крайней мере,
не был противен, что с Ньютом, без всякого сомнения, случилось впервые. Надо
признать: здесь, похоже, происходит масса всяких странностей, но если сильно
постараться  и  искусно направить  лодку  здравого  смысла  против бушующего
течения  очевидных доказательств, можно притвориться,  что это все,  скажем,
метеозонды, или Венера над горизонтом, или массовая галлюцинация.
     Короче  говоря, чем  бы  сейчас ни думал Ньют, только  не  собственными
мозгами.
     -- Слушай, -- сказал он. --  Не может  быть, чтобы конец света наступил
прямо   сейчас.  Ну   погляди  вокруг.   Никакой   особенной   международной
напряженности... ну, то есть, не больше обычного. Почему бы не оставить это,
как есть, на некоторое время, и,  ну,  не  знаю, может,  сходим на прогулку,
или... ну, то есть...
     --  Ты что,  не понимаешь? Здесь  что-то есть! Что-то влияет на все это
место! --  воскликнула  Анафема. -- Оно  искривило  лей-линии.  Оно защищает
Тэдфилд от любых  перемен. Оно... оно... --  Она снова почувствовала, как от
нее ускользает мысль, которую ей никак не удавалось уловить, которую ей было
запрещено уловить, как сон, который забывается при пробуждении.
     Окна  задребезжали.  Ветка  жасмина  под  ветром  принялась  настойчиво
стучать в стекло.
     --  Но я никак  не  могу на него настроиться,  -- сказала Анафема, сжав
пальцы. -- А я пыталась по-всякому.
     -- Настроиться? -- переспросил Ньют.
     --  Я пробовала маятником. И теодолитом тоже. Я ведь  экстрасенс. Но он
как будто все время движется.
     Ньют все  еще достаточно владел собственным  сознанием, чтобы перевести
ее слова на доступный ему язык. Когда тебе говорят "я ведь  экстрасенс",  по
большей  части  имеется  в  виду,  что  "у  меня  чрезмерное,  но  банальное
воображение"  или   "я  крашу   ногти  в  черный  цвет"  или  "мне  нравится
разговаривать  с моим попугайчиком"; однако когда это говорила  Анафема, это
звучало  так,  словно  она  признавалась  в   болезни,  передавшейся  ей  по
наследству и причиняющей немало неудобств.
     -- Армагеддон все время движется? -- спросил Ньют.
     --  Во  многих  пророчествах  говорится,  что  сначала  должен  явиться
Антихрист,  -- сказала  Анафема.  -- Агнесса всегда  пишет "он". А я не могу
его...
     -- Или ее, -- заметил Ньют.
     -- Что?
     -- Может, это она? В конце концов,  на дворе  двадцатый век. Век равных
возможностей.
     -- Мне кажется, ты недостаточно серьезно все это воспринимаешь, -- сухо
сказала  Анафема. -- В  любом случае,  здесь  совсем нет зла.  Вот чего я не
понимаю. Только любовь.
     -- Прошу прощения?
     Она беспомощно  посмотрела на  него.  -- Это  очень трудно  описать, --
сказала  она.  --  Что-то  или  кто-то  любит  это место. Любит  каждую  его
частичку,  и  с  такой силой, что эта любовь защищает и охраняет его.  Любит
глубоко, мощно, яростно. Как может здесь начаться что-то плохое? Как может в
таком месте начаться конец света? В таком городке хочется растить детей. Это
рай для  ребенка.  -- Она слабо  улыбнулась.  --  Ты бы видел местных детей.
Таких не бывает! Они как будто  из  журнала для мальчишек! Разбитые коленки,
"круто!", "стопроцентно!"... и...
     Она  уже была совсем  близко. Она  уже почти ухватила ту  самую  важную
мысль за хвост, она...
     -- Что это за место? -- спросил Ньют.
     --  Что? -- вскрикнула Анафема, и мысль,  весело помахивая недосягаемым
хвостом, снова скрылась из виду.
     Ньют постучал пальцем по карте.
     -- Здесь  написано --  "заброшенный  аэродром". Вот  здесь,  смотри,  к
западу от Тэдфилда...
     Анафема фыркнула.
     --  Заброшенный?  Не верь глазам  своим. Во  время войны  там была база
истребителей.  А уже десять  лет там  располагается  американская  база  ВВС
"Верхний  Тэдфилд".  И пока ты  не успел  ничего сказать,  ответ  -- нет.  Я
терпеть не  могу  это,  чтоб  его,  заведение,  но  полковник,  который  там
командует, в здравом уме. Намного более здравом, чем ты, скажем. Господи, да
у него жена йогой занимается!
     Итак. Что же она только что говорила? Дети здесь...
     Она  почувствовала,  как  поток  мысли  уходит в  песок бессознания,  и
вернулась к более личным соображениям, которые как раз, запыхавшись, догнали
ее.  Ньют,  если смотреть  непредвзято, был вполне ничего. А что еще  лучше,
хотя ей предстояло провести с  ним остаток  жизни, не так уж долго он  будет
рядом, чтобы успеть надоесть.
     По радио говорили о джунглях Амазонки.
     Только что выросших.
     Пошел град.

x x x

     Градины рвали в клочья листву над тропинкой, по которой Адам повел ЭТИХ
в карьер.
     Бобик трусил рядом, поджав хвост, и скулил.
     Так нечестно, думал  он.  Я только-только приноровился к крысам. Только
почти  уже  разобрался  с  этой  вонючей  овчаркой  через  дорогу. И вот  Он
собирается покончить  с  этим, а  мне  опять  бегать с  горящими глазами  за
заблудшими душами? В чем смысл? Они не убегают, и вкуса в них никакого...
     Мысли  Уэнслидейла,  Брайана  и  Язвы  были  не столь  упорядочены. Они
понимали лишь,  что пытаться  не  идти за  Адамом столь же бессмысленно, как
пробовать взлететь: попытка противиться той силе, которая вела  их за собой,
приведет лишь к многочисленным переломам ног, а идти все равно придется.
     Адам  вообще ни  о  чем  не  думал. Что-то вскрылось  в его  сознании и
полыхало ярким пламенем.
     Повинуясь его безмолвному приказу, они уселись на ящик.
     -- Здесь мы все будем в безопасности, -- сказал он.
     -- Э-э...  -- сказал  Уэнслидейл, -- а ты  не думаешь, что наши мамы  и
папы...
     -- О  них  не  беспокойтесь, -- величественно  заявил  Адам. -- Я  могу
сделать вам новых. И тогда не будет никаких "полдесятого чтоб уже спал". Вам
можно  будет  вообще  никогда  не  ложиться  спать,  если  не  хочется.  Или
прибираться в комнате, и все такое. Просто предоставьте это мне, и все будет
отлично.  --  Он  одарил  их  безумной ухмылкой. --  Сюда  едут  друзья,  --
доверительным тоном сказал он. -- Они вам понравятся.
     -- Но... -- начал Уэнслидейл.
     -- Вы  только представьте, как потом будет здорово! -- с воодушевлением
продолжал  Адам.  --  Америку  можно  будет  заполнить  новыми  ковбоями,  и
индейцами, и полицейскими,  и  гангстерами, и мультяшками, и  космонавтами и
так далее. Круто, а?
     Уэнслидейл с несчастным видом посмотрел на остальных. У  всех появилась
одна и  та же мысль, которую  они  не  смогли  бы внятно высказать  даже при
обычных обстоятельствах. В общих  чертах она сводилась к тому, что  когда-то
были  настоящие  ковбои и  гангстеры,  и  это было  здорово.  И всегда будут
какбудтошные   ковбои  и  гангстеры,  и  это  тоже  здорово.  Но   настоящие
какбудтошные  ковбои и гангстеры, живые -- а неживых можно сложить обратно в
коробку,  когда надоедят  --  это  уже как-то совсем не  здорово. Весь смысл
гангстеров,  ковбоев, пришельцев  и пиратов  в  том, что можно перестать ими
быть и пойти домой.
     -- Но до этого, -- мрачно сказал Адам, -- мы им еще покажем...

x x x

     Посреди  торгового центра росло  дерево. Оно  было не очень большое,  и
листья  у  него пожелтели под неверным  светом, который с трудом  доходил до
него сквозь  потрясающе модерновую крышу  из  дымчатого  стекла. Удобрений в
него вбухивали больше, чем допинга в спортсмена-олимпийца, а в  ветвях  были
развешаны динамики. Но это все  равно было  дерево, и если  прикрыть глаза и
посмотреть  на  него  поверх   искусственного  водопада,  можно  было  почти
поверить, что ты смотришь на больное дерево сквозь пелену слез.
     Хайме  Эрнез  любил  обедать  под  этим  деревом.  Когда старший  смены
заставал его  за этим занятием, поднимался крик, но Хайме вырос  на ферме, и
очень  неплохой  ферме,  и  он всегда любил деревья,  и ему  и  в голову  не
приходило,  что придется перебраться в город,  а что делать? У  него была не
такая  уж плохая  работа, и зарабатывал  он столько денег, сколько его  отцу
даже не снилось. А деду вообще не снились деньги. Он даже не знал, что такое
деньги, пока ему не исполнилось пятнадцать. Однако случается, что тебе нужны
деревья, и  просто  позор,  думал  Хайме,  что его дети  растут, думая,  что
деревья -- это только топливо, а его внуки будут думать, что деревья  -- это
старые сказки.
     И что тут поделаешь? Где раньше были деревья, теперь большие фермы, где
были небольшие  фермы --  торговые  центры,  а где  были торговые центры  --
теперь опять-таки торговые центры. Такие дела.
     Он спрятал  тележку за стойку с газетами, огляделся, украдкой присел на
скамейку и открыл коробку с обедом.
     Именно в этот момент он понял, что слышит шелест и видит движение теней
на полу. Он снова огляделся.
     Дерево  двигалось. Он с интересом наблюдал. Хайме еще никогда не видел,
как растет дерево.
     Почва  у ствола, которая на самом деле была  просто кучей искусственных
окатышей, буквально шевелилась -- в ней  двигались корни. Хайме  увидел, как
тонкий белый побег выполз наружу и слепо ткнулся в цементный пол.
     Сам не понимая, совсем не  понимая,  зачем, он осторожно подтолкнул его
ногой  поближе  к  трещине  между  плитами.  Побег  ощупал  края  трещины  и
протиснулся в нее.
     Ветки извивались самым невероятным образом.
     Хайме услышал  скрип тормозов  на улице, но не  обратил на это никакого
внимания.  Кто-то что-то кричал, но рядом с  Хайме  всегда  кричали,  причем
нередко на него.
     Побег,  видимо, все же  нашел  настоящую  землю  под слоем  бетона.  Он
потемнел и набух, как шланг, по которому пошла вода. А искусственный водопад
перестал течь. Хайме ясно представил себе разорванные трубы, к которым жадно
присосались новые корни.
     Теперь он видел, что  творится  снаружи.  Улица шла волнами,  как море.
Мостовая трескалась, и в трещины прорывались молодые деревца.
     Конечно,  понял  он, у них ведь был настоящий свет.  А у его  дерева не
было.  У  него  был только  мутный  серый свет,  оседавший с купола четырьмя
этажами выше. Мертвый свет.
     И что тут поделаешь?
     Вот что.
     Лифты не  ездили,  потому что электричество отключилось,  но  подняться
надо было всего на четыре этажа. Хайме аккуратно закрыл коробку, не торопясь
вернулся к тележке и выбрал самую длинную щетку.
     Из здания  центра, не  переставая  вопить, выбегали люди.  Хайме,  мило
улыбаясь, шел им навстречу, словно лосось, плывущий против течения.
     Купол дымчатого стекла поддерживался каркасом из белых  балок, который,
по мнению  архитектора, должен был привносить какую-то  там динамику во  все
строение. Оказалось, что стекло на  самом деле  -- пластик,  поэтому  Хайме,
когда  он взобрался на одну из  балок поудобнее, понадобилась вся его сила и
вся длина рычага из  ручки щетки, чтобы сломать его. Еще несколько ударов --
и вниз полетели длинные, смертельно острые полосы пластмассы.
     Под  купол ворвался  свет,  и в его потоках заплясала  пыль -- так, что
весь торговый центр словно наполнился светлячками.
     Далеко внизу дерево разорвало стенки своей тюрьмы из фактурного  бетона
и рванулось  кверху, как курьерский поезд.  Хайме  никогда не осознавал, что
деревья, когда растут,  издают особый звук. Этого вообще никто не осознавал,
потому что если  нарисовать график  этой звуковой волны, от  одного  пика до
другого будет двадцать четыре часа.
     Проиграйте  этот  звук  на огромной  скорости  и услышите, что  деревья
растут со звуком "вжж-уух!"
     Хайме смотрел, как оно надвигается на него, словно зеленое  грибовидное
облако. Из-под корней вырывался пар.
     У балок не было ни  малейшего шанса. Остатки купола  взлетели  в  небо,
словно шарик для пинг-понга на струе из фонтана.
     И во всем городе  творилось то  же самое, только города больше не было.
Видно было только сплошное зеленое  покрывало  --  во все стороны, до самого
горизонта.
     Хайме уселся на своей  ветви поудобнее, уцепился за лиану и  засмеялся.
Он смеялся, и смеялся, и смеялся.
     Вскоре пошел дождь.

x x x

     Исследовательское    китобойное     судно     "Каппамаки"    занималось
исследованиями на тему "Сколько китов можно поймать за неделю?".
     Только  вот  сегодня китов не было вообще. Команда бессмысленно глазела
на экраны, на которых с  помощью новых высоких технологий показывались любые
объекты   крупнее   сардины   и   рассчитывалась   их  чистая  стоимость  на
международном  нефтяном  рынке,  но  ничего на них не  видела.  Если  там  и
показывалась  случайная рыбешка,  она  удалялась с  такой  скоростью, словно
куда-то опаздывала.
     Капитан побарабанил пальцами по пульту.  Он подозревал, что  вскоре ему
придется  проводить  свое  собственное  исследование,  чтобы  выяснить,  что
происходит со статистически небольшой выборкой капитанов китобойных плавбаз,
вернувшихся в порт с пустыми трюмами и без материалов для исследования. Что,
интересно, с ними  делают?  Может, запирают  в комнате  наедине  с гарпунной
пушкой, и ожидают, что ты поступишь, как честный человек?
     Этого просто не могло быть. Хоть что-то должно обнаруживаться.
     Навигатор оторвал лист с принтерной распечаткой и уставился на него.
     -- Досточтимый господин, -- сказал он.
     -- Что еще? -- раздраженно повернулся к нему капитан.
     -- По-видимому,  к  большому  несчастью  у  нас  серьезные неполадки  с
аппаратурой. В этом месте глубина дна должна быть двести метров.
     -- И что с того?
     -- По  моим  показаниям  глубина получается  пятнадцать  тысяч  метров,
досточтимый господин. И становится все глубже и глубже.
     -- Ерунда. Такой глубины не бывает.
     Капитан уставился на  скопище высоких технологий стоимостью в несколько
миллионов йен, и ударил по пульту кулаком.
     Навигатор нервно улыбнулся.
     -- А, вот, господин, -- сказал он, -- становится уже мельче.
     "Где никогда  не  слышен грохот волн,/ В бездонной пропасти, что глубже
глубины", как было известно Азирафелю и Теннисону, "/ Спит крепко Кракен."
     А теперь он проснулся.
     Миллионы тонн глубоководного ила обрушились с его боков, когда он начал
подъем.
     -- Видите? -- сказал навигатор. -- Уже три тысячи метров.
     У  кракена  нет глаз.  Ему просто не  на  что  смотреть. Но подымаясь в
струях ледяной воды, он слышит неслышимый нами шум  моря, горестные свисты и
переливы песен китов.
     -- Э-э..., -- замялся навигатор. -- Одна тысяча метров.
     И он начинает сердиться.
     -- Пятьсот метров.
     "Каппамаки" подхватывает внезапно вздувшейся волной.
     -- Сто метров!
     Над кракеном -- какая-то железная крошка. Кракен поворачивается.
     И десять миллиардов банок собачьих консервов вопиют о мщении.

x x x

     Стекла из окон домика  посыпались  внутрь. Это была  уже не буря -- это
было побоище. Хлопья  цветов жасмина  полетели  через комнату, вперемешку  с
дождем из карточек.
     Ньют  и  Анафема  прижались  друг  к  другу  в крошечном  закутке между
перевернутым столом и стеной.
     --  Ну давай,  --  пробормотал  Ньют.  --  Скажи,  что  Агнесса  и  это
предсказала.
     -- Она же писала "и приносит он бурю"!
     -- Да это ураган какой-то! А она говорила, что случится дальше?
     -- С номера 2315 есть ссылка на 3477, -- ответила Анафема.
     -- И ты помнишь это в таких подробностях в такой момент?
     --  Раз уж ты заговорил об этом, то да, -- сказала она. И протянула ему
карточку.

     3477. Пусть вертится колесо ! ? Боюсь, какая-то мистика.
     Судьбы, пусть говорят сердца, ! [А.Ф. Деталь, 17 окт. 1889 г.]
     есть другие огни помимо моего;
     когда ветр раздует цветы, !
     откройте друг другу объятья,
     ибо покой придет, когда
     Красный и Белый и Черный ! Цветы -- цвета? [О.Ф.Д., 1929, 4 сент.]
     и Бледный прибудут. ! Предполагаю, снова Откровение, гл. 6
     МИГ -- НАША РАБОТА. ! [д-р Том. Деталь, 1835]

     Ньют перечитал предсказание  еще  раз. Снаружи послышался  такой  звук,
словно  лист  гофрированного  железа  перекатывался  между кустов,  что  он,
собственно, и делал.
     -- Значит  ли  это,  -- медленно  начал он,  --  что  мы с тобой, по ее
предположению, э-э... входим в программу? Ну и шуточки у Агнессы.
     Ухаживать за девушкой  особенно трудно, если  в доме, где живет предмет
ухаживания, проживает  еще  и  пожилая родственница:  она  все  время что-то
бормочет,  или  хихикает,  или  стреляет  сигаретку, или,  в  худшем случае,
вытаскивает семейный альбом с фотографиями -- проявление  агрессии  в  войне
полов,  которое  следует  запретить  Женевской  конвенцией.  Но когда  такая
родственница умерла триста лет назад -- все намного хуже. Ньют на самом деле
вынашивал определенные планы  насчет  Анафемы; не просто вынашивал -- он  их
лелеял,  холил,  буквально трясся над  ними  и сдувал с  них пылинки. Однако
мысль  о  том, что  ему  в  затылок  вонзается предвидящий  взгляд  Агнессы,
обрушивалась на его мужское либидо, словно ведро холодной воды.
     Он даже подумывал о том, чтобы пригласить Анафему поужинать вместе,  но
его  просто  затрясло,  стоило  ему  подумать, что  какая-то  ведьма  времен
Кромвеля будет за триста лет до этого сидеть в своем домике  и смотреть, как
он ест.
     Он был в  таком настроении, в котором обычные люди начинают жечь ведьм.
У  него и так хватало проблем в жизни, и без того, чтобы какая-то  спятившая
старуха манипулировала им через целых три века.
     Судя  по  звукам,   доносящимся  из  камина,  труба,  похоже,  начинала
разваливаться.
     А  потом он подумал: нет  у меня никаких  проблем  в жизни. Я  не  хуже
Агнессы могу ее предвидеть. Она вся простирается передо мной, и  в  конце ее
-- досрочный выход на  пенсию, деньги, собранные сослуживцами на подарок  по
этому  случаю,  аккуратная   чистенькая  квартирка,  аккуратная   чистенькая
могилка. Если  не считать того, что я  умру под развалинами  домика во время
того, что вполне может быть концом света.
     И у  Ангела, что отмечает добрые и злые дела людей,  не  будет со  мной
никаких  проблем, потому что в книге  моей жизни  на  каждой  странице будет
написано "см. выше", год за годом. Ну что я действительно успел сделать?  Ни
разу  не  ограбил  банк. Ни  разу  даже не был  оштрафован  за  неправильную
парковку. Ни разу не был в тайском ресторане...
     Где-то с  веселым звоном разбилось стекло,  вылетев из еще одного окна.
Анафема обняла Ньюта со вздохом, в котором не было и тени разочарования.
     Я никогда  не был в  Америке.  И во  Франции  не был, потому  что  Кале
все-таки не считается. Я не научился ни на чем играть.
     Приемник замолк, потому что наконец не выдержали провода.
     Он зарылся лицом в ее волосы.
     Я никогда...

x x x

     Послышалось тонкое "пинь!".
     Шедуэлл, который обновлял зарплатные ведомости  Армии, поднял глаза, не
расписавшись за младшего капрала Смита.
     Ему понадобилось некоторое  время  на то, чтобы заметить,  что  сияющей
булавки Ньюта на карте не было.
     Он слез со стула,  бормоча что-то себе под  нос,  и,  пошарив по  полу,
нашел ее. Он потер ее о рукав и воткнул обратно в Тэдфилд.
     Он  как  раз расписывался  за  рядового  Стола, который  получал  сверх
обычного еще два пенни в год на сено, когда снова послышалось "пинь!".
     Он поднял булавку, с подозрением  оглядел  ее и с такой  силой вонзил в
карту, что  она  вошла  в  штукатурку на стене. Потом он  вернулся  к  своей
бухгалтерии.
     И услышал "пинь!".
     На этот  раз  булавка  на  шаг отлетела  от стены.  Шедуэлл поднял  ее,
осмотрел острие, воткнул в карту и принялся наблюдать.
     Еще через пять секунд она едва не пронзила ему ухо.
     Он  снова пошарил на полу, снова  воткнул ее в карту и стал  держать ее
рукой.
     Она двигалась. Он налег на нее, не отпуская.
     От  карты  поднялась  тонкая  струйка дыма.  Шедуэлл  взвизгнул и сунул
пальцы в рот,  а раскаленная докрасна булавка рикошетом отскочила  от  стены