никался симпатией  к
Анатолию Быкову и недоумевал, за что такого хорошего человека  упекли  в
каталажку.  Он  ведь  не   честных   граждан   убивал,   а   бандюганов,
елки-палки!..
   По пятому каналу шел сериал "Бандитский Петербург", если не клон,  то
брат-близнец давешних "Ментов".
   По шестому три феминистки обсуждали судебный процесс  над  четвертой,
которая зарезала своего мужа. Или  не  зарезала,  но  пыталась.  Или  не
пыталась, но написала в редакцию, что мечтает об этом. Саша решила,  что
все они, исключая ведущую, просто больные и неуверенные в себе  женщины.
Ведущая была хороша и  очень  в  себе  уверена.  Смотреть  на  нее  было
приятно. И было бы еще приятнее, если бы она не так старалась втолковать
окружающим, что она обыкновенная - как все - и добилась успеха, славы  и
собственной передачи исключительно своими силами. Это была не правда,  и
все понимали, что это не правда,  поскольку  знаменитого  папу-режиссера
знали и любили в народе,  и  от  этого  постоянного  "я  как  все"  было
почему-то не то чтобы стыдно, а неловко.
   На этом возможности Сашиного телевизора иссякли, и  она  поняла,  что
если сейчас же не выпьет чаю, то завоет на весь  дом  от  безысходности,
тоски и страха. Давным-давно пора купить нормальный электрический чайник
и кипятить его в комнате, а не таскаться на кухню, где  воняет  рыбой  и
соседи перекликаются как в  лесу,  но  в  последнее  время  Саше  совсем
расхотелось жить и стало наплевать на чайник.
   Вздыхая, она обмоталась пледом и,  чувствуя  собственную  непривычную
толщину под мышками, побрела на кухню.
   - О! - радостно завопил соседский сын, едва увидев ее  на  пороге.  -
Наша краля объявилась! Что так рано? Мы думали, тебя нету!
   - Я есть, - ответила Саша мрачно, и соседка-мамаша посмотрела на  нее
с неодобрением.
   Сосед-папаша несколько лет  назад  помер,  приняв  по  неосторожности
такую дозу технического спирта пополам, как  водится,  с  одеколоном,  с
которой даже  его  закаленный  организм  не  справился.  Сын  с  матерью
остались  вдвоем  в  двух  комнатах  старинной  московской  коммунальной
квартиры.
   Саша занимала третью. Откуда взялась в их крепких  крестьянских  умах
мысль о том, что если Петька женится на Саше, то  квартира  будет  в  их
полном и безраздельном владении, - неизвестно.  Сама  ли  родилась,  или
подсказал кто-то из многочисленных родственников, которые съезжались  на
праздники  из  рязанских  сел,  пели  заунывными  голосами  "А  я  люблю
женатого" и еще почему-то "Все могут  короли"  и  оставляли  в  коридоре
резиновые сапоги, до голенищ измазанные глиной, и неопределенного колеру
непромокаемые плащи, от которых несло навозом и бензином, но с некоторых
пор идея женитьбы и овладения всей квартирой соседям не давала  никакого
покоя.
   Когда все еще было хорошо, идея эта Сашу забавляла, а сейчас ей  было
не до них.
   - Чего ж ты пряталась там, а? - приставал Петька, пока она ставила на
плиту свой щегольской сверкающий чайник, который в прошлом  году  Степан
привез ей из Лондона. В боку чайника отражалась Саша в пледе - голова  и
ноги узкие-узкие и длинные-длинные, а живот и плечи огромные и  толстые,
- и соседский сын в тренировочных штанах  и  майке.  Почему-то  Саша  не
выносила мужчин в тренировочных штанах.
   - Нет, ну чего ты пряталась? Вышла бы,  я  бы,  может,  тебя  в  кино
пригласил! Или в бар. Хочешь в бар?
   - Не хочу я ни в какой бар. Я чаю хочу.
   - Ну ты даешь! Я ж тебя в бар приглашаю, а  не  куда-нибудь!  Смотри,
мать, какая она крутая стала! Со мной не идет...
   - Рылом не вышел, -  отозвалась  соседка  язвительно  и,  покопавшись
пальцами в зубах, торжественно выложила на край тарелки рыбью  кость,  -
высшего образования не имеешь.
   - Сейчас это образование никому не  надо.  Вот  я  простой  шофер  на
комбинате. Ну и что? Получше многих живу! И начальство мне то и  дело  в
ноги кланяется - выручай, Петя, кроме тебя, некому... Зарплату регулярно
получаю, и не самую плохую!
   - Что ей твоя зарплата, когда она сама себе королевна и принцесса,  в
каждом ухе по три серьги и все небось с бриллиантами! И не на комбинате,
а в этом.., как его.., в офисе работает!  С  тунеядцами,  которые  народ
грабят, в одной комнате сидит, ногти с утра до ночи краской мажет!
   Они  могли  препираться  так  бесконечно,  Сашино   присутствие   или
отсутствие никак на родственную беседу не влияло.
   Саша почти никогда не вникала  в  смысл  этих  дискуссий,  но  сейчас
почему-то вышла из себя.
   Это кто тунеядцы?!
   Паша Степанов тунеядец, который на работе  днюет  и  ночует,  который
двести человек штата содержит и всем зарплату платит - побольше, чем  на
комбинате! - который мотается каждый день по Москве  и  Подмосковью,  за
всем следит, все помнит, все знает, которому в любое время  дня  и  ночи
можно звонить, если возникают какие-то непредвиденные обстоятельства?! И
его работа в шесть не заканчивается, у него в  шесть  разгар  дня,  и  в
субботу у него  работа,  и  в  воскресенье  работа,  и  еще  ребенок,  и
полоумная  бывшая  жена,  и  много  всего.  Или,  может,  Вадик   Чернов
тунеядец?!
   - Короче, приглашать меня никуда не надо, я все  равно  не  пойду,  -
сказала Саша неприятным голосом и  покосилась  на  соседкину  тарелку  с
рыбой, которая воняла невыносимо, - и откуда вообще идиотская идея,  что
я куда-то с тобой пойду?!"
   Где ты ее взял, я давно хочу спросить?! У меня  своя  жизнь,  к  тебе
никакого отношения не имеет! И не пойду я никуда и никогда - ни в  кино,
ни в бар, ни-ку-да! Ясно тебе?
   Соседка перестала ковыряться в своей  рыбе,  а  незадачливый  кавалер
оскорбление моргал белесыми ресницами.
   Ничего ему было не ясно.
   Бабья блажь все это, вот что! Оттого блажит, что уже под тридцать,  а
мужика все нет. Вот и приуныла.  Вот  и  нравится  ей  самостоятельность
изображать, и гордость, и норов демонстрировать, и в  бутылку  лезть!  А
потом,  что  с  нее   взять   -   образованная!   Небось   в   институте
косинусы-синусы проходила, а грибы солить так  и  не  научилась.  Только
кочевряжиться и умеет. А он, Петька Зайцев, жених очень даже неплохой  -
пьет умеренно, по  праздникам  и  выходным,  машину  имеет  -  "Москвич"
батянин отладил, еще сто лет пробегает, - работает неплохо,  в  карты  с
приятелями по вечерам не дуется, денежки  за  просто  так  не  спускает,
лежит себе на диване, кроссворд отгадывает или  кино  смотрит.  Что  она
воображает?! Да если б не квартира, он, Петька Зайцев, в ее  сторону  не
плюнул бы даже! Кому они нужны, ханжи и чистюли хреновы?!
   А вообще она так.., ничего себе... Волосы белые, как у одной в  кино.
Он видел, но иностранную фамилию запомнить не мог.  Правда,  у  той,  из
кино,  главной  достопримечательностью  были  не  волосы,  а  необъятные
сиськи. Соседка  эдакой  красотищей  не  страдала.  У  нее  тоже  сиськи
имеются, не так чтоб совсем без них, но  у  той,  из  кино..,  аж  слюни
капают!
   Зато эта стройная. Толстых Петька Зайцев, ценитель и  знаток  женской
красоты, не любил. Увивалась за ним одна, медсестриха с автобазы, так  у
нее был пятьдесят шестой размер! Петька ее отверг, хотя она была смирная
и добрая, смотрела ему в рот, а уж как индейку белым хлебом  фаршировала
- лучше мамани!
   - Зря ты нами бросаешься, - проговорила маманя, поджимая  губы  после
каждого слова. Так в кино пятидесятых поджимали губы  актрисы,  играющие
оскорбленных красавиц. Такой у них был прием.  -  Пробросаешься,  жалеть
будешь!
   - Не буду, - буркнула  Саша,  -  вот  скука  какая,  пристали,  и  не
отвяжешься от них!..
   - Ты бы, девушка, язычок-то придержала. А то,  говорят,  до  беды  он
доводит, длинный-то язычок! Я ведь не посмотрю,  что  образованная  и  в
серьгах, я так по морде смажу, что на ногах  не  устоишь!  Я  в  деревне
росла, церемониям не обучена...
   - Это точно, - согласилась Саша. Ей было смешно. -  С  церемониями  у
нас дело плохо, это ясно как день.
   Лондонский  чайник,  словно  опасаясь  за  нее,  неожиданно   наддал,
запыхтел, а потом тоненько, примериваясь, засвистел в свой деликатный  и
радостный английский  свисточек  -  я  готов,  я  вскипел,  где  льняная
скатерть, полированный столик, тонкие фарфоровые чашки, кекс  с  изюмом,
серебряная вазочка с джемом и вся остальная славная, приветливая и такая
простая жизнь с осенним садом за окнами, столетним боем  часов,  ранними
сумерками, поскрипыванием деревянных качелей,  в  которых  сидит  малыш,
толстой клетчатой периной, под которой уютно и легко спится, где  грусть
светла, а радость искренна и наивна, где никто не  любит  страдать,  где
нет страшных вопросов, а те, что есть, решаются разом и навсегда?..
   Саша подхватила чайник, пробормотала  что-то  среднее  между  "будьте
здоровы" и "пропадите вы пропадом" и ушла в свою комнату.
   Никто вместо нее не ответит на страшные вопросы, которые в  последнее
время совершенно  обнаглели  и  лезли  из  всех  щелей.  Ей  нужно  было
подумать, а думать она боялась. Не думать было гораздо безопаснее.
   Цейлонский чай, заваренный в глиняном чайничке, с  задачей  справился
моментально.  Густой,  как  будто  рубиновый  аромат  через  пять  минут
вытеснил ненавистный запах рыбы - или все-таки  капусты?  -  и  на  душе
полегчало. Саша налила себе большую чашку и решительно уселась в  кресло
- думать.
   Итак, она знает, кто приезжал на  стройку  в  ту  самую  ночь,  когда
Муркин свалился в котлован.
   Машину, которая тогда приезжала, она узнала бы из тысячи, и вовсе  не
потому, что была  такая  необыкновенная  автомобильная  специалистка,  а
потому, что у машины не горел правый  задний  тормозной  фонарь,  и  она
сама, Саша Волошина, искала для ее хозяина телефон  ближайшего  к  офису
сервиса, поскольку пилить в "Тойота-центр" у него возможности не было.
   Она сама приехала сразу после дождя и чуть раньше той машины.  Только
она  приехала  не  к  воротам,  потому  что  боялась,   что   кто-нибудь
обязательно разглядит ее под  светом  единственного  уцелевшего  фонаря,
болтавшегося как раз над воротами.
   Саша Волошина обожала свою работу, своих коллег,  начальников  и  все
без исключения объекты, которые сооружали "Строительные технологии".
   Саша Волошина знала не только каждую складку на ковре  в  центральном
офисе и каждую кадку с фикусом в коридоре, но  и  каждый  объект.  Знала
отлично, как собственную комнату, могла в темноте и с закрытыми  глазами
три раза обойти по периметру и не свалиться в лужу, и не угодить в  яму,
и не ошибиться в направлении.
   Конечно, она знала место, где в заградительной сетке была круглая,  с
рваными проволочными  краями  дырка.  Эту  дырку  проделали  воздыхатели
собаки Весты, которые сначала подрыли песок, а  потом  в  порыве  чувств
отогнули и разорвали металлическое плетение  -  оно,  очевидно,  в  этом
месте было  слабым  и  непрочным.  Петрович  сто  раз  приказывал  дырку
заделать, но что-то всем было недосуг, и забывалось, и не хотелось...
   Она сразу решила, что не поедет к воротам, а  полезет  именно  в  эту
дырку. Ночью это было самое глухое, самое дальнее, самое  темное  место.
Несколько раз за ту неделю она подходила к сетке и с тоской смотрела  на
дырку и даже присаживалась на корточки и трогала ее проволочные края,  а
потом опрометью летела прочь, опасаясь, что кто-нибудь из  своих  увидит
ее возле этой дырки...
   Господи, как ей было страшно, когда среди ночи она объезжала  темный,
полный неясных и ужасающих теней строительный остров, в центре  которого
должно было родиться громадное,  как  стадион,  новое  здание.  Как  она
скулила, чувствуя запах дождя, свежей земли  и  сырого  песка.  Как  она
грызла пальцы, чтобы немудреная  боль  хоть  немножко  отвлекала  ее  от
страха и от мысли о том, что будет дальше...
   Она выбралась из "девятки" и  полезла  в  идиотскую  дырку,  цепляясь
волосами и курткой за ржавую проволоку, в ботинки  моментально  набрался
песок, а джинсы стали мокрыми на коленях,  и  вокруг  была  непроглядная
загородная весенняя  темень,  а  впереди  в  невообразимой  высоте  сиял
одинокий фонарь, и Саше  было  нужно  именно  туда,  под  этот  одинокий
фонарь...
   Она почти дошла до него,  когда  вдруг  услышала  неуверенный  голос,
несколько раз повторивший одно и то же,  какое-то  движение,  неясный  и
глухой стук, как будто мешок с тряпьем упал со второго этажа на асфальт.
Если бы она тогда знала, что это за мешок с тряпьем! Насторожившись, как
Веста, она остановилась и долго и чутко  прислушивалась,  но  больше  не
расслышала ничего, никаких шагов, или звуков, или разговоров.
   Сжатые в кулаки пальцы сводило судорогой в карманах  стильной  куртки
"Беннетон", купленной в Манеже за бешеные деньги и с единственной  целью
хоть чем-то себя утешить. Она жила как человек, получивший подтверждение
неизлечимого диагноза, после того, самого первого, телефонного звонка.
   А потом она увидела, как машина, мигнув единственным тормозным огнем,
стала выбираться со стройплощадки, и поняла, что за человек  приезжал  в
этой машине. И тогда она чуть не упала в обморок. Первый и скорее  всего
последний раз в жизни.
   Зачем он приезжал?! Что он мог знать о Сашиных делах?
   Почему он приехал, когда Саша должна была встретиться с тем,  другим?
Откуда он узнал, что встреча была назначена именно на эту ночь?!
   Пальцы сводило так, что не было сил терпеть. Она осторожно вынула  из
карманов руки и попробовала  разогнуть.  Они  не  разгибались,  твердые,
холодные, чужие, как будто сделанные из железа.
   Звук двигателя затих где-то на шоссе, и  она  снова  осталась  совсем
одна в мире, и помощи ей ждать было неоткуда.
   Сделав еще несколько шагов, она оказалась на  самом  краю  котлована,
куда доставал синий свет фонаря. И в пятне этого синего  света  на  краю
искрящейся белым плиты лежал тот, другой. Он был мертвый.
   Чашка дернулась в руке. Пятно коричневого цейлонского чая расползлось
по светлому пледу. Запахло мокрой шерстью Что было потом?
   Потом она мчалась домой и остаток ночи тряслась в углу, за креслом, и
дрожащими руками вставляла в видеомагнитофон кассеты,  только  чтобы  не
оставаться совсем одной в чистой и темной комнате...
   Утром ей позвонил  Вадик,  милый  и  славный  Вадик,  который  всегда
нравился ей, и сказал, что у них ЧП, и она прилетела в  Сафонове.  Потом
приехали милиция, Степан, Эдик, откуда-то вынырнул  Петрович,  и  только
тут она поняла, что все кончилось и ей больше нечего  бояться.  Человек,
который  мог  разрушить  всю  ее  жизнь,   лежал   на   дне   котлована,
неестественно вывернув руку, а вокруг него ходил задумчивый  милицейский
капитан, выглядевший, как герой пресловутого сериала о ментах.
   Только бы никто не узнал, что  она  почти  что  собственными  глазами
видела, как все было, и твердо знала,  что  никакой  это  не  несчастный
случай!
   А потом был звонок, и все началось сначала...
   Господь Вседержитель, помоги  нам,  спаси,  сохрани  и  помилуй  нас,
грешных.
   Что же делать?
   Она знает, кто тогда был с Муркиным в котловане, а  он  знает  все  о
ней. Ведь  неспроста  пропала  муркинская  тетрадочка.  Каждый  день  он
наблюдает за ней и ждет.
   Чего?
   Может, просто выбирает подходящее время, чтобы "прикончить?

***

   Во рту было сухо и горячо, как  в  мартене.  В  желудке  черти  тоже,
кажется, варили сталь или кипятили смолу,  что  ли,  и  встать  не  было
никакой возможности.
   Чернов осторожно приоткрыл глаза, боясь увидеть перед собой чертей  и
отблески адского пламени, но увидел дощатый потолок, как будто  молоком,
залитый серым утренним светом.  При  мысли  о  молоке  Чернова  чуть  не
стошнило.
   Потолок был совсем незнакомый, но все-таки он явно был на этом, а  не
на том свете, и на некоторое  время  это  Чернова  успокоило.  Несколько
минут он лежал неподвижно, боясь шевельнуться и не уверенный  до  конца,
есть ли у него руки и ноги.
   Что такое происходило с ним вчера вечером?..
   А сейчас что происходит? Где он?..
   Глаза разлепить было очень трудно, но Чернов  все-таки  разлепил  их.
Дощатый потолок странно накренился, грозя вот-вот обрушиться на него,  и
он трусливо прикрыл глаза, спасаясь.
   Он в Сафонове. Вот уже второй день он ночует в Сафонове,  потому  что
ночевать в непосредственной  близости  от  жены  Вали  у  него  не  было
моральных сил.
   Да, точно, он в Сафонове.
   Но  вспомнить  это  было  довольно  просто.  Гораздо   сложнее   было
вспомнить, что именно происходило вчера. Почему он так  нажрался?  Вроде
особых причин никаких не было.
   Или были?..
   Внезапно он понял, что сию минуту должен встать или  хотя  бы  сесть,
что если он пролежит еще хоть одну секунду, то непременно умрет, и  стал
медленно подниматься, придерживая себя руками. Руки по крайней мере были
на месте.
   В голове со звоном лопнули все сосуды, и кровь залила глаза, уши, рот
и нос. Он осторожно попытался застонать, не смог и  пристроил  лопнувшую
голову на спинку дивана Оказывается, он лежал на диване.
   Вчера был трудный день.
   С самого утра началась какая-то ерунда с местными  жителями,  которые
вяло протестовали против стройки. Потом Степан зачем-то полез грудью  на
амбразуру, навел на всех шороху, однако добился того, что  весь  остаток
дня "КамАЗы" с грузом проходили беспрепятственно.  Потом  приехал  глава
местной администрации и долго и бестолково объяснял, почему он ничего не
может сделать,  а  Чернов  со  Степаном  угрожали,  льстили,  умоляли  и
предлагали взятки. По очереди. Сначала говорил Степан, а Чернов отдыхал.
Потом говорил Чернов, а отдыхал Степан. Потом приехал Белов,  и  они  со
Степаном быстро укатили, оставив Чернова одного.
   Под вечер прикатили снова, привезли водки и зачем-то все нажрались.
   Белов, как  самый  трезвый,  уехал  на  своей  машине.  Степана  увез
завскладом, тщедушный унылый язвенник, которому  пить  запретили  еще  в
72-м году и который всегда выручал  начальство,  когда  начальству  было
угодно перебрать. Чернов и Петрович остались вдвоем  и  решили,  что  не
грех бы добавить, и так добавляли полночи.
   - М-м-м... - замычал Чернов,  подивившись  тому,  что  голос  У  него
все-таки прорезался. Мычать  было  трудно,  потому  что  во  рту  что-то
цеплялось одно за другое, мешало, и звук выходил жалостливый и слабый.
   Они добавляли  и  добавляли,  и  в  середине  ночи  стало  ясно,  что
привезенной водки не хватит и придется двинуть в  дело  резерв  главного
командования. Бутылка, которую  накануне  купил  Чернов,  собираясь  как
следует напиться, никак не находилась, и в конце концов  они  нашли  под
Степановым столом еще какую-то, довольно подозрительную, и -  что  самое
скверное - местного производства. Но им было уже не до изысков.
   Чернов, запивая скверной водкой свои подозрения и несчастья последних
дней, долго и заунывно рассказывал о  них  Петровичу,  который  оказался
человеком на редкость тонким и понимающим. Он слушал Чернова внимательно
и даже кивал, пока еще мог кивать, и даже  сочувствовал,  пока  еще  мог
сочувствовать, Хороший мужик.
   Сейчас хороший мужик Петрович спал на раскладушке  у  противоположной
стены,  отвернувшись  от  Чернова,  и  Чернов,  который  уже  почти  все
соображал, вдруг пожалел его - ему еще  только  предстоит  проснуться  и
осознать, что он не в аду, а в конторке в Сафонове, и  голова  кружится,
как  у  плохого  космонавта  на  тренажере,  и  в  желудке  разлита   не
проваренная как следует  огненная  сталь,  и  лет  все  же  не  тридцать
восемь...
   - Петрович, вставай!.. - прохрипел Чернов. - Утро уже.
   На работу пора.
   Петрович - ясное дело! - не шелохнулся.
   Держась рукой за стену, Чернов  поднялся  с  продавленного  дивана  и
осторожно двинулся в сторону двери. Проклятая дверь заскрипела так,  что
опять пришлось прикрыть глаза и  постоять  некоторое  время,  успокаивая
желудок, который от этого скрипа почему-то завязался мертвой