разделил  гуся  на  две  половины,  а  себе
обрезал крылышко.
     -- Не в коня корм, -- сказал он будто нехотя.  --  А  вы  угощайтесь,
гости мои. Насыщайтесь...
     Сожрет, так сожрет, мелькнуло в голове Залешанина.  Если  сожрет,  то
пусть уж сытого. Ишь, бобер! Ему не птичье  крылышко  грызть,  а  берцовые
кости быков... Может по ночам перекидывается кем, бегает по лесу, зверюшек
ловит и загрызывает...
     А пальцы уже  срывали  хрустящую  корочку,  та  ломалась  как  тонкие
льдинки, сладкий сок обжигал пальцы и язык, в тело сразу  вливалась  сила,
усталость испарялась как дымок, он готов был подпрыгнуть, прошибая головой
низкий потолок, а зубы спешно перемалывали сочное мясо, вгрызались в новые
ломти пахучего, налитого янтарным соком.
     Мальчишка ел степенно как  маленький  старичок,  но  тоже  повеселел,
глазенки заблестели. Старик запил  квасом,  дряблые  щеки  опустились,  он
словно задремал за столом. Брови торчали густые, кустистые, волосы  как  у
ежа  иголки.  Залешанин  догрыз  последнюю  кость,  высосал  сладкий  мозг
изнутри, повеселел. Ладно, баба-яга не сожрала. Авось, и этот  не  сожрет.
Вон сколько еды! Правда, человечина все-таки мясо самое вкусное...
     -- От дела лытаете, -- спросил  старик,  пробуждаясь  --  аль  судьбу
пытаете?
     -- Ни то, ни другое, --  ответил  Залешанин.  --  Я  еду  по  делу  в
Царьград, а мальчонку встретил в лесу. У  него  кобзарь  помер!  Кормились
песнями.
     Старик хмыкнул:
     -- Ты на кобзаря не больно похож. Если  и  запоешь,  то...  Мальчонку
тоже в Царьград?
     -- Куда в такую дорогу! Я сам не знаю, выдюжу ли. Ты не гляди, что  я
здоровый, как твоя хата, я слабый... Встречу где добрых  людей,  пристрою.
Но пока все либо бедные... либо совсем бедные.
     Старик внимательно посмотрел на мальчишку. Внезапно улыбнулся:
     -- Как жаль, что вы едете так далеко... А мне  одному  уже  тяжко.  И
травы собирать, и зверей лечить...
     -- Зверей? -- не понял Залешанин. -- Зверей?.. Которые в лесу?
     -- Их, -- кивнул старик. -- А что?.. Не людей же. Людей лечить -- зря
травы переводить. Только вылечишь, а его кто-нибудь тут же убьет,  или  он
кого-то, а его тут же повесят или на кол посадят... Сколько сил потратишь,
чтобы поднять со смертного ложа, тут бы жить да жить, а он сразу  в  сечу,
кровь, кишки наружу, голова прочь...  Нет,  звери  благодарнее.  Я  зверей
люблю больше.
     Говорил он просто, глаза чистые,  честные,  но  у  Залешанина  волосы
стали дыбом от такой простоты и честности. Мальчишка же, напротив, впервые
улыбнулся. Из детской груди вырвался глубокий вздох, словно доселе давил в
себе дыхание.
     -- Ну, -- сказал Залешанин  в  замешательстве,  --  зверей,  конечно,
любить  надо...  Чем  больше  их  любишь,  тем  они  вкуснее.  Просто  мое
ремесло... гм... мешает заняться волхованием или, скажем, мореходством.
     -- Знаю я твое ремесло, -- ответил старик просто.
     Что за старик, мелькнуло в голове. Бабка сразу разгадала, этот... Или
они у одного колдуна в учениках ходили? Невольно поежился, чувствовал, что
старик в самом деле знает.  И  потому,  что  старики  многое  понимают  по
жизненному опыту, и потому, что умеет вынимать горшки с гречневой кашей из
печи. И жареных гусей. Он сам вынимал первый горшок, мог поклясться святым
огнем, что второго там не было. А человек, который может  обеспечить  себя
жареным гусем, тем более может видеть дальше других.
     -- Да ладно, -- пробормотал он, -- жить-то надо.
     -- Ты не просто жил... Ладно, что былое ворошить.  Передо  мною  неча
личины одевать. Я скоро уйду... совсем уйду  с  этой  земли.  Передо  мной
можно не хорониться... Ты меня уже не узришь. А за то, что помог сироте, я
хочу для тебя что-то сделать...
     Залешанин отмахнулся:
     -- Да что ты, дедушка!.. Отдыхай.  Мужчина  должен  сам  отвечать  за
себя.
     -- Но я не собираюсь тебе утирать нос,  --  прошептал  старик,  --  я
просто покажу тебе мое зеркало.
     Он бросил в котел размолотую кору старого дуба, пучок трав,  помешал,
снял с огня. Залешанин терпеливо  ждал,  когда  вода  перестанет  исходить
паром. Волхв кивнул, отошел и сел на лавку.
     -- Зеркало?
     -- Ну, в колодец смотришься?
     Залешанин с недоверием наклонился над водой. Пар поднимался уже  едва
заметный, темная вода слегка  вздрагивала,  там  двигались  блики,  чья-то
страшная рожа перекашивалась, строила гримасы, он не сразу сообразил,  что
это он сам, глаза вытаращены  как  у  рака,  брови  вздернуты,  рот  глупо
распахнут...
     Отодвинуться не успел, своя же рожа показалась  изможденнее,  чем  он
чувствовал себя на самом деле, а затем среди лба проступило светлое пятно,
там задвигались  тени,  он  начал  заинтересованно  всматриваться,  увидел
степь, себя, скачущего рядом с рослым витязем, под обоими могучие жеребцы,
Залешанин на белом как снег коне, а витязь, на черном, как деготь, звере с
роскошной гривой и длинным хвостом. Над головой выгибается звездный шатер,
но вдали на фоне кроваво-красного заката уже виднеются стены Киева...
     Затем изображение смазалось, проступили  чертоги  княжеского  терема.
Мелькнуло лицо Владимира, пестрые одеяния бояр,  женские  лица,  Залешанин
увидел себя, вот передает щит князю, повернулся  уходить,  лицо  Владимира
исказилось, в его руке мелькнул длинный узкий нож...
     Здесь, в хижине волхва, Залешанин дернулся  и  свел  лопатки  вместе,
когда там, в далеком Киеве, призрачный князь вогнал узкое лезвие по  самую
рукоять ему в спину,  пронзив  сердце.  Отшатнулся,  расширенными  глазами
смотрел на котел. Пар  уже  не  поднимался,  и  светлое  пятно  на  темной
маслянистой поверхности быстро таяло.
     -- Что за мара? -- спросил он чужим голосом. -- Наваждение?
     -- Если бы, -- ответил волхв, -- но это правда.
     -- Ты показал... что случится?
     Волхв ухмыльнулся:
     -- Но это не звезды, понял?
     Залешанин нахмурился:
     -- Звезды при чем?
     -- Что скажут звезды, то нерушимо. То  произойдет,  хочешь  того  или
нет, будешь стараться избежать судьбы или пойдешь  навстречу.  От  судьбы,
которую предрекают звезды, не уйдешь. Там один путь, ибо звезды недвижимы!
А вода в чаре изменчива... Можно... может быть, что-то успеть поменять.
     Залешанин, охваченный горем,  сидел  как  оглушенный  ударом  дубины.
Голос волхва журчал, вроде бы успокаивал. Наконец Залешанин буркнул:
     -- Поменять что?
     -- Ну, успеть ударить первым.
     Залешанин внезапно в ярости ударил кулаком по столу:
     -- Но ведь он дал клятву! Как он мог?