сь нигде не пролезем.
   Степан молчал.
   Чернов бухтел всю дорогу, не закрывая рта, и Степан  отлично  понимал
его.
   Сообщение о том, что Белова пыталась прикончить его собственная  жена
Нина, которую они оба давным-давно знали и в гостях у которой не  раз  и
не два пили настоянную на клюкве водку, изготовлять  которую  Нина  была
большая мастерица, потрясло обоих до глубины души.
   Степан пытался заставить себя порадоваться  тому,  что  покушение  на
Белова не имеет отношения к делам, творящимся на стройке, но даже с  его
цинизмом порадоваться никак не удавалось. Белову, заехавшему в  офис  по
дороге из больницы, Степан старательно не смотрел в глаза.  Ему,  как  и
капитану Никоненко, было жалко Нину. С его точки зрения, ни один мужик -
или баба - не стоят того, чтобы рисковать  ради  них  благополучием  или
свободой.
   Хотя  Чернов,  наверное,  уверен  в   обратном.   Вон   как   визжать
принимается, чуть только Степан намекнет, что его драгоценная Саша может
быть замешана в чем-то неприятном, а хуже того - подозрительном.
   Степан не желал думать про Нину  и  все-таки  думал.  И  Чернов  тоже
думал, потому и ворчал не останавливаясь, как истеричная собака.
   - Леночка зачем-то в школу приходила,  -  сообщил  Степан.  Вместе  с
истеричной собакой в голову ему пришла мысль о Леночке. - Представляешь?
Пришла и стала выяснять, какая у Ивана  нянька,  да  кто  с  ним  сейчас
сидит, да сколько их вообще сменилось... Кино.
   - С чего это она?
   - А хрен ее знает. Я ей дозвониться третий день не могу.
   Мобильный не отвечает, и дома ее тоже нет.  Может,  в  теплые  страны
укатила? Она это любит, по весне особенно.
   - Может, и укатила, но в школу-то ее чего понесло?
   - Да говорю тебе, что не знаю! Черный,  закрой  окно,  снег  прямо  в
морду лепит!
   - Я курю.
   - Ну перестань курить! Потерпи. Ехать осталось три минуты.
   - Паш, ты не знаешь, какой сегодня день недели?
   Степан, на секунду отвлекшись от  месива  из  воды,  снега  и  машин,
которое еще два часа назад  называлось  шоссе,  взглянул  на  Чернова  с
веселым интересом. И тут вдруг сообразил, что ответить на  этот  вопрос,
пожалуй, не может.
   - А черт его знает. Пятница? Или четверг?
   - Вроде пятница, - сказал Чернов неуверенно, -  вот,  блин,  живем!..
Какой день недели - не знаем!
   - Да какая тебе разница? Сегодня рабочий день, и  вчера  был  рабочий
день, и завтра будет тоже рабочий день, как бы он ни назывался.
   - Уйду я от тебя, Степа, - пообещал Чернов мрачно, - вступлю в партию
Леонида Гаврилина. Буду у тебя под забором лозунги выкрикивать...
   - Ну-ну, - согласился Степан неопределенно.
   - Не "ну-ну", а завтра, если только завтра действительно  суббота,  я
на работу не пойду. Может у меня раз в неделю быть личное время?
   - Не может, если на этой неделе Петровича похоронили, Белова в  Склиф
сволокли, снег пошел, Никоненко неизвестно зачем позвонил и  так  далее.
Так что будешь завтра работать, Черный!
   - Никоненко позвонил, чтобы про Белова рассказать!
   - А откуда Никоненко про Белова знает? Он что, баба Ванга? Какое ему,
блин, может быть дело до нас и до наших проблем?! Отчет по Муркину сдал,
и больше его ничего не должно касаться, а он звонит! Зачем?
   - Вечно ты, Паш, какие-то  идиотские  выводы  делаешь,  непонятно  из
чего.
   - Какие умею, такие и делаю. Вылезай, приехали.
   Снег уже не лепил, а валил,  как  в  новогоднем  лесу.  Развороченная
бульдозерами земля побелела и спряталась, будто под одеяло.  Котлован  и
кран было не разглядеть - только сплошная колышущаяся стена, на  которую
страшно было смотреть Казалось, что голова закружится, и  затянет  туда,
внутрь, где нет ничего, даже воздуха, только бешеное снежное безумие.
   - Черт побери, - пробормотал Степан и, увязая ботинками  в  раскисшей
земле, побрел к конторе. Там было и холодно и  грязно,  стояли  какие-то
коробки, а на столе унылым звоном заходился телефон.
   - Тамара, - крикнул  Степан,  топая  грязными  башмаками  и  стараясь
стряхнуть с них комья песка и глины, - что тут такое? Мы переезжаем  или
нас обворовали?
   - Здрасьте, Павел Андреевич, - выпалила Тамара, показываясь в  дверях
"кабинета", - я и не знала, что вы приедете.
   Как там Эдуард Константинович?
   - Все в порядке. Отпустили домой. Что у нас творится?
   Какие-то коробки, и телефон звонит.
   - Телефон я не слышала, - призналась  Тамара,  изо  всех  сил  тараща
глаза, - я только вошла. А  коробки..,  это  Валентина  Петровича  вещи.
Юденич распорядился собрать все в коробки.
   Почему-то от этого известия Степану стало тошно.
   - Ты собрала?
   - Собрала и сюда поставила.  Наверное,  надо  жене  позвонить,  пусть
приедет заберет...
   - Не "пусть приедет заберет", а водителя отправишь! - приказал Степан
злобно. - И не когда водителю или тебе удобно, а когда жена скажет. Хоть
в три часа ночи. Ясно? Или приказ написать?
   - Н-не надо  приказа,  -  пробормотала  испуганная  Тамара  и  слегка
попятилась. Саши Волошиной не было, а  как  справляться  с  начальничьим
гневом в ее отсутствие, Тамара представления  не  имела.  -  Конечно,  я
позвоню и отправлю, Павел Андреевич, сегодня же позвоню.
   - Дело неспешное, - сказал Степан  неприятным  голосом,  -  можно  не
сегодня и не завтра.
   Тамара  совсем  перестала  понимать,  в  чем  дело,  только  преданно
таращила глаза.
   - Кофе поставь, - приказал Степан и прошагал мимо нее в "кабинет",  -
обогреватель включи. Вызови Юденича и Полуйчика. Трубку  сними.  У  тебя
что, столбняк? - И усмехнулся гадкой усмешкой.
   Уж лучше б ругался и кричал. Тамаре такой способ гневаться был  ближе
и понятнее, чем двусмысленные усмешки.
   Шеф сел за стол, потянул к себе какие-то бумаги, и Тамара моментально
выскочила за дверь. Раз попросил кофе, значит, следовало  бы  сбегать  к
Зине за пирогами. Тамара была рада до смерти, что у нее появился предлог
для того, чтобы хоть на пять минут куда-нибудь убежать.
   Степан проводил ее глазами, оттолкнул бумаги, как будто они его  тоже
раздражали,  как  Тамара.  Поднялся  и,  пятясь,  перетащил  коробки  из
"предбанника" в "кабинет". Почему-то ему было неловко от того, что  вещи
Петровича стоят посреди дороги, как никому не нужный старый хлам. Степан
приткнул коробки к стене, распрямился и сверху посмотрел на них.
   Он был совершенно уверен, что должен туда заглянуть.
   Зачем? Он не собирался ничего искать,  да  что  можно  было  найти  в
барахлишке бедолаги Петровича!.. И все-таки он открыл  желтые  картонные
створки и заглянул внутрь.
   Сверху лежала  куртка,  чистенькая  рабфаковская  куртка,  в  которой
прораб обычно бегал по стройке. Воротник у нее все  еще  был  оттопырен,
как будто куртку только что сняли с крючка. Впрочем, наверное, так оно и
было.
   Степану расхотелось смотреть, что там дальше, под курткой.
   Собаку бы надо пристроить. Конечно,  ее  скорее  всего  заберет  жена
Петровича, но если не заберет, Степан возьмет ее себе. В конце концов, у
них больше не живет Клара, которая страдала аллергией абсолютно на все.
   Степан рукой потрепал куртку, как будто собачий загривок. Иван  будет
счастлив. Он этой собакой Степану все уши прожужжал.
   Под рукой что-то негромко звякнуло и покатилось, Степан  посмотрел  с
удивлением. Ничего такого, что могло катиться или  звякать,  не  было  у
него под рукой. У него под рукой была только  плотная  поношенная  синяя
ткань. Спецодежда Петровича.
   Степан пощупал рукой - ничего. И еще пощупал. Снова что-то как  будто
рассыпалось, и Степан, сообразив наконец, откуда звук, решительно  полез
в карман куртки. Пальцы нащупали что-то твердое  и  холодное,  и  Степан
вытащил маленький аптечный пузырек с лекарством.
   "Я где-то потерял клофелин, а мне без него неуютно...
   "Где ты мог его потерять?"
   "Не знаю, Андреич.  Где-то  потерял.  Уж  я  смотрел,  смотрел  -  не
нашел..."
   Если Петрович тогда; потерял свой клофелин и никак не мог  найти,  то
что именно держит сейчас в руках Степанов Павел Андреевич? Петрович  был
тогда именно в этой куртке, и дело вовсе не в том, что у  Степана  такая
необыкновенная память на куртки, а в том, что  Петрович  всегда,  всегда
ходил именно в этой куртке. Даже в жару. А в мороз надевал сверху  серую
лагерную телогрейку.
   Белов ему за эту телогрейку несколько раз собирался выговор объявить.
   "Сейчас не тридцать пятый год" и мы не Днепрогэс строим! -  разорялся
он. - К нам немцы приезжают, швейцарцы, заказчики каждый день бывают,  а
вы, Валентин Петрович, в каком-то абстрактном виде пребываете!.."
   - В абстрактном, - повторил  Степан  и  встряхнул  пузырек.  Негромко
звякнули маленькие белые таблеточки. - Как пить дать в абстрактном!..
   Ничего такого. Наверное, в конце концов Петрович нашел свой  клофелин
и сунул его в карман, только и всего.
   "Что ты так перепугался? - это было сказано самому себе. - Еще ничего
не случилось".
   Тем не менее толстые пальцы держали пузырек так, как  будто  это  был
хвост оголенного провода, находящегося под напряжением.
   Нужно быстро и желательно без лишнего шума установить, что  именно  в
пузырьке - клофелин или нет. И тогда он поймет...
   На  крылечке  вагончика  послышались  шаги.  Степан  торопливо  сунул
пузырек в карман,  кое-как  прикрыл  картонные  створки  и  отскочил  от
коробки.
   - Степ! - позвал Чернов. - Ты где?
   - Я здесь, - откликнулся Степан, лихорадочно распахивая и  пододвигая
к себе папку с бумагами, - где мне еще быть?
   - Полуйчик с обеда на склад уехал и до сих пор не вернулся, а  Юденич
здесь. Сейчас явится отчет давать. Ну что  за  погода,  а?  Сдохнуть  от
смеха можно!
   "Можно, - подумал Степан, - но не от смеха".

***

   Он принял решение, пока дотошный и занудный Юденич  бубнил  что-то  о
том, как прошел на стройке сегодняшний день.
   Степан его не слушал.
   Едва тот закончил  бубнить,  Степан  объявил  всем,  что  сию  минуту
возвращается в Москву, а за всеми  остальными  делами  присмотрит  Вадим
Алексеевич. Чернов к такому повороту событий был совершенно не  готов  -
остаться среди зимы за городом, без машины и теплой куртки!
   - Тебя кто-нибудь привезет, - сказал Степан  изумленному  Чернову,  -
мне правда нужно прямо сейчас уехать. Черный  -  Да  ты  бы  мне  раньше
сказал, я бы на своей машине поехал! Что я тут стану делать, твою  мать,
в пятницу вечером?
   У меня за шиворот вода налилась, и все ноги мокрые!
   - Посуши, - посоветовал Степан, - вон из калорифера как теплом несет!
Посуши ноги, а то еще, не ровен час, простынешь, Черный!
   -  Пошел  ты!  -  окончательно  вызверился  зам,  решив,  что  Степан
специально, из каких-то  своих  соображений,  завез  его  в  Сафонове  и
бросил.
   - Я с Дмитровки водителя пришлю! - уже с  крыльца  крикнул  Степан  и
мерной тяжелой рысью затрусил под снегом к своей машине.
   Из машины он позвонил и долго и  униженно  умолял  его  соединить,  а
потом объяснял  положение  дел,  и  выслушивал  ироничные  замечания,  и
соглашался с ними, и подобострастно хихикал в нужных  местах,  и  вообще
мел хвостом изо всех сил.
   Вырулив со стройки, он поехал в противоположную от Москвы  сторону  и
некоторое время провел там, куда в конце концов приехал.  От  непрерывно
идущего снега казалось, что уже вечер, хотя время  едва-едва  перевалило
за три часа.
   По дороге в Москву Степан позвонил на Дмитровку Саше и сказал,  чтобы
она придумала, как эвакуировать из Сафонова Чернова.
   - Пошли Серегу, - приказал он, - или сама поезжай, только  осторожно,
снег и вообще черт знает что!..
   - Хорошо, - согласилась безмерно удивленная Саша, - только  зачем  ты
ею там бросил?
   - Надо было, я и бросил, - буркнул Степан. - Саш, я на работу сегодня
уже не вернусь, мне надо еще в пару мест  съездить.  Если  Руднев  будет
разыскивать, я на мобильном.  Если  что  стрясется,  звони  мне  вечером
домой.
   - Хорошо, - сказала Саша, Весь разговор происходил как будто в старое
благодатное время. "Еще до войны", как определила она про себя.
   Ни по  каким  делам  Степан  не  поехал,  а  поехал  прямо  домой.  В
направлении  Москвы  поток  машин  был  относительно  жидким,   зато   в
противоположную - загородную -  сторону  змеилась  под  непрекращающимся
снегом многокилометровая пробка. Снег прибивал к мокрому асфальту гарь и
сизый выхлоп, отчего казалось, что ту сторону шоссе заволокло химическим
дымом. Машины в этой мертвой  очереди  уже  даже  не  сигналили,  стояли
смирно, словно коровы, идущие на бойню, и Степан, чтоб только  отвлечься
от них, на полную громкость включил приемник.
   "А где же наши ручки? -  заверещал  приемник  кликушескими  девичьими
голосочками. - Давай поднимем ручки!"
   Степан громкость прибрал - невозможно было слушать про ручки,  но  он
любил "Русское радио" и стоически вытерпел эти  самые  ручки  до  конца.
Зато после "ручек" ди-джей, очевидно, изнемогший так же, как  и  Степан,
поставил  что-то  про  "проруху-весну",  и  сразу  стало  легче.   Итак,
клофелин.
   Был клофелин, потом его не стало, а потом он опять  появился.  Только
пока до конца неизвестно, клофелин ли это.
   Степан был совершенно уверен, что не хочет, чтобы ему стало  известно
"до конца", но он должен был во всем разобраться.
   В тот день, после которого Петрович с Черным так отчаянно  нажрались,
на стройке происходил несанкционированный  митинг  любителей  старины  и
почитателей святых мест.
   Чернов ночевал в Сафонове, это Степан знал точно. Вернее, о том,  что
он ночевал, Степану доложила верная Тамара, которая в  семь  часов  утра
обнаружила Чернова на диване в "кабинете".
   В принципе ночевать он мог где угодно, а к семи подгрести в Сафонове.
Зачем? Неизвестно.
   Вместе со Степаном на объект заехала местная милиция,  которая  вроде
бы  наблюдала  за  порядком,  пока  жители  митинговали.  Потом   Степан
произносил свою почти революционную речь,  стоя  почти  на  броневике  и
придерживая за руку почти народовольца Гаврилина.
   Потом приехал Эдик Белов. Как  он  подъехал,  Степан  не  видел,  они
встретились уже в конторе.
   Саши в тот день на  стройке  не  было,  выходит,  подбросить  прорабу
отраву она не могла.
   Или могла?
   Петрович потерял клофелин и полдня маялся. Саша могла подбросить  ему
другое лекарство только накануне, в офисе.
   Тогда прорабу не пришлось бы ничего искать - отрава, если только  там
действительно была отрава, лежала у него  в  кармане,  как  дожидающаяся
своего часа осколочная граната.
   Степан вспомнил большие руки с желтыми ногтями и синими, набухшими от
возраста венами. Руки бестолково вынимали и  пихали  обратно  в  карманы
всякую всячину - носовой  платок,  горсть  мелочи,  какие-то  болтики  и
гаечки, маленькую отвертку с куском пробки на конце.  Все,  что  угодно,
кроме клофелина!
   Господи, неужели и Петрович тоже кому-то мешал! Безответный работяга,
за всю жизнь  не  повидавший  ничего,  кроме  профсоюзного  санатория  в
Кисловодске, исполнительный, трудолюбивый,  добрый,  спасавший  собак  и
больше всего на свете любивший селедку с черным хлебом и луком!..
   Степан зарычал сквозь зубы, и опять  пришлось  прибавлять  громкость,
чтобы только заглушить внутреннее, болезненное, что грызло и терзало его
изнутри.
   Ему хотелось увидеть Ивана и о чем-нибудь поговорить с Ингеборгой.  О
чем-нибудь простом и приятном, не  требующем  никаких  моральных  сил  и
напряжения.
   Например, о доме в Озерах.
   Интересно, если ее пригласить, может, она поедет с ними в  эти  самые
Озера? Наверное, можно попытаться ее уговорить. Пообещать,  что  сам  он
будет спать в бане  на  берегу  огромного  черного  торфяного  озера,  в
котором теплыми вечерами тяжело, как из пушки,  бухали  сомы,  а  она  с
Иваном в доме на горке. Дом был большой, капитальный, справный -  Степан
с наслаждением планировал и строил его несколько лет подряд.
   Можно соблазнить ее тем, что в двадцати километрах от деревни  Литва,
и они вполне могут туда съездить, если заранее позаботиться  о  визах  и
документах. Должна же ее привлекать собственная историческая родина!..
   Надо сказать Ивану, чтобы начал  ее  уговаривать.  Иван  кого  хочешь
уговорит. Отказать ему, когда он смотрит своими глазищами так, как будто
от ответа зависит вся его дальнейшая жизнь, невозможно.
   Свободного места возле дома было полно -  никто  еще  не  вернулся  с
работы, и Степан шикарно поставил машину почти под  своими  собственными
окнами.
   В  "Седьмом  континенте"  напротив  Думы  он  купил  каких-то  соков,
берлинского   печенья,   ветчины,   паштета   и    огненную    упитанную
золотисто-коричневую курицу, которая даже сквозь толстый бумажный  пакет
обжигала руки и пахла на всю машину. Иван такую курицу обожал.
   Придерживая пакет подбородком, Степан открыл сначала  одну,  а  потом
другую дверь своей квартиры, и  навстречу  ему  в  образовавшийся  проем
хлынула музыка.
   Скрипки пели легко и свободно, то ли радостно, то ли  печально.  Звук
был выпуклый и объемный, идущий, казалось, отовсюду, и голос - голос!  -
царил над звуком, не подавляя, а украшая  его.  Степану  внезапно  стало
жалко, что музыка течет мимо него прямо на лестничную площадку,  утекает
из его квартиры, и он торопливо и бесшумно прикрыл за собой дверь.
   Пакет он сунул под зеркало и пошел  в  глубину  квартиры,  радуясь  и
удивляясь этой неизвестно откуда взявшейся музыке.
   Ингеборга Аускайте, стоя спиной к нему, что-то делала на плите  и  во
весь голос подпевала Хосе Карерасу, который пел "Памяти Карузо".
   Степан смотрел на нее во все глаза.
   Она  улыбалась,  закидывала  голову   и,   взмахивала   ложкой,   как
дирижерской палочкой, и упивалась огромным звуком, шедшим из  динамиков,
и сама пела, свободно и без стеснения, ничего не замечая вокруг.
   Карерас допел, скрипки замерли, обвалились аплодисменты, и  Ингеборга
сказала в сторону музыкального центра:
   - Большое спасибо, - и  повернулась  с  пультом  в  руке.  И  увидела
Степана.
   -  Прошу  прощения,  -  пробормотал  он,  неизвестно   почему   очень
смущенный, как будто только что подсматривал за ней в  ванной,  -  я  не
хотел вас пугать, я только что вошел.
   Честное слово, только что...
   - Вы меня совсем не испугали, - выговорила Ингеборга,  едва  переводя
дух. Ей было очень стыдно. - Я.., я готовила ужин. А... Ивана нет.
   Только сейчас вспомнив, она Нажала кнопку на пульте, и диск выехал  с
мягким приятным звуком.
   - Как.., нет? - переспросил Степан, отчего-то плохо  соображая.  -  А
где же он?
   - Он уехал на день рождения к  Илье,  это  его  одноклассник.  Вы  не
волнуйтесь, я прекрасно знаю его и его родителей.
   Заехал его папа, забрал Ивана и повез в детский клуб  на  Сокол.  Они
там день рождения отмечают. Сказал, что к семи часам они  его  привезут.
Вот на всякий случай оставил мобильный телефон. Хотите позвонить?
   - Нет, - сказал Степан, - не хочу.
   - Вы не волнуйтесь. - Она овладела собой. По крайней мере  настолько,
что ей удавалось говорить почти связно. Она осторожно положила ложку  на
блестящую поверхность стола, прошла мимо  Степана  и  вынула  из  гнезда
нестерпимо сверкнувший диск.
   - Вы любите классическую музыку? - неизвестно зачем спросил Степан.
   - Люблю, пожалуй, - согласилась Ингеборга, - но не всю. Я люблю такую
классическую музыку, которую любят все плохо образованные люди. Моцарта.
Вивальди. Гайдна. Вот Карераса люблю и Монтсеррат Кабалье.  Знаете,  она
однажды пела в Париже, и родители купили мне билет.
   Я потом год не  могла  забыть  про  этот  концерт,  так  это  было...
необыкновенно. А Стравинского я не люблю. И Шнитке не люблю. Не понимаю.
   - Я свожу вас  на  концерт  Монтсеррат  Кабалье,  -  пообещал  Степан
мрачно, - осенью она приедет в Москву, и я вас свожу. Пойдете?
   Ингеборга посмотрела на него и ничего  не  поняла.  Он  был  какой-то
странный, напряженный и как будто сердитый, но явно не на нее.
   - По