петлей.
   На улице было холодно и серо - очень  рано.  Птицы  сонными  голосами
перекликались в ближнем лесу.
   Вот черт побери. Днем, когда гудят машины, никаких птиц не слышно.
   Может, и впрямь здесь нельзя строить? Вон тишина какая...
   Покачиваясь и старательно контролируя каждое движение, Чернов пошел к
вожделенному крану, из которого тоненькой  струйкой  подтекала:  вода  -
даже отсюда был виден ее матовый ртутный блеск.
   Сейчас он попьет холодной водички, и ему станет легче.
   Потом он умоется и еще попьет. А потом  еще.  И  будет  пить  сколько
захочет, хоть до завтра. :
   Он пил долго, всхлипывая от удовольствия, и вода с привкусом  железки
казалась ему райским наслаждением, куда там  "Баунти"!  Потом  умылся  и
вытер колкие щеки полой мятой рубахи, вытащенной из джинсов.
   Стало легче, но все-таки не настолько, чтобы  можно  было  продолжать
жить.
   Ну и ладно!.. Ну и черт с ним со всем!..
   Рядом с длинным навесом, где обедали рабочие,  примостилась  фанерная
будочка летнего душа, обращенная, как водится,  к  лесу  передом,  а  ко
всему остальному миру - задом.
   Никто в этом душе отродясь не мылся -  во-первых,  потому,  что  было
холодно,  а  во-вторых,  потому,  что  особым  пристрастием  к   чистоте
строители не отличались.
   Клацая зубами от холода, Вадим Чернов содрал с себя одежду и пошвырял
ее на лавку. Поджимая пальцы ног на холодном и влажном песке, он  мелкой
рысью пробежал в будочку,  втянул  голову  в  плечи  и  отвернул  ржавый
вентиль.
   - А-а-а!.. - завыл он протяжно, когда ледяная вода полилась из  мятой
алюминиевой насадки прямо на его больную голову. - А-а-а.., твою мать!
   Впрочем, выл и матерился он не слишком  громко,  чтобы  не  разбудить
рабочих, спавших в вагончиках в какой-то сотне метров от  него.  Еще  не
хватает, чтобы кто-нибудь вышел и увидел голого, трясущегося от холода и
похмелья шефа, принимающего в фанерной будочке летний душ!
   Он выскочил из будочки, отряхиваясь, как мокрая собака, и приплясывая
от холода, принялся напяливать на себя одежду.
   "Ну что? - это было сказано голове, которая настороженно притихла.  -
Чья взяла? Моя или твоя?"
   В мокрых носках ногам было противно, рубаха  моментально  прилипла  к
спине, зато вполне можно было жить дальше. И есть захотелось,  хотя  еще
пять  минут  назад  одна  только  мысль:  о  еде   казалась   совершенно
убийственной.
   - Петрович!  -  заорал  Чернов  вполне  человеческим  голосом.  После
утренней улицы дышать в вагончике было совсем уж  нечем,  поэтому  снова
пришлось строго прикрикнуть на желудок и первым делом распахнуть хлипкую
раму. - Петрович, вставай, утро  красит  нежным  светом  стены  древнего
Кремля!..
   Петрович продолжал спать.
   - Давай-давай, сейчас чай станем пить, а я тебе не лорд-канцлер, а ты
мне не английский король Эдуард, я тебе в  постель  подавать  не  стану!
Петрович!
   Однако прораб так и  не  поворачивался  и  вообще  даже  и  не  думал
просыпаться.
   Чернов притащил из соседней  комнаты  чайник,  малодушно  решив,  что
остатки вчерашнего  пиршества  уберет  верная  Зина  -  он  ее  об  этом
попросит, в ножки упадет! - включил его и подступил к прорабу всерьез.
   - Петрович! Ау! Сейчас  начальство  приедет,  а  мы  с  тобой  тут  в
таком.., отвлеченном виде! Слышь, Петрович!
   Он потянул Петровича за  плечо,  и  тот  как-то  подозрительно  легко
перекатился на спину. Толстая рука с синими венами проехала по животу  и
глухо стукнулась об пол.
   В голове у Чернова  как  будто  взорвалась  граната,  выметнув  вверх
черный земляной фонтан, на миг закрывший небо и пробивающееся солнце.
   Все было  понятно,  но  зачем-то  Чернов  снова  потряс  Петровича  и
повторил, сердито и жалобно глядя в мертвое лицо:
   - Вставай, Петрович!  Слышь?!  Вставай!  Сейчас,  говорю,  начальство
приедет...

***

   Приехал Степан и сделал все, что нужно было сделать:  вызвал  машину,
которая забрала Петровича, поговорил с врачом -  "Сердце,  конечно!  Тем
более у него, вы говорите, гипертония была серьезная! Пить надо  меньше,
в  этом  возрасте  особенно!   Уже   надо   понемножку,   "в   рамочках,
осторожненько... Что ж вы не уследили!.." - услал  Белова  к  прорабской
жене, добродушной, полной и веселой тетке, которая на все  корпоративные
праздники приходила с собственной выпивкой и закуской, вишневой наливкой
и капустной  кулебякой  размером  с  капот  "лендкрузера",  приставил  к
перепуганным работягам спешно вызванного с Профсоюзной прорабского  зама
по фамилии Юденич, позвонил Никоненко, буфетчицу Зину  в  полуобморочном
состоянии отправил  домой  и  сделал  еще  два  десятка  дел,  требующих
немедленного выполнения.
   Чернов, не шелохнувшись, сидел за столом в конторе.
   Степан ни о чем его не спрашивал.
   Все было ничего, пока было чем заняться. Но Петровича увезли,  и  все
первоочередные дела кончились, и заняться стало нечем.
   Степан вышел из конторы, потоптался на крыльце и сел с  сигаретой  на
железной ступеньке, чего никогда раньше не делал.
   Никто не работал, но Степану было наплевать на работу.
   Что он мог сказать себе?
   Что все последнее время он ждал чего-то подобного и смутно  надеялся,
что ничего такого не будет? Что, если бы  он  не  трусил  так  отчаянно,
Петрович был бы сейчас жив? Что, если бы он удосужился  тогда  выслушать
прораба, ничего бы не случилось?
   Но он не выслушал, не удосужился, не проконтролировал  до  конца,  не
взял на себя ответственность.
   Трусил. Метался. Маялся.
   И Петрович умер.
   Он умер, и изменить в этом уже ничего нельзя, вот в чем самая главная
жизненная подлость.
   С этими  многочисленными  "не",  которые  за  полдня  замучили  Павла
Степанова, теперь придется жить всю оставшуюся жизнь,  как  он  живет  с
теми "не", что навалились на него после смерти матери, но  ни  мать,  ни
Петровича все равно не вернуть.
   "Простите меня, - вдруг подумал он  и  сглотнул  тяжело,  -  простите
меня, ребята. Плохо я за вами смотрел. Кое-как".
   Еще предстоит выяснить, отчего умер прораб, и сам  ли  он  умер,  или
кто-то ему помог, но это почти не имеет значения.
   Все равно в его смерти виноват именно он, Павел Степанов.
   Странно, что бравый капитан Никоненко до сих  пор  не  приехал  и  не
арестовал его, Дверь за Степаном отлетела в сторону, сильно наподдав ему
по спине. Степан даже не обернулся.
   - Вот что, Паша,  -  сказал  Вадим  Чернов  твердо,  -  мне  с  тобой
поговорить бы надо.
   - Прямо сейчас? - спросил Степан вяло.
   Зачем еще какие-то разговоры?
   Он и так прекрасно знал, что именно лучший друг Черный собирается ему
сообщить. И был совсем не уверен, что хочет это слушать.
   Смерть Петровича все изменила.
   - Да, Паш. Нам надо поговорить прямо сейчас.
   - Все равно никуда ехать мы не можем, - пробурчал Степан, старательно
затягивая время, - я так понимаю, что через часок менты пожалуют...
   - Нам хватит, - уверил Чернов злобно. - Пошли, Паш.
   В  вагончике  все  еще  невыносимо  воняло  вчерашним   перегаром   и
застарелым сигаретным дымом.  Казалось,  что  воняют  стены  и  щелястый
дощатый  потолок,  и   у   Степана   медленно,   но   неотвратимо,   как
раскручивающийся мотор, начала болеть голова.
   Он походил по крошечному незанятому пятачку между  столом  и  дверью,
поглядывая  на  бронзовое  чудовище,  которое,   никуда   не   торопясь,
отсчитывало время.
   Уж оно-то наверняка видело, что именно  произошло  здесь  ночью.  Эта
мысль почему-то поразила Степана.
   - Паш, сядь, я тебя умоляю, - попросил Чернов раздраженно, -  что  ты
время тянешь, ей-богу!
   Степан остановился на полдороге и резко сел, но не на свое  место,  а
на стул у двери - всегдашнее место застенчивого Петровича,  которому  "в
креслах" было неуютно.
   - Ну?
   - Муркинскую тетрадку из твоего сейфа я  попер,  -  сказал  Чернов  с
таким вызовом, как будто  ожидал,  что  его  признание  будет  встречено
аплодисментами, а бестолковая аудитория  молчит.  -  Я  сразу  решил  ее
упереть, как только мы ее нашли, а ты мне все время мешал. Я  думал,  ты
ее на столе оставишь, а ты ее в сейф запер.
   - Что ж ты мне по башке, не дал? - спросил Степан. - Как Муркину?
   - Паш, ты что, - спросил Чернов, помедлив, - в самом  деле  считаешь,
что Муркина я укокошил?
   Даже самому себе Павел Степанов  не  мог  ответить  на  этот  вопрос.
Поэтому он сказал то, что ему давно было известно:
   - Ты вернулся в офис с Профсоюзной в семь  часов.  Это  ты  рассчитал
точно. В это время народ домой валит, и внизу,  на  выходе,  даже  толпа
собирается, я раз в нее попал, когда рано уезжал. Никто  и  внимания  не
обратил, что ты вернулся, потому что ты.., свой, а охранникам не до тебя
было. До восьми ты просидел на лестнице, где дверь на чердак. Туда никто
никогда не поднимается.
   - До девяти, - поправил Чернов, глядя на Степана во все глаза,  -  на
лестнице я просидел до девяти.
   - Ну, значит, до девяти, - согласился Степан, - потом ты спустился  -
в коридорах уже не было никого, - отнес в сортир дымовую шашку,  положил
ее на унитаз и стал ждать, когда сработает тревога.  Тревога  сработала,
ты из сортира вышел, дошел до нашей двери, открыл ее, зашел  в  кабинет,
открыл сейф,  взял  тетрадку  и  ушел  тем  же  порядком  на  лестничную
площадку, пока все самозабвенно унитаз тушили. Ну что ты  выставился  на
меня, Черный?
   - Откуда ты знаешь? Ты что, знал с самого начала?
   - Не с самого, - сказал Степан грубо, - но знал. Только  зачем  ты  в
кабинете курить вздумал, Черный? Чего тебе приспичило? Да ладно  курить,
но ты еще окурок по рассеянности в пепельнице потушил! Ты что,  себя  не
помнил, Черный?
   - Ка...какой окурок?
   - Да такой окурок! Обыкновенный, твою мать, окурок.
   От сигареты. Ты когда тетрадку брал,  курил  зачем?  На  лестнице  не
накурился?
   Чернов молчал. Вид у него был растерянный.
   Степану хотелось его ударить.
   - Раз ты воровать собирался, зачем ты курил, а, придурок?! Пепельница
малахитовая, твоя, между прочим! Ты ее припер откуда-то  и  сказал,  что
это для почетных гостей! Не помнишь?!
   - При чем тут пепельница, Паша?!
   - А при том, что когда ее  Петрович  взял,  в  ней  один-единственный
окурок болтался! Твой окурок, Черный! Кроме  тебя,  "Честерфилд"  у  нас
никто не курит! А в восемь уборщицы все  убрали.  Они  всегда  в  восемь
убирают! Вряд ли они  из  каких-то  там  соображений  оставили  в  твоей
пепельнице один окурок! Значит, ты, твою мать, курил в кабинете, но  уже
после восьми, и при этом рассказывал, что с обеда на Профсоюзную  уехал!
Я потом специально на площадку  поднялся,  там  тоже  один  "Честерфилд"
валялся!.. - Он перевел дыхание и потрогал  шею,  откуда  поднималась  к
затылку свинцовая боль. - А теперь объясни,  какого  хрена  ты  все  это
проделывал?!
   Чернов смотрел в окно.
   За окном было тихо и тепло. Апрель подходил к концу.
   Второй  раз  за  этот  проклятый  апрель  стройка  молчала   каменным
устрашающим молчанием.
   Твою мать!..
   - Я сразу все понял, когда  окурок  в  пепельнице  увидел,  -  сказал
Степан будничным голосом, каким говорил  на  совещаниях  о  том,  что  с
машины уронили ящик стекла и полдня просидели без дела. - Да я и  раньше
подозревал. Ты чего-то нервничал в последнее  время,  на  себя  стал  не
похож. Особенно после того, как я тебе про Сашин  разговор  по  телефону
рассказал...
   - Короче, так, Паша, - перебил его Чернов  таким  тоном,  что  как-то
сразу Степану вспомнилось, что  Черный  в  недалеком  прошлом  -  боевой
офицер, по слухам, расчетливый и беспощадный, -  Муркина  я  не  убивал.
Петровича я тоже не специально до инфаркта довел. Если тебе надо кого-то
ментам сдать, сдавай меня, а ее оставь в покое. Договорились?
   Свинцовая боль в Степановой голове замерла где-то на  уровне  висков.
Замерла скорее всего от изумления.
   - Кого - в покое? Сашу?!
   - Да, Сашу, - подтвердил Черный все тем же железным голосом. - Ну что
такое? Чего ты вылупился? Ты ж  у  нас  проницательный,  как..,  капитан
Никоненко! Так что оставь ее  в  покое.  А  меня  можешь  сдавать,  твою
мать!..
   - Ну да-а, - протянул Степан, помолчав, - конечно.
   Как это я сразу... Выходит, ты из чистого благородства тетрадь попер,
а, Черный? Просто потому, что на  тебе  от  благородства  и  великодушия
пробу негде ставить, да?
   - Я тебе в морду дам, - сообщил Чернов в сторону подоконника, -  мало
не покажется.
   - Ну дай, - разрешил Степан вяло.
   - Ну и дам, - пообещал Чернов, но тоже без энтузиазма.
   Вдоволь посмотрев по сторонам, они встретились  глазами  и  сразу  же
отвернулись друг от друга.
   - Этот козлина, который в котловане помер, он же ее  шантажировал,  -
сказал Чернов через некоторое время. - Это он  с  нее  в  последний  раз
должен был бабки получить.
   И не получил.
   - Не получил потому, что его кто-то в котлован столкнул, -  продолжил
Степан, - переоценил Муркин свои силенки. Кто-то  решил,  что  до  конца
жизни платить не станет, и того.., прикончил его. Очень даже качественно
прикончил. Все решили, что это несчастный случай.
   - Один ты сомневался, - проговорил Чернов язвительно. -  Дернул  тебя
нечистый сомневаться!..
   - Но остался кто-то еще, кто тогда ей звонил, - продолжил Степан,  не
слушая Чернова, - и тот, второй, в курсе всех муркинских дел, потому что
она тогда сказала, что надеялась,  что  все  кончилось,  а  оказывается,
ничего не кончилось! Я тебе сам про  это  рассказал.  Ты  сложил  вместе
тетрадку, звонок и то, что она про ментов все время выспрашивала  и  про
то, своей ли смертью Муркин помер, получил правильный ответ и решил, что
ее сию минуту отволокут в КПЗ. И такое благородство в тебе  взыграло,  и
такие чувства добрые, которые ты лирой пробуждал,  и  такое  великодушие
тебя охватило, что ты побежал на Дмитровку и тетрадь из сейфа упер!..
   - Да не благородство, твою мать!! - заорал Чернов и  вскочил,  двинув
стол так, что бронзовое чудище  неторопливо  зашаталось,  сдвигаясь  все
ближе и ближе к краю, качнулось в  последний  раз  и  с  тяжелым  стуком
грохнулось на пол. Покатилось и замерло где-то  под  креслом.  Степан  и
Чернов проводили его глазами.
   "Вот и конец всей прежней жизни", - подумал Степан.
   Время вышло. Времени больше нет.
   - Я ее люблю, - сказал Чернов громко и ясно, - и мне наплевать на то,
что она там натворила. Я ее люблю, и я ее прикрою. Ясно тебе?
   - Ты.., что? - переспросил  Степан  осторожно.  -  Что  ты  придумал.
Черный?
   - Я ничего не придумал, - ответил  Чернов  раздраженно,  если  ты  ни
черта не понимаешь, можешь катиться к чертям собачьим. Я  все  равно  ее
прикрою. Не было никакой тетради. Она  тебе  по  пьяни  приснилась.  Тем
более ты в офисе всем громогласно объявил, что у тебя из сейфа ничего не
взяли. Муркин никого не шантажировал. Саша  по  телефону  ни  с  кем  не
разговаривала. В ночь убийства она была со мной. Я с ней спал.
   -  Вранье  какое!  -  сказал  Степан  весело.  Ему  почему-то  сильно
полегчало.
   - А хоть бы и вранье! Ты все равно ничего не докажешь.
   И Никоненко твой ничего не докажет!
   - Ну ты, блин, даешь. Черный! А я себе всю голову сломал, какого х..,
ты во всю эту бодягу влез! А оказывается, по большой и чистой любви.
   - Да, - подтвердил Чернов, - по ней.
   Он говорит правду, понял Степан.
   Он действительно любит Сашу.
   Он никого не убивал. Он все тот же Черный, который хоронил  Степанову
мать и крестил Ивана в крошечной церковке на  улице  Неждановой.  Кто-то
другой - не Черный!  -  затеял  всю  эту  бодягу.  Скорее  всего  кто-то
достаточно близкий, но не такой близкий, как Чернов.
   Господи, спасибо тебе!
   В голове стало легко и просторно, как  будто  оттуда  вынесли  что-то
громоздкое и тяжелое, что стояло прямо посередине, мешая нормально жить.
Его не смущало даже то, что, по большому счету,  ничего  не  изменилось.
Все осталось таким  же  тяжелым  и  скверным,  как  утром,  и  все-таки,
все-таки совсем не таким...
   Степан тяжело поднялся со стула и подошел к креслу.
   Наклонился и  стал  шарить.  Бронзовое  чудовище  закатилось  далеко,
просто так не достать. Степан, кряхтя,  встал  на  колени  и  полез  под
кресло.
   - Слушай, Черный, - сказал он оттуда,  -  может,  нам  с  ней  просто
поговорить, а? Ну, просто спросить, что все  это  означает?  Что-то  мне
худо верится, что Сашка среди ночи едет  в  Сафонове,  подкрадывается  к
мужику, толкает его так, что он  падает,  да  еще  точненько  виском  на
плиту. И сразу отбрасывает копыта. Не зовет на  помощь,  не  стонет,  не
орет. А?
   С чудищем в руке он выбрался из-под кресла и сел на пол.
   - Смотри-ка, - сказал он удивленно, - они даже не  разбились.  Только
почему-то не идут.
   - Идут, - возразил Чернов  странным  спазматическим  голосом,  -  они
идут, Паша. Просто ты их держишь вверх ногами.
   - Ты катайся, - прокричала Ингеборга, - а я посижу немного! Что-то  я
устала! Я вот тут на лавочке посижу!
   - Ладно! - издалека согласился великодушный Иван.  -  Только  вы  все
равно на меня смотрите, хорошо?
   - Хорошо! - пообещала Ингеборга, подруливая к лавочке.
   Непривычные ноги закаменели в икрах, как  будто  она  долго  лезла  в
гору. Худая Иванова спина и синяя кепка "Рибок" скрылись  за  кустами  и
снова возникли с другой стороны аллеи.
   Уговор был такой - туда и обратно. За пределы аллеи  не  выезжать,  а
Иван - Ингеборга это уже знала - всегда соблюдал условия договора,  хотя
на первой стадии отчаянно торговался, выклянчивая условия получше.
   Весь в отца.
   Помогая себе плечами, она с трудом стащила рюкзак с  мокрой  спины  и
отыскала в нем  сигареты.  Конечно,  курить  после  физической  нагрузки
вредно, но  что  ж  поделаешь,  если  хочется  Кроме  того,  она  честно
заслужила небольшой перерыв. Они катались уже часа три, и все это  время
Ингеборга учила, наставляла, держала за  руку,  показывала,  как  именно
нужно  ставить  ногу,  чтобы  обеспечить  себе  свободу   маневра,   как
преодолевать препятствия, как правильно разворачиваться и тормозить.
   Как она и предполагала, коньки у  Ивана  были  очень  дорогие,  почти
профессиональные, а умения - никакого. Однако он быстро и с  энтузиазмом
учился. Высунув от усердия язык, он по сто раз проезжал все те же десять
метров, чтобы шикарно затормозить рядом с Ингеборгой.  Худая  спина  под
стильной майкой моментально стала мокрой, а ручка,  похожая  на  прутик,
дрожала у нее в руке от напряжения.
   Он так старался, что на него жалко было смотреть.
   - Ну как?! - развернувшись, заорал он с другого конца аллеи.
   - Отлично! - прокричала она в ответ. Он все время требовал  одобрения
и участия. Наверное, если бы она не выражала его поминутно, он вообще не
стал бы кататься.
   Ребенок,  обойденный  вниманием  взрослых.   Славный,   старательный,
немножко капризный, очень упрямый одинокий ребенок.
   Черт бы побрал его папашу!..
   С утра он вновь полетел на работу, как будто от его приезда  зависела
по меньшей мере чья-то жизнь.
   -  У  нас  опять  проблемы,  -  сообщил  он  удивленной  Ингеборге  и
испуганному Ивану.
   Может, у него и в самом деле неудачное  время,  а  может,  он  всегда
такой ненормальный?
   Ингеборга  наконец-то  закурила  и  с  удовольствием  огляделась   по
сторонам. Народу в Парке Горького было не много  -  в  основном  мамы  с
колясками и какие-то неоперившиеся юнцы,  намертво  приросшие  к  пивным
бутылкам. Интересно, кто-нибудь знает, как  они  выглядят  без  бутылки,
засунутой в рот?
   Сидеть на солнышке было тепло и приятно, лавочка  была  чистенькой  и
веселой, вполне  готовой  к  летнему  сезону.  Неподалеку,  за  каменной
балюстрадой, рабочие  монтировали  сцену  -  готовились  к  первомайским
праздникам. Из кафе пахло жареным мясом и свежим хлебом.
   Вообще говоря, поесть сейчас самое время...
   Иван на полной скорости развернулся на  сто  восемьдесят  г