шахматы,
преферанс и покер.
   Подарок, от которого нельзя  отказаться  и  который,  будучи  принят,
неизбежно на какое-то время выведет  меня  за  скобки  происходящего.  Я
давно и страстно мечтал поплавать под парусами в Южных  морях  -  теперь
мечта стала реальностью.
   ...Два, три месяца, а то и полгода продлится это  путешествие,  и  со
мной уйдут Ирина и Шульгин.  Грубо  говоря,  с  доски  убирается  ферзь,
ладья, слон, а из прикупа - туз с королем. Что на этом надеется выиграть
Сильвия - пока не ясно, но сам факт налицо. Что ж, я всегда рад пойти ей
навстречу... А яхта была хороша, хотя, в стиле  корабельной  архитектуры
начала века, ее палуба излишне, на мой взгляд,  загромождена  раструбами
машинных вентиляторов, шлюпбалками, сходными тамбурами  люков  и  прочим
судовым оборудованием.
   В центре, между фок-и  грот-мачтой,  возвышалась  высоченная  медная,
надраенная до самоварного блеска дымовая труба. По-своему красиво,  хотя
и нелепо, если знать, что под этой трубой вместо паровой машины Никлосса
тройного расширения установлены две мощные и легкие  турбины  по  тысяче
лошадиных сил каждая.
   И вообще внешний облик  "Камелота"  -  только  видимость,  декорация.
Воронцов    с    Левашовым,    усовершенствовав    методику     создания
дизель-электрохода "Валгалла" из древнего парохода "Мавритания", и здесь
произвели аналогичные манипуляции.
   Оставаясь внешне прогулочной яхтой начала  века,  "Призрак"  (так  он
станет  называться  вскоре)  прочностью  корпуса  не  уступал  линейному
ледоколу, а скоростью (на  турбинах,  конечно,  а  не  под  парусами)  -
современному эскадренному миноносцу.
   И после выхода в океан, подобно рейдеру  времен  минувшей  войны,  он
сбросит всю эту  маскировку  вместе  со  ставшим  чужим  именем,  станет
наконец истинным кораблем нашей юношеской мечты.
   Дождь  продолжал  сыпаться  с  низкого  хмурого  неба,  туман   цвета
махорочного пепла скрывал не только стоящую двумя кабельтовыми  мористее
"Валгаллу", но и совсем близкий берег. Я поежился от вдруг  скользнувшей
с полей фуражки за поднятый воротник  плаща  холодной  струйки  и  начал
спускаться по широкому дубовому трапу вниз, в сухое тепло корабля.
   "Призрак" готов к походу. К очень далекому  походу.  Чтобы  здесь,  в
России, в Европе, об Андрее Новикове просто забыли.
   Все.
   Враги и друзья. И тем и другим станет легче, если он  прекратит  свою
деятельность дрожжевого грибка, зачем-то вброшенного в  и  без  него  не
слишком спокойный мир.
   Тем лучше. У меня свои планы, у друзей, у Сильвии  -  свои.  И  Сашка
вовремя решил ситуацией воспользоваться. В итоге  -  все  довольны,  все
смеются... Еще я вдруг понял - как же  они  все,  мои  друзья,  от  меня
устали.
   Я этого никогда не хотел, но так все время выходило. Я им  навязывал,
возможно и без умысла, свои  идеи,  свои  взгляды  на  мир,  психологию,
которую считал для всех подходящей.
   И не улавливал самого простого: то, что я считал благом для всех,  со
стороны выглядело совсем иначе.
   Я им всем ужасно надоел. Моя правота  стала  чем-то  противоположным.
Так бывает почти всегда в подобных  ситуациях.  Или  неформальный  лидер
должен превратиться в диктатора типа  Сталина  и  поубивать  всех  своих
прежних соратников, или - просто отойти в сторону.
   Что я и делаю.
   Хотя, видит бог, никогда  я  яе  воображал  себя  хоть  чем-то  лучше
других.
   Чувства, которые мною владеют сейчас - и смутная тоска, и облегчение,
как у солдата, уходящего с передовой в тыл, допустим, в отпуск, и  мысль
- а не трусость ли это.
   Да, о трусости я задумывался. Трусость не в банальном смысле,  а  как
бы в высшем каком-то.
   Короче, сначала это я смертельно устал, а уж потом -  мои  друзья  от
меня.
   Устал от всего, но прежде  всего  от  добровольно  принятой  на  себя
ответственности за "судьбы мира", как бы высокопарно это ни звучало.
   Хотя скорее всего ничего я на себя не  принимал,  а  просто  плыл  по
течению, более или менее осознанно совершая те или иные действия, причем
стараясь, чтобы они не слишком сильно расходились с  некими  принципами,
нравственным императивом,  если  угодно,  который  сам  же  для  себя  и
установил... На трапе меня вновь охватило чувство,  будто  я  по  памяти
восстанавливаю когда-то написанный, но потом утерянный текст. Все  точно
так же, но все же немного не так.
   Нервы действительно ни к черту стали. Непосильную я взвалил  на  себя
тяжесть и тащу вот уже почти два года, все чаще и  чаще  недоумевая,  на
кой черт мне все это сдалось.
   Одновременно понимая, что ни выбора, ни выхода у меня не  было  ни  в
каком варианте.
   Если не с первого дня встречи с Ириной, то уж с ее телефонного звонка
февральским вьюжным днем восемьдесят четвертого года  -  точно.  Как  на
велосипеде без тормозов вниз по крутому горному серпантину. Крепче держи
руль и уповай, что спуск когда  нибудь  кончится  и  не  появится  из-за
ближайшего поворота разобранный мост...  Кают-компания,  куда  я  вошел,
занимала почти треть объема жилой палубы, от бизань-мачты  до  кормового
балкона. Что естественно - именно здесь нам придется  проводить  большую
часть свободного времени.
   Каюты, пусть и комфортабельные, предназначены в основном для сна. Или
- если появится потребность в уединении. А здесь у нас будет и столовая,
и библиотека, и музыкальный салон - одним словом, в сухопутном понимании
аналог  аристократического  клуба,   сосредоточенного   в   единственном
помещении площадью около пятидесяти квадратных метров.
   Слегка  заваленными  внутрь,  обшитыми   светлым   деревом   бортами,
бронзовой отделкой  иллюминаторов,  панорамным,  с  частыми  переплетами
окном, выходящим на кормовой балкон,  старинными  лампами  в  кардановых
подвесах кают-компания напоминала адмиральский салон на парусном фрегате
прошлого века.
   Однако  удобная  современная  мебель,  ковры  на  полу,  застекленные
книжные шкафы и открытые витрины с коллекционными охотничьими винтовками
и гладкоствольными ружьями, молекулярные копии картин  великих  мастеров
создавали впечатление кабинета эстета-аристократа,  поклонника  охоты  и
изящных искусств.
   А   об   эпикурейских   наклонностях   владельцев   свидетельствовала
пятиярусная стойка бара, любовно и  с  фантазией,  в  предвидении  тихих
тропических  вечеров  и  трудных  штормовых  вахт  заполненная   сотнями
бутылок, штофов, пузырьков и флаконов, содержащих все, что на протяжении
веков создавала ненасытная фантазия пьяниц и их  алчных  потворщиков,  -
коньяки светлые и темные, виски ирландские, шотландские и  американские,
крепкие шестидесятиградусные бенедиктины и шартрезы, всевозможные джины,
экзотические водки Азии и Южной  Америки,  изысканные  вина,  гордящиеся
друг перед другом звонкими, как у испанских идальго,  именами  и  годами
выдержки.
   Эта  стойка  придавала  кают-компании  вид  возвышенный,  как   орган
протестантскому  собору,  и  располагала  к  размышлениям,  неспешным  и
приятным.
   Особенно - когда нет неотложных дел.
   Мы с Сашкой немало потрудились, чтобы укомплектовать коллекцию.
   Слева от двери - прямоугольный обеденный стол орехового дерева, шесть
тяжелых, рассчитанных на приличную качку кресел вокруг.
   Я боком присел на вертящийся, привинченный к палубе  табурет,  бросил
на соседний фуражку. Не глядя  протянул  руку,  взял  первую  попавшуюся
бутылку, до которой достал. Наудачу.
   Поразительно, если даже это очередное совпадение.
   Джин "Бифитер". Именно им мы в моем романе отмечали с  Сашкой  начало
кругосветного плавания. (Жуткая  по  тем  временам  экзотика.)  Ну-ну...
Теперь и на этом судне с первой бутылки свернута пробка. Процесс пошел.
   Знать бы - куда.
   Сквозь толстые стекла иллюминаторов на стойку падал унылый  сероватый
свет, через кормовую витрину не видно ничего, кроме тумана.
   По стеклам неторопливо ползли извилистые от ветра дождевые струйки.
   Вроде бы тоскливая картина, но это как посмотреть.
   С точки зрения человека, промокшего и промерзшего за четыре  часа  на
штормовом ветру, - предел мечтаний, истинный рай земной.
   Сдать вахту, спуститься в каюту, переодеться в сухое -  и  сюда,  где
тепло, уютно, где можно выпить и закусить, потом погрузиться в упругость
диванных подушек, раскрыть на любом  месте  умную  книгу  или  предаться
неторопливой, лишенной всякой актуальности  беседе  с  понимающими  тебя
людьми. Вот в чем смысл кают-компании на корабле... Левее бара,  как  бы
отделяя его от "культурной зоны" помещения, располагается выглядящий как
старинное   пианино   электроорган,   совмещенный   с   магнитофоном   и
синтезатором.
   Универсальный   инструмент,   равно    подходящий    для    настоящих
профессионалов, и для таких, как я, любящих музицировать, но не умеющих.
Позволяет оркестровать и аранжировать любую мелодию по вкусу.
   Я нашел в каталоге "Маленький цветок", хотел  было  послушать  его  в
исполнении камерного скрипичного квартета, но потом решил, что некоторые
вещи подвергать модернизации безнравственно.
   Получится  как  бы  измена  прежним  идеалам.  Или  -  самому   себе,
тогдашнему... Для меня ведь это - мелодия  первой,  не  слишком  удачной
любви.
   В какой уже бесчисленный раз с неизменным чувством сладкой  печали  я
вслушивался в причудливые пассажи кларнета, понемногу отхлебывая чистый,
безо льда и тоника, джин.
   Я нисколько не удивился, когда за спиной  у  меня  скрипнули  еще  не
приработавшиеся петли двери. Подсознательно я этого ждал.
   Логика  сюжета  (или  причуда  режиссера?)  требовала  именно   такой
мизансцены.
   Вошел Шульгин. В  новом,  не  обношенном  еще  флотском  светло-синем
кителе, по типу яхт-клубовских - с эмблемой "Призрака" на левом рукаве.
   Отчего-то у  людей  нашего  (теперь)  круга  считается  дурным  тоном
выходить в море на собственных яхтах в штатском, вот  и  мы  изобрели  и
пошили себе по несколько комплектов судовой  униформы,  от  парадной  до
тропической, через эволюционный ряд промежуточных разновидностей.
   Уж явно мой друг появился не с улицы, заведомо ждал  моего  появления
здесь.
   Или не ждал, просто занимался своими делами в каюте или в рубке.
   - Ностальгируешь, братец? - как бы мельком, скорее  констатируя,  чем
спрашивая, бросил Сашка, повертел в руках начатую мной бутылку.
   - Составлю компанию... Только что за ерунда, что ты мне суешь? -  Это
он возмутился по поводу подвинутой ему стограммовой хрустальной  стопки,
что сама подвернулась мне под руку.
   - Ах да, ну, извини, конечно... Пришлось  искать  штормовые  стаканы,
грамм на триста, с литым  дном  толщиной  в  два  пальца,  тяжелые,  как
пушечные гильзы.
   За льдом к холодильнику идти не хотелось,  да  и  зябко  пока  здесь,
отопление не включено.
   Отпили, не чокаясь, по паре глотков.
   Посидели молча.
   - Далеко будет мне с Мадагаскара  в  Европу  возвращаться,  -  сказал
наконец Шульгин.
   - Далековато, - согласился я. - Будто  ты  раньше  этого  не  знал...
Плеснул он себе еще треть стакана.
   - Прозит! - и выпил, не дожидаясь меня.  Будто  догоняя  то,  чего  и
догонять не стоило. Не закусив даже ломтиком консервированного  ананаса,
принялся тщательно разминать сигарету.
   - Жаль, что все так получается, - неожиданно тяжело вздохнул он,  так
и не прикурив.
   Я сразу понял, о чем он. Дальнейших слов не  требовалось.  Мне  стало
еще тоскливее. Все же слишком  долго  мы  мечтали  вместе  побродить  по
далеким морям.
   Всей  душой  отдавались  процессу  переоборудования  яхты,   рисовали
интерьеры кают и прочих помещений, спорили с Воронцовым по поводу сугубо
технических и эстетических проблем  кораблестроения,  составляли  списки
необходимых припасов, оружия, книг  для  судовой  библиотеки,  подбирали
лоции и навигационные карты, чертили на них будущие  маршруты,  уточняли
по справочникам Кука и Бедекера, в каком  отеле  следует  поселяться  на
Маврикии и принято ли торговаться на  рынках  в  Кохинхине...  Обучались
основам навигации, обращению с парусами, муштровали и  школили  роботов,
которых от щедрот выделил нам Воронцов на  роль  штурманов,  матросов  и
"прислуги за все".
   И веселее нам вдвоем было бы, и  спокойнее.  Во  всех  смыслах.  Одно
дело, когда путешествуют два друга со своими  дамами,  совсем  другое  -
один мужик с двумя женщинами.
   А насчет того, "кто же останется в лавке", тоже все давно обговорено.
Если бы ситуация даже и потребовала его присутствия в России  и  Европе,
сойти с корабля он собирался никак не раньше, чем через пару  недель,  а
то и месяц.
   Но задавать естественного в такой ситуации  вопроса  я  не  стал.  По
тексту пьесы идет его реплика, вот пусть и говорит.
   Сделал очередной глоток, почмокал  губами,  оценивая  вкус  и  букет.
Ткнул пальцем в кнопку пульта управления проигрывателем. Музыка заиграла
как раз та, что я хотел.
   Которая тоже звучала тогда.  "Серебряная  гитара".  Обратная  сторона
пластинки-сорокапятки с "Маленьким цветком".
   И только после этого я спросил:
   - Что-то случилось?
   - Насколько я знаю - нет, - ответил Шульгин и  тоже  поднес  к  губам
стакан, но, похоже, не отпил, а только намочил губы.
   "Сумасшедшие, наверное, мы все, - подумал я. -  Нельзя  пережить  то,
что случилось за последние полтора или, может быть, три года, и остаться
вполне нормальным. Если, конечно, не псих только я, и  все  это  -  лишь
бесконечный тягостный бред... Лично мой".
   - Тогда - в чем дело? С  такой  мордой,  как  у  тебя  сейчас,  не  в
развлекательный круиз отправляться,  а  присутствовать  на  панихиде  по
безвременно усопшей теще... Шульгин улыбнулся  одной,  правой  половиной
рта, поднял стакан.
   - Давай. Помнишь, я тогда  сказал:  "Твое  вдохновение  на  дне  этой
бутылки.
   Пиши. Для себя, и для меня тоже, и да поможет нам бог"?
   Я  помнил.  Тот  удивительно  теплый,  душистый  июньский   вечер   в
кисловодской  гостинице  "Нарзан",   что   располагалась   в   старинном
двухэтажном здании наискосок от Колоннады и  прямо  напротив  знаменитой
нарзанной галереи.
   Мы тогда впервые почти случайно оказались вдвоем на  этом  знаменитом
курорте, поселились в крошечном мансардном номере, где  стоять  во  весь
рост можно было только возле окна, а койки, словно  в  подводной  лодке,
располагались в узких полутораметровых нишах. И стоило место 70 копеек в
сутки.
   Сашка собирался на свидание со своей  руководительницей  практики,  а
мне идти было некуда,  и  с  чувством  одновременно  зависти  и  некоего
внутреннего превосходства я разложил на столе, с облезшим и  испятнанным
многочисленными   ожогами    сигарет    лаком,    походные    письменные
принадлежности, чтобы продолжить труды над  романом,  долженствующим  не
уступить   изысканностью   и   пессимизмом   крайне   тогда   популярной
"Триумфальной арке".
   Тогда Сашка  и  достал  из  тумбочки  на  две  трети  полную  бутылку
"Перцовки", произнеся вышеназванные слова.
   - И к чему ты это?
   - Может, к тому, что мы по-прежнему  живем  не  сами  по  себе,  а  в
придуманном тобой мире... Меня поразило, как совпали собственные мысли и
Сашкины слова. Но я по-прежнему не понимал, в чем тут дело.
   Еще сегодня утром все нам с ним казалось абсолютно ясным,  настроение
было приподнятым, заботы  отступили,  поскольку  все  необходимое  давно
сделано, карты выверены, припасы погружены, даны  и  получены  последние
наставления.
   И вдруг... Самое странное, что тревога, охватившая Шульгина,  тут  же
передалась и мне, но не коснулась никого больше, хотя, казалось бы...  У
Левашова, Берестина, Воронцова гораздо больше оснований тревожиться, это
ведь  им  оставаться  в  России  и  продолжать  эксперименты  с  мировой
историей, а вот поди ж ты!
   Может быть, Сашкина интуиция  правильно  подсказывает:  остановиться,
пока не поздно? А в чем проблема, не на войну же мы собрались, отдыхать,
как и советовал Антон, отстранясь от всех мирских забот.
   Так я и спросил у него, решив, что незачем больше держать друг  перед
другом "понт", как выражались во времена нашего детства.
   -  Прощаюсь  с  последней  детской  мечтой,  "серебристой   и   самой
заветной", если угодно, - опять криво усмехнулся Шульгин. - Выходит так,
что я с вами завтра не пойду. А когда снова вернусь сюда, будет  уже  не
то... - Чего вдруг так? Мы же и вправду столько мечтали...  А  теперь...
Не вижу повода.
   Пояснить можешь?
   - Могу. Так вдруг все сложилось.  Информацию  я  получил  интересную.
Сразу по двум каналам. От Агранова из Москвы и от Кирсанова  из  Берлина
через Харьков.
   Высокая интрига наклевывается, исходящая, как  и  предполагалось,  из
недр "Системы"... И понял я, что непременно мне нужно задержаться и  эту
интригу раскрутить.
   Уже понимая, что переубедить Сашку не удастся, я все же спросил:
   - Так, может, и мне задержаться? Вместе все и  раскрутим,  быстрее  и
проще. А потом и поплывем... - Не стоит, Андрей. Ей-богу,  не  стоит,  -
Сашкины слова звучали очень искренне и убедительно. - Тем более что  наш
уход как раз автоматически  оную  интригу  поддерживает.  Да  и  вообще.
Плыви... Все равно скоро встретимся, неделей раньше, неделей позже. А ты
вдобавок гарантированно мой тыл прикроешь.
   За Анну я буду спокоен, и в любой момент мы с  тобой  свяжемся,  если
помощь потребуется. Ты ведь как бы вне ситуации будешь находиться...  Не
знаю, в словах его, как всегда, содержалась некая истина, только...  Все
это было совсем не то, чего мне хотелось. Вместо  полноценного  отпуска,
по  известной  формуле:  "Уж  если  отдыхать,  так  от   всего",   снова
подразумевался очередной этап тайной  войны,  где  мне  отводилась  лишь
легенда "отдыхающего", который все  время  ждет,  когда  соответствующий
сигнал вновь призовет в бой...  Это  совсем  разные  вещи:  на  законном
основании и  без  задней  мысли  валяться  на  пляже  и  охмурять  рядом
загорающих девушек или только изображать  безмятежный  отдых,  бдительно
высматривая  на  том  же  пляже  злоумышленника,  прячущего  в   плавках
пистолет... - И еще одно, - добавил после короткой паузы Сашка, - что-то
мне  такое  вообразилось.  Когда  ты  сказал,  что   можно   уходить   и
внепространством... Если бы  по-человечески,  морем,  тогда  так-сяк.  А
через "канал" - ну, я не знаю. Помнишь, давно еще разговор был -  каждый
выход за пределы реальности сильнее и сильнее раскачивает мироздание.  И
в какой-то момент... Такой разговор  действительно  имел  место,  вскоре
после того, как мы с Ириной внезапно оказались в декабрьской Москве 1991
года, а не в августе 1984-го, как планировалось.
   Или даже позже мы это обсуждали, после нашего с Сильвией  возвращения
с Валгаллы.
   - Правда, опасаюсь я чего-то, если угодно.  Мне  кажется,  что  лучше
будет, если я завтра после торжественных  проводов  соскочу  втихаря  за
борт с аквалангом, вылезу на  берег  и  начну  автономное  существование
прямо отсюда, а не с Мадагаскара.
   - По-прежнему не понимаю. В чем  смысл  идеи?  Ты  что,  воображаешь,
будто парадокс возникнет именно при условии твоего присутствия на борту?
А с нами ничего не сделается? За нас не боишься? Или  как?  Мудришь  ты,
по-моему. Провели бы недельку-другую в море,  отдохнули,  развеялись  на
всю катушку, а потом и отъехал бы куда нужно. Самолеты летают,  день-два
- не проблема для твоих глобальных идей. Так же и  договаривались...  Не
делай из меня дурака, колись, в чем на самом деле дело?
   Сашка вдруг  вскочил  из-за  стола,  начал  ходить,  засунув  руки  в
карманы, по ковру, доходя до очередной переборки - резко  разворачивался
на каблуках.
   Нервничает, сильно нервничает мой друг без всяких видимых причин.
   Раздраженно махнув сжатой в кулак рукой, он почти закричал:
   - Мне тоже крайне жаль, не прикидывайся, будто не понимаешь!  Я  ведь
океан только с палубы "Валгаллы" и  видел,  да  и  то  Атлантический.  А
хотелось бы взглянуть и на Индийский, Новую