вал:
     - Деньги у тебя найдутся внести в кассу? Я пустой.
     - На-айдутся, какие тут деньги... Километров  тридцать  -  трешник...
Зачем они теперь, эти деньги?!
     Они вдруг  засмеялись.  Заржали  так,  что  машину  качнуло.  Взревел
двигатель, и прямо с места машина тронулась задом, с поворотом, наезжая на
наш можжевельник. Мы раскатились в стороны.
     Голубой кузов просунулся  в  кусты  -  р-р-р-р!  -  машина  рванулась
вперед, и Степка прыгнул, как блоха, и уцепился за  задний  борт.  Я  чуть
отстал, и этого хватило, чтобы Степка оттолкнул меня ногами, сшиб на землю
и перевалился в кузов. И вот они укатили, а я остался.



                                ПУСТОЕ МЕСТО

     Я не ушибся, мне просто стало скверно.  Минуты  две  я  валялся,  где
упал, а потом увидел перед своим носом Степкину авторучку, подобрал  ее  и
поднялся. Пыль на дороге почти осела, только  вдалеке  еще  клубилась  над
деревьями. Я постоял, посмотрел. Закуковала кукушка - близко, с  надрывом:
"Ку-ук! Ку-ук!.."
     Она громко прокричала двадцать два или двадцать три раза, смолкла,  и
тогда я побежал на еловую  поляну.  Мне  надо  было  мчаться  в  город,  и
поднимать тревогу, а выручать Степку от этих людей - все я знал и понимал.
Меня, как собаку поводком, волокло на полянку, я должен был  посмотреть  -
тот пень или не тот. И я вылетел на это  место  и  едва  не  заорал:  пень
исчез.
     И если бы только исчез!
     Он совершенно следа не оставил, земля кругом не была разрыта, никакой
ямы, лишь в дерне несколько неглубоких вдавлин.
     Значит, Федя не соврал, что вчера этого пня не было.  Его  приволокли
откуда-то. Судя по траве, недавно - ночью или  утром.  Трава  под  ним  не
успела завянуть. А вот следы шофера и Феди.  Даже  на  поляне,  где  земля
хорошо  просохла,  они  пропечатались,  а  в  сырых  аллейках  были  очень
глубокими.
     Пень весил центнер, не меньше.
     Вот уж действительно дьявольщина, подумал  я.  То  притаскивают  этот
несчастный пень, то увозят... И больно он тяжел для елового пня.
     Федя сказал так: "Взять в машину  "большой  посредник"  и  отвезти  в
город".
     "Большой посредник"... Посредники бывают на военных играх, они  вроде
судей на футболе и хоккее - бегают вместе с игроками.
     Да, но люди, не пни же... Ставят, увозят...
     Совсем запутавшись, я начал искать следы тех, кто принес  "посредник"
сюда. Не мог он прилететь по воздуху и  не  мог  потяжелеть,  стоя  здесь,
правда? Так вот, никаких следов я не обнаружил, хотя излазил  все  аллейки
до одной. Минут пятнадцать лазил, свои следы начал принимать за  чужие,  и
так мне сделалось страшно, не могу передать. Когда рядом со мной  взлетела
птица, я начисто перепугался и без оглядки помчался на большую дорогу.



                                  АВТОБУС

     Я выбежал на шоссе, на свежий полевой ветер. Он разом высушил  спину,
мокрую от испуга и беготни, и я удивился, до чего хорош наступающий  день.
Солнце было яркое, а не туманное, как в предыдущие утра. Синицы орали  так
звонко и густо, будто над лесопарком висела сеть из  стеклянных  иголочек.
Несмотря на ранний час, асфальт уже подавался  под  каблуком,  и  хотелось
искупаться. Я представил себе, что сбрасываю тяжелые брюки и лезу в  воду.
Купание!.. О нем и думать не стоило. Надо было мчаться к  Суру,  поднимать
тревогу.
     Флажок автобусной остановки желтел слева от меня, высоко на  подъеме.
Пробежав к нему, я сообразил, что надо было бежать в обратную сторону,  не
навстречу автобусу, а от него, и не в гору, а вниз. Но возвращаться уже не
стоило, и, если некогда купаться, я хоть мог поглядеть с холма на пруды.
     И правда, от остановки открывалась панорама: прямо по шоссе - дома  и
водокачка Синего Камня, левее - лес и пруды с  песчаными  берегами,  потом
лесопарк и, наконец, весь наш городок  как  на  блюдечке.  Три  продольные
улицы и пять поперечных, завод тракторного электрооборудования,  элеватор,
молокозавод - вот и все. Мне, как  всегда,  стало  обидно.  Люди  живут  в
настоящих городах, с настоящими заводами, а наш - одно название что город.
Это  электрооборудование  делают  в  четырех  кирпичных  сараях.   Правда,
молокозавод новый, хороший.
     Я стал поворачиваться дальше, налево, обводя взглядом  круг.  По  той
стороне шоссе тянулись поля и пруды  совхоза,  перелески  и  дальше  гряда
холмов, уходившая за горизонт. Их я нарочно  приберег  напоследок,  потому
что на ближнем холме стоял радиотелескоп. Он был отлично виден  -  плоская
чаща антенны на сквозной раскоряченной подставке. Антенна  тоже  сквозная,
она только казалась сплошной и маленькой, с чайную чашку.  На  самом  деле
она была почти сто метров в  диаметре,  нам  говорили  на  экскурсии.  Под
телескопом белели три коробочки: два служебных корпуса и один  жилой,  для
научных  сотрудников.  Забор  казался  белой  ниточкой,  огибающей   холм.
Здорово! Очень хотелось увидеть,  как  телескоп  поворачивается,  но  чаща
неподвижно смотрела в небо,  и  ее  огромная  тень  неподвижно  лежала  на
склоне. Я загляделся,  а  тем  временем  приблизился  автобус.  Маленький,
синий, с надписью: "Служебный". Не стоило и руку поднимать, этот автобусик
был с радиотелескопа.
     И вдруг он остановился. Дверцу  даже  открыли  и  крикнули:  "Садись,
мальчик!".
     Я не стал бы рассказывать так дотошно про автобус и дорогу  в  город,
если бы не Вячеслав Борисович. Он ехал в этом автобусе, он меня и посадил:
водителю и Ленке Медведевой это бы и в голову не пришло. О нем я знал, что
он научный сотрудник с радиотелескопа. Довольно молодой, светловолосый,  в
сером костюме. Приезжий. Их там было человек  десять  приезжих,  остальные
местные, как Ленка Медведева - радиотехник.
     Вячеслав Борисович вел  себя  не  по-начальнически.  Он  смеялся  все
время, подшучивал надо мной: почему я такой красный и взъерошенный и что я
делал в лесопарке в учебное время. Я как-то растерялся и грубо спросил:
     - А вы зачем в рабочее время катаетесь?
     Он захохотал, хлопнул себя по ноге и воскликнул:
     - Вопрос ребром, а? А знаешь ли ты, что такое нетерпение сердца?
     Я покачал головой.
     - На почту пришел пакет, - сказал он нежно. - Голубенький. Ты  можешь
не улыбаться. Настала моя очередь. И нетерпение сердца велит мне  получить
голубое письмо немедленно. В самое рабочее время.  -  Он  потер  ладони  и
притворно нахмурился: - Но оставим это. Хороши ли твои успехи  в  королеве
наук - математике?
     Я сказал:
     - Не особенно.
     Вячеслав Борисович мне страшно понравился, и мы очень весело доехали.
Даже Ленка вела себя как человек. Понимаете, эти  девчонки,  едва  наденут
капроновые чулки, начинают на людей смотреть... Ну, как бы вам сказать?  У
них на лицах написано: "Нет, ты  не  прекрасный  принц  и  никогда  им  не
будешь".  Но  веселый  нрав  Вячеслава  Борисовича  действовал  на   Ленку
Медведеву положительно. Она улыбалась всю дорогу и  сказала  на  прощание:
"Будь здоров, привет Симочке". Симка - это моя сестра, старшая.
     Меня высадили на углу улицы Героев Революции, наискосок от тира, и  я
перебежал улицу, спустился в подвал и дернул дверь оружейной кладовой. Она
была заперта. Все  еще  надеясь,  что  Степка  в  зале  вместе  с  Суреном
Давидовичем, я метнулся туда.
     В стрелковом зале было темно, лишь вдалеке сняли мишени. Резко,  сухо
щелкали мелкокалиберные винтовки - трое ребят из техникума стреляли, Сурен
Давидович сидел у корректировочной трубы, а Степки не было.



                                 ТРЕВОГА!

     Когда я пригляделся в темноте, обнаружился еще Валерка - он махал мне
со стопки матов. Сурен Давидович проговорил, не отрываясь от трубы:
     - Зачем пришел?.. Хорошо, Верстович! - Это уже стрелку.
     Мы могли ввалиться к Суру хоть среди ночи с любым  делом  или  просто
так. Только не во время работы. Сур - замечательный тренер и сам  стреляет
лучше всех. Проклятая астма! Сур был бы чемпионом Союза, если б не  астма,
я в этом убежден.
     - Восьмерка  на  "четыре  часа",  -  сказал  Сур.  -  Дышите,  Ильин,
правильно.
     Я спросил у Верки:
     - Давно стреляют?
     - Только начали, - прошептал Верка. - А Степка где?
     - Помолчите, гвардейцы, - сказал Сурен Давидович.  -  Хорошо,  Ильин!
Бейте серию с минимальными интервалами!
     Я сам видел, что тренировка началась недавно - мишени чистые. Значит,
Сур освободится через час. Раньше не отстреляются.
     - Не узнаю вас, Оглоблин. Внимательней, мушку заваливаете!
     Невозможно было целый час ждать. Я подобрался к Суру и прошептал:
     - Сурен Давидович, тревога, Степа в опасности...
     Он внимательно покосился, кашлянул, встал:
     - Стрелки, продолжайте серию! Валерий, корректируй...
     Верка, счастливый, кинулся  к  трубе,  а  мы  вышли  в  коридор.  Мне
казалось, что Сурен Давидович очень рассержен и я стал торопливо, путаясь,
рассказывать:
     - Степка уехал  на  новом  такси  из  лесопарка,  а  в  такси  сидели
шпионы...
     - Какие шпионы? - спросил он. - Откуда шпионы?
     Я вернулся к началу - как шел и  увидел  Федю-гитариста.  Сур  слушал
вполуха, посматривая на дверь, глаза так и светились в темном коридоре.  Я
заспешил. Скоренько рассказал, как шофер свалился у пня.  Сурен  Давидович
повернулся ко мне:
     - Что-о? Тоже схватился за сердце?
     - И еще упал. Это не все, Сурен Давидович!
     - Подумай только, не все... - пробормотал он. -  Рассказывай,  Лешик,
рассказывай.
     Я рассказывал, и мне становилось  все  страшней.  В  лесопарке  я  на
четверть - да что, на десятую так не боялся. Там мы  были  вместе.  А  где
сейчас Степка? Я боялся, здорово боялся.
     Когда я закончил, Сур проворчал:
     - Непонятная история... Лично мне Киселев был симпатичен.
     - Федя? Еще бы! - сказал я. - А теперь видите, что получается!
     - Пока вижу мало. Пень был очень тяжелый, говоришь? - Он покосился на
дверь, откуда слышались выстрелы, и тогда я понял...
     - Оружие в нем, а в платке патроны! - завопил я. - Сурен Давидович! А
на шее автомат, на гитарном шнуре!
     - Лешик, не торопись. Оружие? - Он вел меня за плечо  к  кладовой.  -
Шпионам незачем прятать оружие. Я даже думаю, что шпиону просто  не  нужно
оружие.  Пистолетик,  может  быть...  Но  маленький,  маленький.   Бандит,
грабитель - другое дело.
     - Шпиону и оружие не нужно? Что вы,  Сурен  Давидович!  Везде  пишут:
бесшумный пистолет, авторучка-пистолет...
     - Авторучка - понятно, - говорил Сур, входя в кладовую.  -  Маленький
предмет, укромный. Хранится  на  теле.  Зачем  целый  пень  оружия?  Через
пень-колоду... Где мой блокнот? Вот мой блокнот. Сядь, Лешик. Я думаю, что
шпиону совсем не нужен пистолет. Шпион, который  выстрелил  хоть  однажды,
уже покойник... Побеги, пожалуйста, и пригласи сюда Валерика.
     Верка не особенно обрадовался приглашению. Он корректировал  стрельбу
больших парней, покрикивал гордым голосом.  Они  тоже  покрикивали:  Верка
путал, где чья мишень. Он вздохнул и побежал за мной, спрашивая:
     - А что? Тревога? Вот это да!
     Сур уже написал записку. Он сказал:
     - Валерик, время дорого. Лешик все расскажет тебе потом,  ни  в  коем
случае не по дороге. Так? (Я кивнул.) Так. Вот что я  написал  заместителю
начальника милиции капитану Рубченко: "Дорогой Навел Остапович! Ты знаешь,
я из-за болезни не могу выйти "на поверхность". Очень тебя прошу: зайди ко
мне в тир, срочно. Не откладывай, пожалуйста. Твой Сурен". Валерик,  беги.
Если нет дяди Павла, передай записку майору. Если нет обоих - дежурному по
отделу. Запомнил? Ты же, Лешик, ищи Степана. Тебе  полчаса  срока...  нет,
двадцать минут. А ты, Валерик, передай записку и сейчас же возвращайся.
     Он посмотрел на нас и, чтобы приободрить, сказал:
     - Гвардия умирает, но не сдается. Бе-егом ар-рш!



                          МЫ НАЧИНАЕМ ДЕЙСТВОВАТЬ

     Мы вылетели "на поверхность" и припустили по дворам. Что я мог успеть
за двадцать минут? Пробежаться по улицам да заглянуть  на  почту.  Милиция
тут же, рядом. (Почта выходит на проспект, а милиция - на улицу Ленина, но
двор у них один, общий с универмагом и химчисткой.)
     У нас есть правила, как вести себя при "тревоге". Сегодня  я  объявил
ее, а вообще мог объявить каждый, от Сура  до  младшего,  то  есть  Верки.
Сурен Давидович никогда не приказывал, его  и  так  слушались,  но  всегда
обсуждали, как лучше сделать то или это.  Когда  же  объявлялась  тревога,
споры-разговоры кончались. Сур становился командиром. Мне  было  приказано
двадцать  минут  разыскивать  Степку,  а  Верке  -  передать   записку   и
возвращаться. Значит, я не должен  заглядывать  в  милицию,  хотя  Степка,
конечно  уж,  постарался  навести  милицию  на  след.  И  Верка   напрасно
поглядывал на  меня,  пришлось  ему  идти  одному.  Я  посмотрел,  как  он
нерешительно поднимается  на  крыльцо,  а  сам  побежал  дальше.  На  углу
остановился, пригладил волосы. Казалось, все насквозь видят, зачем  я  иду
на почту.
     ...Солнце теперь светило вдоль улицы, мне в лицо.  Кто-то  выглядывал
из окошка математического кабинета на  третьем  этаже  школы.  Чудно  было
думать, что сейчас я виден из этого окна совершенно так же, как были видны
Федя-гитарист и остальные двумя часами раньше. Только я шел к школе лицом,
а не спиной, как почтари, и Федя не сидел на ступеньках.
     Ударила стеклянная дверь. Пахнуло  сургучом,  штемпельной  краской  -
нормальный залах почты. Я заставил себя не высматривать этих двух, которые
хватались за сердце. Сунул  руки  в  карманы  и  оглядывался,  будто  хочу
приобрести марку.
     Народу было немного, по одному у каждого окошечка. Степки не было.  В
самом деле, черта ли  ему  в  этой  почте!..  Кто-то  оглянулся  на  меня.
Пришлось для конспирации купить открытку за  три  копейки.  От  барьера  я
увидел, что оба почтаря на местах: один  сидел  за  столиком  с  табличкой
"Начальник отделения связи",  второй  работал  на  аппарате,  трещал,  как
пулемет.  Рядом  с  окошком,  в  котором  предавались   открытки,   висело
объявление, написанное красным карандашом:  "Объявлением!  До  16:00  сего
числа междугородный  телефон  не  работает,  так  как  линия  ставится  на
измерение". "Как они ее будут мерить, эту линию?" - подумал я,  взял  свою
открытку, и тут мне навстречу  открылась  дверь,  и  вошел  Федя-гитарист.
Открытка выскочила из моих пальцев и спланировала в угол, к урне...
     Я не спешил поднять открытку. Носком ботинка загнал  ее  за  урну  и,
кряхтя, стал выуживать -  смял,  конечно.  А  Федя  с  изумительной  своей
улыбкой придвинулся к окошечку и попросил своим изумительным баритоном:
     - Тамар Ефимовна, пяточек конвертиков авиа, снабдите от щедрот?
     Та, ясное дело, заулыбалась. Я подобрал открытку и с  дурацким  видом
стал подходить к  улыбающейся  Тамаре  Ефимовне,  а  Федя  установил  ноги
особенным, шикарным образом и разливался:
     - Погода ликует, вы же тут сидите, не щадя  своей  молодости...  -  и
всякую такую дребедень.
     Поразительно, как быстро я его возненавидел. Два часа назад я смотрел
на него с восторгом - что вы, Федор Киселев, первая гитара  города,  фу-ты
ну-ты! Сур только что сказал, что Киселев ему нравится, а сейчас  тревога,
поэтому "нравится" Сура надо считать приказом.
     Понимаете, до чего надо обалдеть, чтобы такие мысли полезли в голову?
     - А, пацан! - сказал Федя. - Получи _к_о_н_ф_е_т_к_у_.
     Он вынул из правого кармана карамельку "Сказка". На бумажке  -  тощий
розовый кот с черным бантиком на шее и черными лапами. Внутри -  настоящая
конфета. Я развернул ее, но есть не  стал.  Купили  они  конфет  все-таки!
Зачем?! Вот дьявольщина!
     А Суру я забыл рассказать про конфеты!
     - Это вам, Тамар Ефимовна, - сказал Федя и подал ей такую же конфету.
- Вам... прошу  вас...  угощайтесь.  -  Он  обошел  все  окошки,  все  его
благодарили.
     Прошло уже десять минут, но я отсюда уходить не собирался.
     - Те-тенька Тамара Ефимовна, - проныл я, - открытку я испортил,  -  и
показал ей смятую открытку.
     - Так возьми другую открытку, цена три копейки, - услышал я.
     Услышал. Лица Тамары Ефимовны я не видел, потому что смотрел на Федю,
а он достал из _д_р_у_г_о_г_о_ кармана конфету и ловко  перебросил  ее  на
стол начальника:
     - Угощайтесь, товарищ  начальник!..  И  вы,  пожалуйста!  -  Это  уже
старшему телеграфисту. - И вам одну. - Он обращался  к  девушке,  подающей
телеграмму, и достал очередную конфету опять из _п_р_а_в_о_г_о_ кармана...
- Я сегодня деньрожденник, угощайтесь!
     - Те-тенька, у меня денег больше нет, - с ужасом гудел я в это время,
потому что был уверен: конфеты из правого кармана отравлены. И  я  не  мог
закричать: "Не ешьте!". До сих пор стыжусь, когда вспоминаю  эту  секунду.
Мне, идиоту, казалось важнее поймать шпиона, чем спасти людей...
     - Тетенька, дайте тогда конфе-е-етку...
     Но поздно, поздно! Она уже хрустела этой  карамелькой,  а  бумажка  с
розовым котом, аккуратно  разглаженная,  красовалась  под  стеклом  на  ее
столе.
     - Вот какой! - сказала Тамара Ефимовна. - Какие  наглые  пошли  дети,
просто ужас! Вы слышали, Феденька?
     Все уставились на меня, лишь  толстый  телеграфист  трещал  на  своей
машине.
     Федя обмахивался конвертами, как веером.
     -  Любишь  сладенькое,  а?  Ты  ж  эту  не  съел,  сластена...  -  Он
приглядывался ко мне очень внимательно.
     Я начал отступать к двери, бормоча:
     - Симке, по справедливости... Одну мне - одну ей... Сестре,  Симке...
- Без всяких усилий я выглядел совершенно несчастным и жалким.
     Девушка, подающая телеграмму, покраснела - ей было  стыдно  за  меня.
Федя сказал:
     - Держи, семьянин, оп-ля!
     Я не шевельнулся, и конфета (из правого кармана) унала на линолеум.
     В эту секунду я почувствовал, что телеграфист, не поднимая  головы  и
ничего не говоря, подал знак Феде. И сейчас же со мной случилось  ужасное:
будто меня проглотило что-то огромное и я умер, но только на  секунду  или
две. Огромное выплюнуло меня. Конфета  еще  лежала  на  чистом  квадратике
линолеума, между мной и гитаристом, и он смотрел на меня как бы с испугом.
     Кто-то проговорил: "Очень нервный ребенок". Девушка сунулась  поднять
конфету, но Федя нагнулся сам, опустил  конфету  мне  в  руку  и  легонько
подтолкнул меня к двери. Бам! - ударила дверь.
     Я стоял на тротуаре, мокрый от волнения, как грузовая лошадь.
     А за стеклом  почти  уже  все  двигали  челюстями,  жевали  проклятые
конфеты. Даже толстый телеграфист - я видел, как он  сунул  карамельку  за
щеку.
     Они оживленно разговаривали. Кто-то показал пальцем, что  я  стою  за
окном, и я сорвался с места и ринулся к Сурену Давидовичу.



                              ДВОЙНАЯ ОБЕРТКА

     Степка не вернулся. В кладовой Верка чистил мелкокалиберный пистолет.
Сурен Давидович брился, устроившись на своей койке под окошком, в  глубине
каморки.
     - Гитарист раздает отравленные конфеты! - выпалил я. - Вот!
     Сур выключил бритву.
     - Эти конфеты? Почему же они отравлены? Вот водичка, налейся...
     Правда, я отчаянно хотел пить. Глотнул,  поперхнулся.  Верка  тут  же
врезал мне между лопаток.
     - Отстань, краснобровкин! - зарычал я. - На почту он пришел и раздает
конфеты. В правом кармане отравленные, а в левом - не знаю.
     - Опять почта? Сегодня слишком много почты. -  Сур  взял  развернутую
конфету, посмотрел. - Ты говоришь, отравлены? Тогда яд подмешали прямо  на
фабрике. Смотри, поверхность карамелек абсолютно гладкая. Давай  посмотрим
другую. - Он стал разворачивать  вторую  конфету  и  засмеялся:  -  Лешик,
Лешик! Ты горячка, а не следопыт... - Сур снял одного розового кота, а под
ним самодовольно розовел второй такой же.
     Валерка захихикал. Дураку было  понятно,  что  отравитель  не  станет
заворачивать конфетку в две одинаковые бумажки.