ычные,  ибо
мужчины не плачут, но он плакал, плакал навзрыд, вот только облегчение  не
наступало, боль и чувство потери все росло,  он  закричал,  безумный  взор
упал на холодное лезвие кинжала в руке...
     -- Малврид, я иду к тебе!
     Он ударил в грудь с наслаждением. Ухватился за рукоять обеими руками,
и, обливаясь слезами от чувства освобождения, направил острие к сердцу,  с
облечением чувствовал, как железо рвет плоть, ощутил горячую струю  крови,
что побежала по животу, он все нажимал  на  рукоять,  ощутил,  как  острие
коснулось и прорвало оболочку сердца, всхлипнул и нажал сильнее, повернул,
чтобы распластало сердце надвое, в груди была боль, но эта  еще  та  боль,
настоящая, не от железа...
     В глазах начало темнеть, затем высветилась звездочка, свет  разросся,
в нем было улыбающееся лицо Малврид, ее смеющиеся глаза, ее губы, что  уже
сложились  для  озорного  "Гав!"...   Он   счастливо   улыбнулся,   колени
подломились, упал на бок,  последним  усилием  погрузил  кинжал  по  самую
рукоять.
     -- Малврид... я иду...

     Когда она тихонечко опускалась по склону, ей послышался  крик.  Голос
был похож на голос Чеймана... и не  похож.  Встревоженная,  она  помчалась
быстрее, прыгая через валежины и низкие кусты.
     Низкие приземистые деревья разбежались в стороны, она выскочила через
последние заросли на самое дно балки, вот ровное местечко, вытоптанное  их
ногами, знакомая валежина... На миг стало страшно, хотя что ужасного,  уже
приходила  раньше  Чеймана,  затем  из-за  валежины   показался   бугорок,
обтянутый синим, она узнала могучее плечо Чеймана.  На  этот  раз  он  сам
решил спрятаться, чтобы напугать!
     Но, чуя недоброе, незримые пальцы как сжали сердце еще там,  наверху,
так и не отпускали. Торопясь, перескочила валежину. Чейман лежал на  боку,
по-детски подтянув к груди колени. Под ним расплылось  красное  пятно,  на
траве повисли красные капли, похожие на  драгоценные  рубины.  Обе  ладони
были на рукояти, что уперлась в грудь, а из раны все еще бежала,  медленно
иссякая, алая струйка.
     -- Чейман, --  проговорила  она  тихо,  --  Чейман!..  Зачем  ты  это
сделал?..
     Глаза его смотрели прямо, она опустила ладонь на  его  лицо,  ощутила
еще теплую плоть, вдруг страстно захотелось, чтобы прожил  еще  чуть  миг,
чтобы успел ее увидеть, что-то сказать, велеть...
     -- Чейман...
     Она осеклась. Голова Чеймана лежала  на  залитом  кровью,  изорванном
медвежьими когтями покрывале. Нежная паволока набухла и потяжелела, словно
он хотел добавить и свою кровь в ее, как он думал, смешать свою кровь с ее
кровью хоть так, если она мертва...
     --  Чейман,  --  прошептала  она  с  невыразимой   печалью,   --   мы
уговаривались, что ты будешь решать за нас двоих... Но сейчас ты  молчишь,
и я решаю сама...
     Стиснув зубы, она оторвала его коченеющие пальцы от рукояти  кинжала,
потянула его на себя. Длинное лезвие выходило нехотя, она тащила, а острая
булатная полоса  все  выходила  и  выходила,  наконец  истончилась,  кровь
хлынула уже темная, со сгустками, а кинжал оказался в ее дрожащих руках.
     Издали донесся человеческий  крик.  В  глазах  поплыло,  она  ощутила
соленые струйки на губах. Кинжал вздрагивал, трясся,  она  наконец  поняла
что это ее сотрясают рыдания, а горячие слезы капают на руки.
     Крик  повторился,  уже   ближе.   Окровавленное   лезвие   попыталось
увернуться, но она заставила острие упереться  под  левую  грудь.  Наверху
затрещали кусты, еще дальше послышался конский  храп.  Стиснув  зубы,  она
обхватила рукоять обеими ладонями, такими тонкими и слабыми в сравнении  с
могучими ладонями ее суженого. Острое лезвие  больно  кольнуло,  прорезало
тонкую кожу и вошло на палец.  Задержав  дыхание,  она  погружала  в  себя
стальное лезвие, что еще не остыло от жара тела ее любимого, боли почти не
чувствовала, только напряжение, страх и треск разрываемой плоти.
     Потом внутри что-то лопнуло, растеклось горячим. Сердце, поняла  она,
и ощутила облегчение. Все равно разорвалось бы от тоски и боли. Теперь уже
не помешают... Не дали им здесь быть вместе, соединятся там. Подожди меня,
Чейман... Я бегу за тобой, как бегала всегда...

     Когда  по  приметам  отыскали  их  овраг,  вперед  вырвался   молодой
Кручонок.  Он  оставил  коня,  летел  стремглав  через  кусты,   падал   и
кувыркался, и пока другие спускались хоть и бегом, но с осторожностью,  он
уже проломился на самое дно балки.
     Владимир услышал его радостный  крик.  Чейман  и  Малврид  лежали  за
валежиной обнявшись, отрок решил, что заснули. Когда Владимир сбежал вниз,
тот уже стоял над ними, опустив голову.  Слезы  безостановочно  бежали  по
бледному лицу, губы распухли как оладьи, нос стал с крупную сливу, а глаза
покраснели как у карася.
     -- Что... -- сказал Владимир и умолк.
     Парень  вздрагивал,  слезы  катились  крупные,   прозрачные,   совсем
по-детски чистые. Так они  стояли,  пока  Владимир  не  ощутил  по  запаху
присутствие Белояна. Сказал с горечью:
     -- Такие молодые и чистые...
     За спиной слышно  было  как  гупнуло,  земля  качнулась  от  могучего
толчка. Волхв подошел, ведя коня в поводу. Владимир кривился, когда густой
голос верховного волхва прогудел над ухом сочувствующе:
     -- Не казнись... Что ты мог? Никто бы  не  успел...  Их  судьба  была
начертана теми знаками, которые не изменить смертному.
     -- В задницу твои знаки, -- ответил Владимир зло. -- Что  сделали  не
так эти две чистые души? За что с ними так несправедливо?
     Голос Белояна стал строже:
     -- Не нам спорить с волей небес. Им сверху виднее. А тебе  это  урок,
что  не  изменить  то,  что  предначертано  судьбой,  что  запечатлено   в
расположении звезд, в строении всего мироздания!
     Владимир поднял голову с таким усилием, будто на затылок давила  рука
бога. Черные брови сомкнулись на  переносице,  глаза  метнули  молнии.  На
скулах натянулась кожа. Сквозь стиснутые зубы он процедил:
     -- Само небо меня не остановит!.. Я все равно ее возьму. Одну --  или
с Царьградом вместе.
     На дальнем краю балки  снова  послышались  голоса.  Затрещали  кусты,
взлетела птичья мелочь с сердитым  чириканьем.  Рыдая  в  голос,  Кручонок
покарабкался навстречу. Владимир огляделся по сторонам, выискивая  глазами
другую дорогу. Он узнал зычный рев варяжского ярла, ему  вторил  резкий  и
сильный голос печенежского хана.
     -- Поговори с ними, -- сказал он Белояну, -- я не могу... Их  лица...
Когда увидят...
     Белоян сам опустил взор, чтобы не видеть перекосившегося лица  князя.
Нет страшнее зрелища, чем когда плачут суровые мужчины, которые  не  умеют
плакать.

     Голос архимандрита прогремел с такой мощью, что стены дрогнули,  а  с
потолка  сорвалась  изразцовая  плитка.  Фивантрокл  отпрыгнул  от  стола.
Высокое зеркало напротив наливалось светом. Проступила  высокая  фигура  в
блистающей одежде, в золоте, с  роскошным  посохом  в  руке,  который  уже
нельзя было назвать посохом. Голос прогремел тихо, но в нем слышался  лязг
клещей палача:
     -- Ускользнули?
     Фивантрокл протестующе выставил руки. Пальцы тряслись, страх заполз в
сердце, а слова выкатывались неровные, словно с оббитыми краями:
     -- Не... совсем!.. Главного устранили. Теперь  его  вороны...  клюют.
Ускользнул только его слуга... Или не слуга... но не воин...
     Изображение в  зеркале  колыхнулось,  как  будто  в  чистой  воде  от
крохотной  волны,  но  голос  грянул  с  такой  мощью,  что   задребезжали
магические кристаллы на столе.
     -- Но щит с ним?
     -- Да... но это  недолго!  --  пискнул  Фивантрокл.  --  Позволь,  о,
Посланец Нового Бога, сообщить тебе, что нам удалось сделать...
     Он кланялся, кланялся,  а  архимандрит,  все  еще  во  власти  гнева,
грянул:
     -- Ну? Только быстро!
     Фивантрокл торопливо загнул палец:
     -- Ратигай по наущению матери убьет отца и станет вхож в терем князя,
даже его спальню...
     -- Что за черт... Прости, Господи, с языка сорвалось, что за Ратигай?
     -- Ратигай, --  объяснил  Фивантрокл,  --  сын  знатной  в  Царьграде
Илиссы. Она вышла за русича, живет в Киеве, но  мы  сумели  посеять  в  ее
сердце неприязнь к мужу  и  чрезмерную  любовь  к  сыну.  Она  сумела  его
убедить, что если он убьет своего отца, якобы смертельно обидевшего ее, то
он спасет и ее, и сам станет вместо него  воеводой...  А  воевода  вхож  в
покои великого князя Владимира даже ночью.
     -- Неплохо, -- поморщился архимандрит, -- но меня интересует, что  со
щитом...
     -- Мы сумели подтолкнуть князя Березанского против ярла Гордона...
     Он перевел дыхание, к нему постепенно возвращалась ясность  мысли,  а
голос стал  увереннее.  По  зеркалу  пробежала  мелкая  рябь.  Архимандрит
спросил с брезгливым отвращением:
     -- А при чем там какой-то князь... Если  я  помню  верно,  то  он  на
стороне их верховного князя Владимира? А ярл  Гордон  вовсе  не  сторонник
Владимира? Их стычка нам не помешает и не поможет...
     "Хорошая память"--  ,  невольно  мелькнуло  в  голове  Фивантрокла.--
"Мельком сказал в прошлый раз, кто и где сидит на  каких  землях  в  Новой
Руси, а этот все запомнил. Или же Русь стала такой занозой, что все  время
помнит, перебирает всех, как араб зерна четок?"
     Он поклонился:
     -- Князь Березанский спит и видит вольности своих  предков.  Владимир
их урезал по самые... гм.. А ярл Гордон... Конечно, он вовсе не ярл. Когда
Рюрик привел с собой завоевателей,  то  его  уцелевшие  после  боев  воины
получили во владения села, а то и города. Потомки Рогволода  до  недавнего
времени сидели в Полоцке, а Гордон, один из простых, но доблестных воинов,
получил земли вверх по Днепру. Себя, понятно, назвал ярлом, раз уж сам ярл
Рюрик стал  великим  конунгом,  то  бишь,  князем,  потомки  Гордона  жили
припеваючи, став владетельными боярами. Нынешний  Гордон  --  это  правнук
того первого Гордона. Они имя основателя рода так  и  передают  через  три
поколения... Князья полоцкие да Гордон --  последние  из  прямых  потомков
тех, кто пришел с Рюриком. Но  Полоцк  Владимир  недавно  взял,  княжество
полоцкое перестало существовать, теперь то земли киевские тоже, вернее  --
земли Новой Руси, а вот Гордон... Потомки первого Гордона  всегда  служили
сперва Рюрику, потом Игорю, Святославу, только Владимиру никто не  служит,
но власть его признали, налоги платят...
     -- Но не получится ли, что  лишь  укрепим  власть  варварского  князя
Владимира? Этот Березанский устранит ярла... как там его... а Владимир  за
самовольство казнит или сошлет этого... Березанского, а все земли  заберет
себе! Как опустевшие владения того ярла, так и земли самого Березанского?
     Фивантрокл, смертельно бледный, клятвенно прижал ладони к груди:
     -- Все просчитано! Все. Как всегда,  на  захваченных  землях  потомки
грозных завоевателей быстро жиреют, разучиваются держать в  руках  оружие.
Здесь их кормят подневольные славяне, а они проводят время  в  бесконечных
пирах да таскают в  постели  местных  девок.  Березовский  сомнет  Гордона
быстро, без особой крови. А Владимиру такое самоуправство можно подать как
желание выслужиться  перед  ним.  Мол,  убрали  и  последних  из  потомков
пришельцев.
     Архимандрит слушал столь внимательно, что его  изображение  выступило
рельефно из плоской поверхности металла. Брови поползли вверх:
     -- Но в самом ли деле потоки грозного викинга не отобьют  приступ?  У
них, я слышал, не деревянный терем, а настоящий замок из камня. И  дружина
немалая...
     Своя  сеть  доносчиков,  понял   Фивантрокл.   Иначе   откуда   такие
подробности? Врать нельзя, сразу поймает... А эти  христиане  не  свирепые
язычники. Эти будут мучить не только тело, но и душу, а сожгут уже  совсем
остатки бренной плоти...
     -- Святая церковь, -- сказал он почтительно, --  убедится,  насколько
точно мы просчитываем. Эта дружина, я уже сказал, только пьянствует да  по
девкам... А  князь  Владимир,  узнав  о  захвате  владений  Гордона,  лишь
отмахнется: черт с ними! По крайней мере,  князь  Березовский  состоит  на
службе, а его сын, Яродуб Могучий, служит  в  отборной  дружине  киевского
князя и сидит за столом для сильнейших богатырей. Ну,  а  Яродуб  Могучий,
как и было предусмотрено, став властелином  новых  земель,  встретит  того
удачливого вора, что возвращается из нашего Царьграда. Ибо Залешанин,  так
его звать, поедет через нынешние земли Яродуба, нарушая тем  самым  закон,
что за топтание чужой земли берется пеня...
     Архимандрит хмыкнул:
     -- Представляю, что за пеню возьмет с этого несчастного!
     Но голос его уже не звучал рыкающе.  В  глазах  появилось  довольство
сытого зверя.
     -- Будь уверен, властелин!
     -- Последний раз, -- предупредил Василий. -- Если не удастся и в этот
раз...
     -- Головой отвечу.
     -- Я это напомню, -- обронил архимандрит.
     Зеркало  стало  черным,  словно  на  него  плеснули  горячей  смолой.
Фивантрокл долго сидел с сильно бьющимся сердцем.

     Глава 42

     Сложенный из серого гранита,  детинец  ярла  Гордона,  он  же  замок,
мрачно высился среди зеленого изукрашенного славянского мира, неприступный
и несокрушимый, выстроенный еще прадедом нынешних владетелей. Четыре башни
по краям, высокие стены, на крыше по  ветру  трепещет  прапорец.  На  фоне
серого рассветного утра он казался особенно ярким, праздничным.
     Дружина князя Березовского, что  всю  ночь  накапливалась  в  ближнем
лесу, уже посматривала алчно, предвкушая сладкий грабеж,  безнаказанность,
когда в твоей власти чужие женщины и мужчины, их  дочери,  их  сундуки.  А
ярл, говорят, награбил в дальних походах, награбил... Не нынешний, а  тот,
старый. Конечно, земли и сам замок с собой  не  унесешь,  но  все,  что  в
сундуках и ларцах, выгребут первые, которые ворвутся... Первые всегда и во
всем получают больше других.
     Березовский,  не  покидая  седла,   зорко   обозрел   из-под   ладони
окрестности.  Беспечен  ярл,  беспечен...  Сунься  с   таким   войском   к
Березовскому, уже бы давно подняли тревогу, навстречу выехала бы  отборная
дружина, а по всем селам спешно собирали ополчение. А тут все спят.
     Он властно повел дланью:
     -- Когда возьмем, эту нечисть сравняем с землей!
     Рядом высился на огромном коне  Яродуб,  могучий  и  суровый,  больше
похожий на закованную в доспехи скалу, чем на человека.  Шлем  с  железной
личиной, что укрывала  лицо  до  подбородка.  Сам  подбородок,  тяжелый  и
раздвоенный, казался вырубленным из камня, который не выщербить ни  одному
мечу.
     -- Отец, -- пророкотал мощный голос из-под личины, -- детинец  больно
хорош... Он пригодился бы и нам.
     -- Блажь, -- фыркнул князь. -- Наши крепости рубим из  дерева.  Наши,
исконные... Когда возьмем, тебе быть здесь молодым князем! Все земли твои,
села твои, люди твои.  Управляй  ими  справедливо,  князь  Владимир  будет
доволен. Пока замечает тебя как сильнейшего из  молодых  богатырей,  потом
заметит как воеводу, умелого властелина... А там, кто знает?
     Обернувшись назад, взмахнул рукой. Из леса  неслышно  покатила  пешая
рать, что с ночи накапливалась за кустами, в лесных балках.

     Гордон услышал странный звук, словно кто-то мощно бил в ворота. Потом
закричали сразу несколько голосов, во дворе испуганно ржали  кони.  Спешно
оделся, а в комнату влетел растрепанный  и  с  припухшими  от  сна  веками
старший сын Гурт.
     -- Отец! На нас напали враги!
     -- Какие враги? -- воскликнул  Гордон  больше  в  недоумении,  чем  в
страхе. -- Откуда взялись? Печенеги прошли тайно?
     -- Отец, на прапорах знаки князя Березовского!
     Гордон сорвал со стены меч, которым не пользовался уже много лет, сын
выбежал следом. Везде по дороге, где они пронеслись, как два тура, выбегал
растерянный и возбужденный народ. Лишь некоторые ухватили какое-то оружие.
Другие же лезли на стены, там уже висело их как ворон  на  заборе,  что-то
кричали.
     На башне над воротами  уже  ждал  второй  сын,  Гартман,  добродушный
парень с рыхлым лицом и еще более рыхлым телом, а с ним были двое гридней,
такие же толстые и неповоротливые, как медведи.
     Гартман обернулся на звук шагов:
     -- Отец?.. Взгляни.
     К воротам медленно подъезжала группа всадников в богатой одежде бояр.
Впереди ехали двое, в одном из  них  Гордон  с  холодком  в  сердце  узнал
сильнейшего из младшей дружины,  Яродуба  Могучего,  которого  здесь  чаще
звали Яродубом Лютым, ибо не было ему равных в битвах, когда он приходил в
священную ярость воина, ниспосланную богами. Рядом с Яродубом  высился  на
рослом коне  его  отец,  князь  Березовский,  старый  недоброжелатель,  но
осторожный и расчетливый.
     Из леса, наполовину укрытые утренней дымкой выезжали его всадники,  и
было их несметное множество. А снизу от ворот доносился  неумолчный  стук.
Двое сорвиголов, явно выслуживаясь перед своим хозяином, стучали в  ворота
и нагло требовали отворить князю Березовскому.
     По знаку князя они перестали  колотиться,  отъехали  в  сторону,  где
начали переругиваться с сидящими на стенах.
     Гартман сказал с нервным смешком:
     -- Повезло еще, что на ночь ворота закрыли! А то  последнее  время  и
это не делали...
     Гордон крикнул зычно:
     -- Кто такие и почему ломитесь в мои владения?
     Всадник рядом с князем поднял руку, но князь  отстранил  его,  Гордон
видел, как он поморщился:
     -- Не валяй дурака, ты, называющий себя ярлом. Ты видишь меня,  узнал
и других. Открывай ворота. Отныне эти земли  наши.  Вернее,  они  перейдут
моему сыну, Яродубу Могучему, о чем я и объявляю  перед  всем  войском.  А
тебе будет разрешено унести и увезти с собой все, что захочешь взять.
     Рядом с Гордоном яростно засопел Гартман, скрипнули зубы  Гурта,  оба
уже разъярились, но Гордон  бросил  с  холодным  спокойствием,  во  всяком
случае, он старался, чтобы так выглядело:
     -- Ты знаешь, эти земли наши. И князь Владимир не допустит...
     Березовский громко расхохотался:
     -- Князь Владимир? Да он сам отдал мне эти земли!
     Гордон похолодел. Перед глазами пронеслись страшные  сцены  взятия  и
разграбления Полоцка, где  были  истреблены  последние  потомки  викингов,
пришедших с Рюриком. Владимир  не  терпит  сопротивления.  И  хотя  он  не
противился его княжению, но тот мог подумать, что  противится,  замышляет.
Всяк властелин спит в тревоге за свою власть.
     -- Вы пришли с мечами, -- ответил он сразу  постаревшим  голосом.  --
Что ж... кто одевает на пояс меч, должен уметь и вынимать из ножен.
     Он обернулся, но Гурт и Гартман уже торопливо сбегали вниз по прочным
каменным ступеням. Слышен был стук их подошв, крики, мощный  рев  младшего
сына, Роланда, в шестнадцать весен подобен туру, а голос  грозен  как  рев
боевого рога, зовущего на битву.
     Легко нас не взять, подумал Гордон,  но  на  сердце  была  печаль,  а
воинской ярости он не  ощутил.  Слишком  беспечно  жили  потомки  яростных
викингов. Раздобрели, сердце уже не трепещет при боевом  кличе,  а  только
при звуках охотничьего рога. Да и то, чтобы не самому гонять  по  лесу  за
зверем, а чтобы толпы загонщиков выгнали прямо на него...
     Он крикнул наглому всаднику:
     -- Ломай, если сможешь! Наши ворота крепки, а стены прочны.
     Князь расхохотался:
     -- Твои ворота разлетятся вдрызг от простого щелчка! Как будто  я  не
знаю, что их не подновляли с тех давних времен!
     -- Попробуй, -- повторил Гордон, но сердце  болезненно  заныло.  Враг
прав, ворота обветшали, а доски если и заменяли, то уж совсем  прогнившие,
когда отваливались кусками.
     Внизу было видно, как по взмаху князя несколько всадников понеслись к
пешим. Те выслушали и, ухватив топоры, принялись рубить высокий дуб.

     Толстое бревно комлем грохнуло в ворота. Прогнившее  дерево  смялось,
как ржавый мох, а широкая  пластина  железа,  тоже