проржавевшая,  лопнула
словно гнилой холст. Комель уперся в твердое.  Ратники,  что  как  муравьи
облепили бревно с обеих сторон, с натугой подались назад, набирая мощь для
размаха, грянули снова. Там глухо звякнуло: в груде  наваленных  камней  и
мешков с песком показалась железная кастрюля, и в ту же минуту  на  головы
ратников наконец-то хлынули потоки кипящей смолы.
     Крики, вопли, со стен метнули факелы в  вопящих  и  прыгающих  людей,
похожих на углежогов. Смола вспыхнула, живые  факелы  с  ужасными  криками
помчались в разные стороны, пугая коней. Занялось красным чадным  огнем  и
само  бревно.  Стена  дыма  закрыла  ворота,  наверху  Гордон  обеспокоено
подозвал троих лучников:
     -- Зрите в оба! Как только даже померещится в  этом  дыму,  стрел  не
жалейте.
     -- Исполним, -- сказал один.
     -- Не сумлевайся, ярл, -- ответил другой.
     Гордон пытливо всматривался  в  их  лица.  Лучники,  крепкие  матерые
охотники,  неспешно  раскладывали   стрелы,   хватать   придется   быстро,
всматривались в стену дыма, морщились. Похоже, им  в  голову  не  приходит
слезть со стен наружу и уйти,  не  тронут,  а  то  могут  даже  с  войском
славянского князя принять  участие  в  осаде:  лучше  чужаков  знают,  где
поживиться.
     -- Ребята, -- сказал он вдруг,  сам  удивляясь  своему  порыву,  явно
раскис от сытой жизни и потерял боевой дух предков, -- нам не выстоять...
     -- А мы попробуем, -- сказал старший из лучников.
     -- А не выстоим, то что  ж,  --  сказал  другой.  --  Видать,  такова
судьба.
     -- Вы можете уйти, -- предупредил Гордон. -- Вас не тронут.
     Первый усмехнулся, смолчал, а  второй,  более  словоохотливый,  пожал
плечами:
     -- Нет, такую судьбу нам не надобно.
     Третий, самый молодой, бросил гордо:
     -- Нам не нужна ни милость, ни милостыня!
     В горле Гордона появился ком, с трудом проглотил, но  снова  смолчал,
опасаясь, что голос дрогнет. Раскис, заплыл жиром, стал мягок  как  слабая
женщина, сказал себе зло. Эх,  прадед,  тебе  стыдно  сейчас  смотреть  на
меня...
     Видно  было,  как  из  леса  спешно  притащили  лестницы.  На   стены
карабкались бестолково, но так же бестолково  там  отбивались,  сбрасывали
камни,  промахивались  чуть  ли  не  на  версту,  лили  драгоценную  смолу
вдогонку, бросали бревна еще до того, как осаждавшие подойдут к стене.
     Все три сына довольно успешно  дрались  к  удивлению  Гордона.  Замок
невелик, только и название,  что  замок,  они  успевали  перебегать  в  ту
сторону, где врагов оказывалось больше.

     Яродуба дважды сбрасывали, второй раз с самого верха.  Он  смял  двух
защитников, тут подоспели братья, он успел обрушить мощный удар топора  на
старшего, и тут два копья ударили в его грудь с такой силой, что он только
руками взмахнул, как большая железная птица, а затем  ощутил,  что  падает
навзничь в бездну...
     Упал на вязанки с хворостом, но оглушило так, что поднимали под руки.
Слышал наверху горестный и яростный крик, свирепо улыбнулся. После  такого
удара никто еще не выживал. Одним сыном у надменного ярла стало меньше.
     Озверевший Березовский велел бросать к стенам замка связки  хвороста.
Бояре, прибывшие с ним, приуныли, ибо слухи о богатствах ярла передавались
из  поколения  в  поколение,  вырастая  в  размерах,  но  простые  ратники
приободрились, охотно ухватили топоры и кинулись к лесу.
     Вскоре вязанки хвороста полетели  к  стенам.  Сверху  перестали  лить
горячую смолу, изредка бросали камни. Яродуб сам бросился  с  факелом,  на
него швыряли камни размером с бычью голову, но он  укрылся  огромным,  как
ворота,  щитом,  деловито  поджег  нижнюю  вязанку,  выждал,  когда  огонь
разгорится, и  только  тогда  попятился,  содрогаясь  от  тяжелых  ударов.
Напоследок на него сбросили целое бревно, но богатырь только  содрогнулся,
как тонкое деревцо, под сильным ударом, щит разлетелся  вдрызг,  а  Яродуб
воротился к отряду. Шлем его надвинулся на глаза, но когда с  него  сняли,
на лбу пламенела глубокая ссадина, да слегка поцарапало краем шлема шею.
     -- Все, -- сказал он хрипло. -- Я отомщу им...
     -- Теперь они  наши,  --  засмеялся  Березовский  с  облегчением.  Он
огляделся по сторонам. -- Только бы никто из  окрестных  весей  не  послал
гонца в Киев...
     Яродуб удивился:
     -- Разве Владимир не разрешил?
     -- Разрешит, -- ответил князь с заминкой.  --  Но  надо  сделать  все
побыстрее! Иначе может и остановить. Когда гибнет слишком много,  это  уже
междоусобица.

     Вокруг замка полыхало, черный дым заползал в окна,  выедал  глаза,  в
горле першило. Четвертый сын, ему было всего пять лет, заплакал,  прижался
к матери:
     -- Мама!.. Брунька сказала, что нам предлагали уйти...
     -- Да, сынок, -- ответила мать тихо.
     -- Мама!.. Я боюсь... Почему мы не уходим?
     -- Это только жизни, -- ответила мать тихо, она поцеловала в  толстую
щечку, прижала к груди. -- Всего лишь наши жизни.
     -- Я боюсь!
     -- Всем страшно,  --  ответила  она  прерывающимся  голосом.  --  Все
боятся, даже твой неустрашимый отец... Но мужчины живут так, как  надо.  А
не как хотят.
     Под дверь начала вползать широкая струя дыма, настолько черного,  что
в нем меркло и погибало все живое. Малыш с ужасом смотрел на  черный  дым,
что поднимался все выше и выше, достиг его колен, упорно поднимался выше:
     -- Мама! Я не хочу!..
     -- Ты мужчина, -- сказала она,  из  глаз  выкатились  крупные  слезы,
побежали  по  щекам,  оставляя  мокрые  дорожки.  --  Хоть  маленький,  но
мужчина...
     -- А ты?
     -- Я не мужчина... но я человек.
     Дверь распахнулась, дым хлынул победной волной. Вместе с дымом, почти
скрываясь в его волнах, вбежала Брунька, четырнадцатилетняя дочь ярла.  Ее
назвали Брунгильдой, но еще в колыбели она была настолько похожа на  тугую
сочную  почку  дерева,  готовую  распуститься,  что  ее  тут  же  прозвали
Брунькой, и она росла чистенькая, веселая и румяная, похожая  на  бруньку,
готовую распуститься в яркий цветок.
     -- Мама! -- закричала она. -- Они проломили  ворота,  там  сеча!  Все
бросились туда, а с этой стороны у них нет никого...
     Мать, посадив сына повыше, бросилась к постели. Вдвоем с дочерью  они
быстро связали длинную веревку из простыней,  Брунька  остановилась  перед
окном:
     -- Мама... может быть сперва ты?
     -- Не болтай глупости, -- фыркнула мать. -- Это окно слишком узко для
моего зада. А ты худая, как червяк. Торопись!
     Она привязала край за железный крюк ставней,  остальное  выбросила  в
окно, и Брунька протиснулась следом. Платье разорвалось, на  лице  девочки
были страх и стыд, мать остается на смерть, но Гунихильда велела сурово:
     -- Ты должна выжить!.. И вернуться с людьми, кто  способен  отомстить
за подлое нападение.
     -- Мама, я люблю тебя!
     -- Спеши. Мы будем следить за тобой... оттуда, когда ты будет мстить.
     Брунька, захлебываясь слезами, начала опускаться по  каменной  стене.
Веревка из простыней была толстая, пальцы цеплялись хорошо, она была уже у
самой земли, когда внезапно услышала мужской крик:
     -- Стой! Стой, паскуда!
     Она разжала руки, ноги ударились о землю. Она упала, услышала  быстро
приближающийся  конский  топот.  Густой  мужской  голос  проревел   что-то
оскорбительное. Она вскочила на  ноги,  вот  виден  лес,  бросилась  в  ту
сторону...
     Сильный удар в спину бросил ее лицом  вниз.  Она  ощутила  сильнейшую
боль, почему-то в груди, упала, ухватилась руками за истоптанную  копытами
землю.
     Яродуб  Могучий  подъехал,  нагнулся  и  легко  выдернул   из   спины
убегающего подростка дротик. Если бы не успел метнуть так быстро и  точно,
этот стервец мог бы добежать до леса. А там ищи среди  деревьев.  Конь  не
пройдет, а он не догонит, больно легок и длинноног...
     Когда выдергивал дротик, из раны хлынула кровь, а тело перевернулось.
На него взглянуло лицо совсем юной девушки, еще  почти  подростка...  нет,
уже девушки. Чистое  лицо,  румянец  бледнеет  на  глазах,  тонкие  брови,
изумительно синие глаза невиданной чистоты...
     Он не помнил, какая сила сбросила его с коня. Ощутил, что  уже  стоит
на коленях, бережно поворачивает в ладонях ее лицо. На той  стороне  замка
трещали выбиваемые двери, звенело оружие, трещали щиты. Люди кричали  дико
и страшно, ржали кони. А на него смотрели глаза юной девушки,  которую  он
убил.
     -- Что же ты... -- произнес он, не слыша своих слов, -- как же ты...
     Перед ним начало туманиться,  словно  смотрел  через  сплошную  стену
дождя. Ее алые губы, уже созревающие  для  поцелуев,  шелохнулись,  словно
хотели что-то молвить, застыли. Он выждал чуть, медленно провел ладонью по
ее лицу. Веки опустились, но и с  закрытыми  глазами  она  была  настолько
прекрасна, что сердце у него остановилось.  Без  чувств,  без  мыслей,  он
стоял так, сам не зная сколько, смотрел неотрывно  в  ее  лицо,  когда  за
спиной застучали копыта, а громкий голос произнес с любовью и тревогой:
     -- Что стряслось? Сын мой, ты ранен?
     Он не шелохнулся. Над головой фыркнул  конь,  подъехали  еще,  кто-то
закричал с издевкой:
     -- Он пожалел юное отродье ярла!
     В поле зрения появился наконечник копья. Острый кончик примерился,  с
силой вонзился в глаз  убитой.  Брызнуло,  а  железное  лезвие  с  хрустом
проломило глазницу и погрузилось в мозг. Яродуб вскочил как  подброшенный,
повернулся и ухватил за ногу человека с копьем. Сдернул с такой силой, что
тот ударился о землю, его сплющило, как бурдюк с вином, из щелей  доспехов
брызнуло красным, шлем скатился, изо рта, ноздрей  и  даже  ушей  побежала
густая кровь.
     Всадники подали назад коней. Громкий голос отца врезался в  уши,  как
будто тупым ножом резали его плоть:
     -- Яродуб! Это же Силан, с которым ты дружил...
     Лицо отца было белое, как мел. Доспехи на  нем  погнулись,  на  плече
была кровь.  Он  морщился  от  боли,  на  своего  свирепого  сына  смотрел
непонимающе. Бояре со страхом и недоумением посматривали то на Яродуба, то
на несчастного Силана, любой из них мог оказаться на его месте.
     -- Отец, -- вырвался звериный крик у него из самой глубины сердца, --
это я убил ее!
     -- Вижу, -- ответил  отец  сдержанно.  --  Жаль,  она  могла  бы  еще
рожать... Сын, теперь это твои владения. Перебиты  почти  все.  Предатели,
они предпочли умереть  вместе  с  этим...  чужеземцем,  чем  служить  мне,
славянскому князю!
     Яродуб, как слепой, повернулся к коню, тот храпел и пытался вырваться
из его рук, в седло взобрался с третьей попытки.
     -- Отец, -- сказал он чужим голосом. -- Это я убил!
     -- Была война, сынок...
     -- Отец, это не была война. Я пришел и убил ее.
     Князь сказал участливо, но со строгостью в голосе:
     -- Сын мой, когда лес рубят,  то  щепки  летят  и  бьют  по  невинным
грибам. Так что ж, и леса не рубить?.. Думай о своих владениях.  Это  твои
земли. Села мы не трогаем, теперь они  все  твои.  Надо  согнать  местных,
пусть отстраивают.
     Яродуб ответил ровным голосом:
     -- Зачем это мертвому?
     -- Сын!..
     -- Прости, отец.
     -- Яродуб, сын мой!
     -- Отец, я убил ее... Но почему мне чудится, что я убил себя?
     Конь торопливо переступил с ноги на ногу и, не  получив  наказа,  сам
попятился, развернулся и медленно пошел в сторону  леса.  По  взмаху  руки
князя за ним бросились трое из самых преданных  гридней.  Яродуб  небрежно
отмахнулся, один вылетел из седла и вломился спиной вперед  в  кусты,  что
росли за десяток шагов. Двое тут же  отстали,  вытащили  своего  третьего,
князь видел, что положили поперек седла. Руки и ноги болтались  бессильно,
по конскому боку стекала кровь.
     Бояре шептались, переглядывались. Гридень  подскакал,  глаза  бегали,
упорно не хотели встречаться с глазами князя:
     --  Прости...  но  он  сказал,  что  будет   убивать   каждого,   кто
приблизится.
     -- Что с ним? -- вскрикнул князь в страхе. --  Что  эта  юная  ведьма
успела сделать с моим сыном? Эй, всех волхвов-колдунов сюда!
     Он послал коня вслед за сыном, тот был уже на опушке леса, но десятки
рук ухватили коня под уздцы, другие держали за стремена, за  края  попоны.
Боярин сказал убеждающе:
     -- На парня нашло помрачнение... Пройдет.
     -- Затмение, -- поправил второй знающе. -- Он у тебя  хоть  и  силен,
как сто быков, но сердцем еще юн.
     На опушке леса  тень  деревьев  упала  на  всадника,  толстые  стволы
сомкнулись и заступили. Лес потемнел,  словно  проглотил  добычу  и  снова
задремал.

     Глава 43

     Владимир проводил послов из Багдада, кивнул Белояну:  пора  промочить
горло, но тот, насторожившись,  смотрел  в  сторону  распахнутых  ворот...
Слышались крики, конский  топот.  На  взмыленном  коне  с  улицы  ворвался
подвойский Вьюн, сын Оглобли. Закричал с ходу,  конь  плясал  и  не  давал
повернуться лицом к князю.
     -- Княже! Князь Березовский... Да уймись ты, скотина!
     -- Это ты князю? -- грозно спросил вездесущий Претич. -- Перед  тобой
князь, а не хвост собачий!
     -- Что, я не отличу князя от хвоста собачьего? -- оскорбился Вьюн. --
Он князь, а  ты...  Княже,  люди  Березовского  напали  на  владения  ярла
Гордона!
     Владимир грозно нахмурился:
     -- Кто их вел?
     -- Сам князь.  С  ним  Яродуб  Могучий,  вся  дружина,  ополчение  из
окрестных сел. Не простая стычка, княже!  Они  осадили  замок,  идет  бой.
Много убитых. Сейчас пробуют поджечь...
     Претич сказал обеспокоено:
     -- Надо бы послать туда дружину. Негоже, когда  на  Руси  еще  кто-то
воюет, окромя великого князя.
     Владимир некоторое время размышлял,  глаза  недобро  сверкали.  Грудь
поднялась, набирая воздух, все затихли, ожидая гневный рык, после чего все
побегут к коням, помчатся к пылающему замку, сомнут, истребят,  накажут...
но князь с шумом выпустил воздух, глаза медленно погасли.
     -- Не успеем, -- сказал он с досадой.  --  А  примчаться  на  горящие
развалины... Нет, пусть все остается. Черт с ними, дурачьем.  Догадываюсь,
это Яродуб просил отца выделить надел, а тот поскупился. Сам ли  додумался
или кто-то насоветовал, но решил одной стрелой двух зайцев сшибить. И сыну
дать владения, и не потратиться. А людские жизни, что ему?
     Воевода спросил непонимающе:
     -- Так что будем делать, княже?
     -- А ты что посоветуешь?
     -- Собрать дружину, -- ответил Претич, не задумываясь, --  а  это  мы
мигом! Вдарить так, чтобы перья посыпались. А то вовсе на голову сядут.
     -- Может, оно бы и верно,  --  согласился  Владимир,  брови  все  еще
терлись одна о другую, -- вроде бы верно...
     -- Так что еще? Разом к тебе земли отойдут как того, так и другого!
     -- А зачем? -- спросил Владимир, он все еще раздумывал. -- Все  равно
надо будет  туда  сажать  наместников,  управителей,  что  тут  же  начнут
разворовывать: не свое же... С другой стороны, князек, чуя вину, будет  на
брюхе ползать, в глаза заглядывать. Да и Яродуба можно перевести в старшую
дружину, боярством пожаловать. А Гордона не жаль... Сам  виноват,  дурень.
Не замечал, что соседи растут,  матереют,  а  он  все  с  такой  же  малой
дружиной, как его прадед... Пришел бы на службу, я бы в обиду не дал. Да и
не посмели бы напасть.
     Претич потоптался на месте, спросил с надеждой:
     -- Так что делать будем?
     -- А ничего, -- сердито ответил Владимир.  --  Других  дел  нет,  что
ли?..

     Залешанин торопил усталого коня, клочья пены срывало ветром с  морды,
бока были в мыле. Далеко впереди деревья наконец-то  начали  раздвигаться,
но медленно, нехотя. Залешанин перевел дух,  за  деревьями  просматривался
простор, а почти у виднокрая виднелись ровные ряды хаток  под  соломенными
крышами, распаханные поля, пруд...
     Навстречу, въезжая в лес  той  же  дорогой,  ехал  на  огромном  коне
всадник-исполин. Солнце светило ему в  спину,  ослепляя  Залешанина.  Лицо
всадника оставалось в тени, черное и страшное, но Залешанин с ужасом узнал
одного из сильнейших богатырей Новой Руси: Яродуба Могучего. Даже  Малвред
Сильный, по слухам,  избегал  вступать  с  ним  в  поединки,  ибо  Яродуб,
разъярившись, как пересказывали друг  другу  шепотом  самые  знающие,  мог
черпать силу у  всей  своей  родни,  даже  пращуры  из  вирия  давали  ему
добавочную мощь, и он с легкостью побеждал не только людей,  но  и  крушил
голым кулаком скалы, разбивал валуны.
     Конь Залешанина остановился, уловил тоску  и  безнадежность  хозяина.
Залешанин пощупал палицу, в руках  не  чуял  прежней  мощи,  а  схватка  с
Яродубом ужасала. Щит Олега оттягивал плечи, даже  не  попытался  взять  в
руку, бесполезно...
     Яродуб ехал навстречу медленно, а когда осталось  не  больше  десятка
шагов, сказал густым, как деготь, голосом:
     -- Я знал, что ты поедешь этой дорогой.
     Залешанин спросил довольно глупо:
     -- Ты стал ведуном?
     -- Сказали, -- ответил Яродуб.
     От его голоса повеяло могильным холодом. Залешанин ощутил присутствие
смерти совсем близко, никогда еще она не касалась  его  краем  плаща,  как
сейчас, никогда еще такая дрожь не пробегала по телу.
     -- Кто-то очень хорошо знает мой путь, -- сказал он, переведя взор на
Яродуба.
     -- Они знают даже больше, чем ты думаешь, -- сказал Яродуб.
     Голос его был ровный, как поверхность пруда,. и бесцветный,  как  мир
ночью. Залешанин, как завороженный, смотрел на огромную руку, что медленно
потащила из ножен непомерно длинный меч. Конь, чуя молчаливый наказ, такой
же неспешный, как и хозяин, двинулся на замученного конька Залешанина.
     Залешанин пытался что-то сказать, крикнуть, что он с ним не ссорился,
стоит ли драться, но исполин надвинулся, и он ухватился за рукоять палицы,
сжал, ощущая под пальцами гладкое  древко,  еще  не  скользкое  от  крови.
Стыдные слова так и не пошли из  горла,  язык  не  поворачивался,  и  хотя
смерть уже обдала холодом, но он так и не сможет  произнести  такие  слова
вслух. Даже, если никто не видит и не слышит. Что-то внутри нас не дает...
     Яродуб надвинулся, огромный и страшный, солнце по-прежнему било ему в
спину, а Залешанину в глаза, самая невыгодная из позиций,  он  по-прежнему
видел только черный овал на месте лица  Яродуба,  в  отчаянии  замахнулся,
чувствуя насколько  ослабел,  насколько  палица  тяжела  для  его  усталой
руки...
     Яродуб сейчас отобьет щитом или легко  парирует  мечом,  но  тот  щит
зачем-то отвел в сторону, а мечом замахнулся чересчур  широко...  шипастый
край палицы ударил в плечо, Залешанин в изумлении услышал  скрип  булатных
колец кольчуги, тут же брызнула кровь, словно  ждала  этого  мига.  Яродуб
опустил руки, огромный меч бессильно свесился справа от коня,  щит  слева,
голос прозвучал так же мертво:
     -- Ты убил меня, Залешанин...
     -- Я тебя только ранил! -- вскрикнул Залешанин в растерянности. -- Ты
чего?
     -- Ты убил меня...
     Он покачнулся, но пересилил себя, медленно слез с коня.  Кровь  текла
широким ручьем, обагряла грудь,  живот,  стекала  за  голенища  сапог.  Он
отшвырнул меч, щит уронил под ноги. Лицо было все еще в тени, но Залешанин
вдруг ощутил, что хоть близость смерти ощутил не зря, но пришла она не  за
ним, а за этим...
     -- Ты чего? -- спросил он в недоумении. -- Ты же  мог  убить  меня!..
Даже теперь, когда ты ранен!
     -- Нет, Залешанин... Я убит. Я уже два дня как мертв.
     Он сел,  прислонившись  спиной  к  дереву.  Теперь  заходящее  солнце
светило ему в глаза,  Залешанин  содрогнулся,  ибо  перед  ним  было  лицо
мертвеца. Глаза запали, в них боль и отчаяние,  что-то  похожее  на  стыд,
даже на раскаяние.
     Залешанин сказал осторожно:
     -- Не знаю, что с тобой произошло...  Давай  я  тебе  перетяну  рану.
Доберемся до первого же села, а там волхвы поврачуют!
     Бледное лицо Яродуба не изменилось,  но  когда  глаза  опустились  на
текущую из раны кровь,