мотрел насмешливо, дурака  видно  издали,  и  Залешанин  с  усилием
напустил на себя беспечный вид:
     -- Ну, да ладно... У меня и без того дел в Царьграде хватает.
     -- Знамо дело, -- поддакнул страж. Глаза его смеялись, но говорил  он
серьезно. -- Сразу же за городскими воротами налево неплохой  бордель  для
варваров. Чуть дальше -- бордель для местных солдат, там чуть получше. Ну,
если пройти два квартала по улице, там будет постоялый  двор,  а  при  нем
знатная корчма, где еще дня не прошло без знатной драки!.. Туда  все  наши
ходят, когда надо кровь разогнать... Девки там тоже знатные, но  драки  --
лучшие во всей северной части города!.. Рекомендую.
     Залешанин спросил в замешательстве:
     -- А... эти... базары, рынки?..
     Страж оглядел его с головы до ног, посоветовал дружески:
     -- Да брось... Видно же, какой из  тебя  купец.  Если  в  самом  деле
унаследовал отцовы деньги, то лучше пропей, все же на дело  уйдут,  чем  у
тебя сразу здешние умельцы все выгребут, а купишь воздух...
     -- Пошто так? -- пробормотал Залешанин.
     -- Рожа у тебя больно уж торговая,  --  объяснил  страж  любезно.  --
Дурака и в корзне видно! А с деньгами дурак, так это всем  дуракам  дурак.
Сами по себе деньги еще никого не делают дураком,  они  только  выставляют
дурака напоказ.
     Залешанин шагнул в ворота, оглянулся:
     -- В какую сторону, говоришь, постоялый двор...
     Страж отмахнулся:
     -- Налево. Сразу за городскими воротами.
     -- Но там какой-то базар... -- пробормотал Залешанин.
     -- Базар? -- удивился страж. -- А где ж  ему  быть?  Это  ж  беднота,
которые не могут заплатить налог в  городских  вратах.  Вот  и  торгуют  в
предместье... отседова до городских врат  Царьграда...  Это  не  базар,  а
так... базарчик. Базарчишко. Настоящие базары -- внутри!
     Залешанин пошатнулся. Подъезжая к Киеву,  всякий  раз  видел  по  обе
стороны дороги жалких селян, что не могли заплатить пеню за проезд, потому
торговали вне городских стен, в надежде что кто-то из проезжающих купит их
жалкое тряпье, шкурки или бочонок меду. А все остальные проезжали в  Киев,
где вольно и богато располагались на его обширных базарах...
     -- Так это... -- спросил он  осевшим,  как  глыба  серого  снега  под
лучами солнца, голосом, -- так это... не врата Царьграда?
     Страж удивился:
     -- Разве не видно?.. Врата во-о-о-он там! Вишь,  белеет?  То  и  есть
городская стена. Там сам Царьград. Если ваш князь  не  последний  дурак...
что удивительно, раз не из лютичей, то свой щит повесил бы там...
     Залешанин  на  подгибающихся  ногах   поплелся   через   ворота.   От
человечьего гама звенело в ушах, в глазах плавали цветные  пятна,  слишком
все пестрое, яркое, солнце светит, как озверевшее, будто  все  лето  хочет
вместить в один день, народ  мелкий,  но  быстрый,  как  тараканы,  только
галдят, как галки на дохлой корове, хватают за стремена, попону,  даже  за
узду, суют цветную паволоку, здесь почему-то именуемую шелком...

     В Киеве четверо врат, размышлял так напряженно,  что  со  лба  летели
искры, как из крицы в горне. Ляшские, Жидовские,  Мурманские  и  Угорские.
Здесь угры да мурманы далеко, как и ляхи, разве что Жидовские врата будут,
без иудеев не найти града, но вряд ли Олег повесил щит на их врата.
     Исполинская белая стена вырастала, раздвигалась в стороны,  опоясывая
мир, а вверх поднималась и поднималась, хотя до самих ворот все  еще  было
далеко.
     Боги, подумал он потрясенно. Неужто это люди строили? А если боги, то
побьют ли наши здешних мордоворотов, если такие глыбы таскали и укладывали
так, что вся громадина до сих пор не рухнула? Разве Перун еще бог в  самой
силе, а Велес уже стар, Сварог больше звездами двигает, людские заботы для
него мелковаты...
     Еще издали в ослепительно белой стене,  прямо  глаза  ломит,  заметил
искорку, от которой сердце радостно трепыхнулось. Врата, настоящие  врата!
Вырастают величаво и неспешно, от них  идет  нестерпимый  блеск.  Пожалуй,
Золотыми их назвали не ради красивого словца, а они в самом  деле  покрыты
золотом! Звери и хищные морды сделаны из золота, настоящего золота!  Боги,
прошептал сраженно, по возвращении тут же наймусь в дружину, что пойдет на
Царьград... Владимир пусть добывает себе здешнюю царевну,  а  я  не  такой
дурак, мне вон той золотой головы грифона будет достаточно...
     Ворота блистали так, словно это были ворота в  их  христианский  рай.
Оранжевый блеск, усиленный солнечными бликами,  нагонял  слезы,  но  среди
этого сияния победно засверкало  красное,  словно  пролитая  кровь  героя,
горячая и еще дымящаяся, вбирала в себя солнечный свет.  Залешанин  ощутил
резь в глазах, защипало, проклятый блеск, вот  он  родной  червонный  щит,
самый любимый цвет русичей...
     Он подошел еще, глаза выхватили из  сказочного  великолепия  округлый
щит, уходящий нижним краем так остро, что походил  на  перевернутую  каплю
красного вина. На щите гордо расправил крылья орел... или сокол, отсюда не
разобрать. Скорее, сокол -- говорят же, что князь  Олег  принял  княжество
своего  погибшего  друга  с  неохотой,  укреплял  Русь,  пока  сын  Рюрика
подрастал, а потом передал ему, а сам исчез  так  же  таинственно,  как  и
появился. До сих  пор  показывают  его  три  могилы:  под  Ладогой,  возле
днепровских круч и на берегу Оскола. Что ж, у одного исламского святого...
запамятовал имя, волхвы рассказывали, вовсе четыре... Правда, тот в  самом
деле умер, и все видели, как тело мертвого погрузили на верблюда, а  потом
этот верблюд вдруг расчетверился и пошел на все четыре стороны...
     Мысли текли вяло, ему казалось, что из него выдернули некий стержень,
словно из ножен вытащили острый меч,  а  ножнами  можно  разве  что  собак
разгонять. Столько переволновался из-за этого щита, а он  висит  себе,  ни
тебе белых муравьев, ни град не облупил  краску,  ни  сам  не  сорвался  с
подгнивших колышков или проржавевших гвоздей...
     Поистине -- щит чародея!

     Сразу за городскими вратами, как сказал страж, была не то площадь, не
то широкая улица, а дальше... у потрясенного Залешанина заболела шея,  так
задирал голову, разглядывая высоченные дворцы и палацы из белого камня,  а
если из серого, то такого, что и белый темнел от зависти к  его  надменной
красоте.
     Как же они воду  туда  таскают,  подумал  ошарашено.  Не  иначе,  как
колдуны ее заставляют подниматься самотеком. А дрова? Ну, с дровами проще,
тут тепло. Да, но как мясо готовят?.. Наверное, внизу, во дворах...
     К его  удивлению,  ромеи  разговаривали  бойко  по-славянски.  Сперва
почудилось, что ослышался, но понимал  всех  так  ясно,  что  не  утерпел,
осмелился остановить одного, который показался попроще:
     -- Слушай, парень, я в Царьграде, аль еще в Киеве?
     Молодой мужик засмеялся, довольный, даже грудь выпятил:
     -- Нравится здесь?
     -- Еще бы!
     --  То-то.  Погоди  малость...  Эй,   Збыслав!   Поди   сюды!..   Тут
новенький...
     С той стороны улицы  к  ним  направился,  залитый  солнцем  витязь  в
дорогом железе, высокий и статный, с открытым чистым лицом.  Шлем  на  нем
был ромейской работы, как и кольчуга, на поясе меч в украшенных  камешками
ножнах,  сапоги  с  серебряными  пряжками,  кольчуга  трещит,  раздираемая
широченными плечами.
     -- Збыслав Тигрович, -- назвался он. -- Я охраняю квартал, так что не
обессудь за вопросы... Кто ты и по какому делу?
     Залешанин помялся, развел руками:
     -- Да так... поглядеть... заморская страна все же...
     Витязь, назвавшийся Збыславом, недоверчиво оглядел его  с  головы  до
ног, зацепился  взглядом  за  торчащую  из-за  плеча  рукоять  палицы,  но
смолчал, хотя Залешанин чувствовал,  что  молодой  богатырь  уже  мысленно
взвесил его оружие, прикинул по своей руке.
     Збыслав наконец остро взглянул ему в глаза:
     -- Не хочешь говорить?  Дело  твое.  Я  спрашиваю  затем,  что  ежели
понадобится помощь... Нас здесь мало, друг другу помогаем.
     Залешанин развел руками:
     -- Ничего себе мало! Я уж думал, что я ненароком  приплыл  обратно  в
Киев!
     -- Так похоже? -- удивился Збыслав.
     -- Да нет, калякают все по нашему.
     Збыслав довольно усмехнулся:
     -- Здесь все дома  в  квартале  скуплены  нашими  купцами.  А  где  и
достроены. Его так и  зовут  --  Славянский.  А  вон  там,  дальше,  крыши
Армянского. Вот там точно не поймешь. Да они сами друг друга не  понимают,
только вчера десять человек зарезали только за то, что не  так  их  святую
книгу читали... На всякий случай помни: меня зовут Збыслав, я старший  сын
Зверодрала, старейшины квартала. Род  наш  зовется  Тигровичами,  ибо  наш
прародитель... Ну, это как-нибудь в другой раз. Если нужна  будет  помощь,
заходи.
     Залешанин поколебался, но  негоже  впутывать  других,  когда  за  ним
вскоре могут погнаться люди с длинными ножами, но совсем не повара.
     -- Благодарствую, -- сказал он с чувством, -- Вы все при  деле,  а  я
так... глазенап просто...
     -- Ты не робей, -- сказал Збыслав покровительственно.  --  Это  мы  в
Киеве друг другу глотки  рвем,  а  тут  помогаем.  Нас  мало...  ну,  если
сравнивать со всем Царьградом. Армяне поддерживают армян, а  вон  там  еще
Иудейский квартал...  отселе  не  видно,  те  тоже  друг  дружку  отовсюду
вытаскивают!
     Залешанин усомнился:
     -- Армяне  армян  --  понятно,  иудеи  иудеев  --  этого  и  в  Киеве
насмотрелся, но чтоб наш славянин помог другому -- ни в жисть не поверю!
     Збыслав слегка  смутился,  Залешанин  понял,  что  попал  в  яблочко.
Прихвастнул перед простаком, пусть совсем опустит нижнюю челюсть до пояса,
а то и до земли.
     -- Все же тут живут дружнее, чем в Киеве, -- сказал Збыслав хмуро. --
Чужих много, с ними тоже грыземся.
     -- Понятно,  --  согласился  Залешанин.  --  Понаехало  их  всяких  в
Царьград!.. Где, говоришь, постоялый двор?
     -- Тебе лучше пойти к  Ваське,  --  сказал  Збыслав,  поправился,  --
Василию, сыну Волка.
     -- Грек, что ли?
     -- Нет, наш. Только веру ихнюю принял для  виду,  чтобы  куда-то  там
пролезть в Царьградской общине.  Имя  дурацкое,  непривычное,  как  и  все
здесь: Иваны, Петры, Сидоры... Тьфу! Но здесь для дела нас  хоть  горшками
зови, лишь бы в печь не совали... Понял?
     -- Спасибо, -- сказал Залешанин. -- Чего не  понять?  В  каждом  селе
свои порядки. Не мое дело греков на свой лад переделывать. Я свое сделаю и
уеду, а они пусть тут хоть иванятся, хоть петрятся, хоть сидорничают. Лишь
бы нас не трогали. Спасибо!
     -- Еще увидимся, -- ответил Збыслав.
     Залешанин шел, а лопатки сводило от острого взгляда,  что  прощупывал
его мышцы, придирчиво мерил ширину плеч, трогал палицу так, что та  ерзала
в ременной петле. Даже не спросил зачем и по какому  делу.  Или  здесь  не
принято спрашивать, или...

     Глава 23

     Это был дворец, а не постоялый двор. Каменный забор, высокие ворота с
медными бляшками, широко открытые, двор тоже вымощен камнем,  а  в  родном
Киеве даже во дворе княжеского  терема  лишь  неотесанные  бревна  уложены
рядком, иначе весной в грязи утонешь, как тонут окраинные улочки.
     Здесь три поверха, а всего лишь постоялый двор,  а  не  терем  ихнего
императора, конюшня тоже из камня, такую просто так не спалишь. Тут все из
камня, не надо каждый  год  подновлять  венцы,  заменять  сгнившие  бревна
свежими. Эту конюшню выстроили, может быть, лет сто назад, а то и  триста.
И ничего, стоит.
     Скрывая робость, поднялся по каменным ступеням. Из распахнутой  двери
валило теплом сладких щей, наваристыми кашами,  знакомыми  запахами  мяса,
рыбы, только не слышно пьяных воплей, какие обычно слышишь,  проходя  мимо
любой корчмы в Киевщине. Не слышно  треска  разбиваемых  о  головы  лавок,
сухого хруста глиняной посуды.
     Он перешагнул порог, в недоумении  повертел  головой.  Народу  полно,
неспешно едят и пьют, но никто даже не задирается, песни не поют, хотя вон
кувшин на  столе,  а  у  тех  пятерых  мужиков  даже  два...  Чудно,  даже
тревожно...
     Опасливо поглядывая по сторонам, он прошел тихонько через корчму,  на
нижнем поверхе у каждого постоялого двора корчма, на той стороне у очага с
тушей кабана  на  вертеле  в  задумчивости  грелся  чернобородый  мужик  в
ромейской одежде, но со славянским передником из кожи.
     -- Чего тебе? -- спросил он угрюмо.
     -- Узнаю своих, -- ухмыльнулся Залешанин. --  Родным  запахло...  Как
еще в морду не бьют!
     -- И это будет, -- пообещал мужик еще угрюмее, он скривился,  оглядел
Залешанина с отвращением. -- Никак комнату надо? А потом еще  и  жрать  да
пить захочется?
     -- Такой уж я человек, -- развел руками  Залешанин.  --  Каждый  день
привык что-то да есть,  хоть  раз  в  сутки  спать...  Сам  не  знаю,  что
стряслось. Заболел, видать.
     -- Эх, -- сказал мужик еще угрюмее, хотя Залешанин  был  уверен,  что
мрачнее уже быть не может, -- переводятся  настоящие...  По  неделе  могли
скакать без сна и жратвы! Не о брюхе думали, а о славе, чести, доблести!..
У тебя деньги то есть? Бесплатно на городской  площади  только  в  медного
быка сажают. Да еще на кол или в петлю задурно...
     Залешанин выудил из кармана небольшой кошель:
     -- Сейчас посмотрю.
     Хозяин  хмуро  наблюдал,  как  приезжий  пытается   неумело   открыть
заморский кошель, буркнул с еще большим презрением:
     -- Темнота... Как же ты срезал... это, не зная, что в нем?
     -- Я ж не волхв, -- буркнул Залешанин. Едва ногти  не  обломал,  кожа
крепкая, не поддавалась, а секретик оказался таким простым,  что  едва  не
плюнул на хозяина с досады. -- А что, тут умеют лучше?
     -- Тут все умеют, -- сообщил хозяин покровительственно.
     Залешанин смолчал, негоже бахвалиться, да еще в его ремесле,  высыпал
на ладонь пару монет. Хозяин скривил губу, но кивнул:
     -- Серебро... Но и то  неплохо.  Сколько  пробудешь?  Учти,  с  таких
удальцов приходится брать вперед.
     -- Ладно, -- сказал Залешанин,  скрепя  сердце.  --  Но  чтоб  поесть
осталось... Я едва ноги волоку.
     -- Покормим. Тебе что, завтра свое  возьмешь  снова.  Ну,  не  совсем
свое...
     Когда Залешанин сел за свободный стол, он уловил во  взгляде  хозяина
странное выражение. Уже несколько раз замечал эти взгляды.  То  ли  только
сейчас на него начали смотреть так, то ли только теперь замечает.
     Мелковат, говорил взгляд хозяина. Тебе бы дворцы  воровать,  а  ты...
пропащая сила. Дурак.

     Комнатка была невелика,  дома  сени  побольше,  зато  стол,  лавка  и
широкое ложе, а на стенах у  двери  и  у  изголовья  прикреплены  масляные
светильники. Когда он отворил дверь, уже горели.  Он  решил,  что  либо  в
Царьграде бараньего жира в избытке, либо купцам залежалый товар  сбыть  не
удалось, теперь не жалеют на освещение.
     До чего же я удалой ухарь, сказал он себе потрясенно. Видно же, что в
корчме все сидят по двое, по трое, а то и целыми ватагами. Одному в  чужом
городе боязно, даже если это Родень или Канев,  а  уж  в  этом  тридесятом
царстве... Отчаюга я! Удалец, каких свет не видывал. Герой. Сорвиголова...
     Конечно, не  по  своей  воле  стал  героем,  откажись  --  кончил  бы
разорванным деревьями, но все-таки добрался до этого дива, видел по дороге
Жар-птицу, зовомую попугаем, хотя она сама его напугала до икотки, плыл по
настоящему бездонному морю, о котором только в сказках,  и  вот  теперь  в
Царьграде, граде всех градов...

     Всю ночь скакал на белом коне, да не просто скакал, а несся так,  что
вспарывал воздух как каленая стрела, а потом земля осталась далеко  внизу,
копыта сперва месили  воздух,  а  потом  застучали  по  твердому  хрусталю
небесного свода. Звучали огромные  могучие  голоса,  сердце  трепетало  от
необычности, с ним говорили сами боги, он задыхался  от  смутного  чувства
необычности, огромности, но как пес не умеет петь, так и он только  мычал,
не в силах ни понять, ни ответить.
     Проснулся с сильно  бьющимся  сердцем.  В  ушах  еще  звонко  стучали
подковы, пальцы сжимали незримую узду, в голове медленно затихали огромные
гулкие голоса небожителей. И осталось чувство огромной потери, словно  там
он был кем-то, а проснулся обыкновенным вором,  посланным  украсть  старый
щит, который и не охраняют больше...
     На улице на него оглядывались: рослый, огромный, заметный даже  среди
рослых северян, а тут еще и чудовищная палица за спиной  в  двух  ременных
петлях. Рукоять с петлей  на  две  ладони  торчит  над  правым  плечом,  а
шипастая голова размером с чугунный горшок свисает ниже задницы. Для  чего
у варвара эта штука? Человеку не под силу такой  замахнуться  даже  обеими
руками!
     Чувствуя себя глупо, он вернулся, оставил палицу, а потом  остался  и
сам. Снизу постепенно начали доноситься голоса  гостей,  кто-то  приезжал,
кто-то расплатился и готовился вернуться в родные земли.
     -- Терпи, -- сказал он себе твердо. -- Я не пес, а волк. А для  волка
раздолье только ночью...
     Вечернее солнце так долго висело над крышами домов, что он изнылся от
бессильной злости, зато ночь наступила резче, почти  без  долгих  сумерек.
Однако к его разочарованию, хоть от заблиставшего месяца остался  огрызок,
меньше четверти, светил так ярко, что хоть иголки собирай.
     Осторожность -- мать удачи, он прожил три  дня,  почти  не  выходя  с
постоялого двора, а за ворота Славянского квартала не  выходил  вовсе.  По
ночам месяц, как огромная лампада  христиан,  высвечивал  каждый  камешек,
каждую выбоину в дороге, вымощенной толстыми плитами из камня, похожего на
гранит, но даже с виду покрепче.
     То ли туч здесь вовсе не бывает, думал  он  со  злостью  и  завистью,
каждый  день  небо  с  утра  голубое,  как  васильки,  а  к  полудню   уже
пронзительно синее, яркое, оторопь берет, а  здешний  народ  ходит  рылами
либо книзу, словно монетку ищет, либо  глаза  устремлены  безумно  вперед,
чтобы ухватить удачу. Явно тоже пришлые из дальних племен: всяк знает, что
город большой, и, как сказал страж на воротах, дураков много.
     Уже перестал дивиться, что понимает всех, будь  это  купцы  бодричей,
лютичей или из полусотни других богатых племен, что засылают корабли сюда,
дабы торговать напрямую, но больше проводил времени в Русском. Здесь узнал
столько о самом Киеве, о прошлых и нынешних  князьях,  что  волосы  встали
дыбом. Поистине, с такой высокой горы, как Царьград, зрится дальше!
     Туч так и не дождался, но подошло новолуние, когда  месяц  на  неделю
вовсе  сгинет,  а  потом  будет  нарождаться  таким  узким  леденцом,  что
становится всякий раз жалко.
     В этот день он еще раз проверил пеньковую веревку с крюком на  конце,
упрятал в мешок. Будь что  будет,  сегодня  ночью  рискнет.  Звезды  пусть
светят! Наше авось не с дуба сорвалось. Лихой наскок -- отец удачи.
     В этот день, решившись на последний шаг, он ободрился настолько,  что
вышел за ворота Славянского, пошел побродить по граду. Если сегодня  ночью
повезет, то утром его здесь не увидят. Как и он здешних чудес...
     С высокой башни город был как на  ладони.  Толпы  ярко  одетых  людей
заполнили базары, рынки,  по  улицам  ровными  квадратами  шагали  стражи,
нагоняя страх и порядок. В роскошных носилках чернокожие рабы проносили на
плечах вельмож, куртизанок,  сановников.  Дальше  от  богатой  центральной
части люд выглядел попроще, но и там многолюдно, пестро, крикливо, шумно.
     Верховный маг вздрогнул от радостного вопля помощника:
     -- Вот он!.. Слева от памятника Константину!.. Идет к центру!..  Нет,
повернул к постоялым дворам...
     Верховный отыскал крохотную фигурку, приблизил магическим зрением, на
миг даже вздрогнул, когда его глаза скрестились с ясным взглядом  молодого
варвара-гиперборея. Лишь напомнив  себе,  что  варвар  его  не  видит,  он
решился рассматривать чужака пристально и тщательно.
     Что высок  и  силен,  этим  удивишь  не