ним,  -
картофельная запеканка. Иван сказал, что отбивные надоели вам ужасно.
   У него даже не было сил разбираться и соображать, кто  именно  и  что
именно говорит за его спиной. И в эту секунду ему не было никакого  дела
до того, что он услышал, стоя за дверью кабинета Саши Волошиной,  и  что
теперь ему делать со всем этим дерьмом.
   От нетерпения он урчал и похрюкивал.
   Прислонившись  спиной  к  холодной  полированной  стойке,   Ингеборга
смотрела на него и  маленькими  глотками  прихлебывала  из  керамической
кружки чай. Кружка была тяжелая, стильная и дорогая. Павел Степанов, как
уже успела заметить Ингеборга, любил именно такие вещи. Только сейчас он
вовсе не походил на любителя дорогих вещей.
   Он ел так  жадно,  что  уши  у  него  ходили  ходуном  -  вверх-вниз,
вверх-вниз - и двигались короткие волосы на затылке.
   Спина у него была кругло согнута над тарелкой, как будто  он  боялся,
что еду у него сейчас отнимут и он останется голодным. Он даже локоть на
стол положил, как бы загораживая от всего мира свою добычу.
   Ужас какой-то.
   Когда зазвонил телефон, он взял трубку, продолжая придерживать  рукой
тарелку.
   - Ваше такси приехало, - сообщил  он  Ингеборге  и  даже  не  подумал
оторвать от стула свою драгоценную задницу, чтобы проводить ее. Впрочем,
и без дальних  проводов  для  одного  вечера  ей  вполне  хватило  Павла
Степанова.
   - Я завтра приведу Ивана из школы, - сказала она неприязненно, решив,
что все-таки нужно напомнить ему об их  соглашении,  -  зарплату  можете
начислять с сегодняшнего дня.
   Как-никак я полдня проторчала у вас в квартире.
   Он что-то согласно промычал,  не  отрываясь  от  своей  запеканки,  и
Ингеборга с облегчением выскочила из квартиры.
   Как, черт побери, она намеревается выносить его общество целое лето?!
   "Впрочем,  -  поправила  она  себя,  усаживаясь   в   прокуренную   и
сотрясаемую  припадочной  дрожью  "Волгу",  -  выносить  мне  ничего  не
придется. Он будет приходить, а я в ту же секунду уходить. Эта  дурацкая
запеканка была в нашей общей жизни в первый и последний раз.
   А мальчик очень славный.
   Добрый, запуганный и неустроенный мальчик. Мы будем с ним дружить".
   "Волга" еще немного потряслась на месте,  потом  все-таки  пересилила
свой почтенный возраст, дрогнула ржавым телом и покатила со двора.
   Водитель, уже довольно давно сидевший в своей щегольской  иностранной
машине, проводил ее глазами.
   Так-так.
   Значит, наступили перемены. Да еще какие! Из дома почтенного схимника
в полночь на такси уезжает девица, и никому об этом ничего не  известно.
Это не правильно. Это  нужно  исправить.  И  прежде  всего  разобраться,
откуда она взялась, эта девица, и какую роль будет играть в намечавшейся
маленькой - или  большой,  там  видно  будет  -  жизненной  драме  Павла
Степанова.
   Нет, вечер не зря прошел. Не зря, не зря,..
   Прежде всего следует позвонить и поделиться наблюдениями.  И  узнать,
как давно это продолжается.
   "Ах, Степан, Степан, зачем же ты девушку-то втравил в  собственную  и
даже некоторым  образом  абсолютно  личную  драму?..  Напрасно  втравил,
совершенно напрасно. И жить-то тебе осталось всего ничего,  а  ты  такие
сложности создаешь окружающим!
   Впрочем, -  тут  водитель  усмехнулся,  -  тонкостью  мышления  Павел
Степанов никогда не отличался".

***

   Он знал это давно.
   Он знал это с самого начала, и звонок Степана ничего к  этому  знанию
не добавил - ему и так все было ясно.
   Вот только что теперь делать, он не знал. Он, черт побери, совершенно
не мог себе представить, что он должен делать дальше.
   Тупица, ублюдок, сукин сын!..
   Он допустил, чтобы об этом узнал Степан. Он ничего  не  предпринял  и
допустил, чтобы Степан в конце концов обо всем узнал.
   Слизняк, подонок!..
   - Вадик, - сказала жена тихо, -  о  чем  ты  думаешь?  Что  с  тобой,
Вадик?
   Всю дорогу от тещиной квартиры она не разговаривала с ним, потому что
он посмел явиться к одру в очередной раз  помиравшей  мамочки  три  часа
спустя после того, как поступил первый сигнал о помощи. Он даже выключил
телефон, чтобы жена не могла ему позвонить, а это был ужасный проступок,
требовавший принципиального  осуждения  и  сурового  наказания,  каковые
немедленно воспоследовали.
   Жена перестала разговаривать, и ее чудные грустные серые глаза  то  и
дело наполнялись слезами, которые неспешно стекали по бледным  щекам,  и
она осторожно и любовно промокала их снежно-белым носовым платком.
   - Но...
   Впервые в жизни Чернову было наплевать на ее слезы, обиды и молчание.
Ему было наплевать так явно, что даже она моментально поняла это.
   Он не приставал, не вздыхал, не томился, не обрастал чувством вины  -
чем дальше, тем больше, - не лез с расспросами, не просил извинения.  На
мамочку едва взглянул, упреки пропустил мимо ушей.
   - Мне нужно побыстрее домой,  -  сообщил  он  ошеломленным  матери  и
дочери. - Валь, если ты со мной едешь, я тебя жду в машине.
   - Но вы же и так опоздали, - начала было теща дрожащим голосом.
   - "Скорая" была три раза, - подхватила жена,  но  вконец  обнаглевший
муж не слушал.
   - Ну так что? - перебил он. - Ты со мной едешь или  не  едешь,  я  не
понял?
   Очевидно, дела тяжелобольной обстояли не так  уж  плохо,  потому  что
жена моментально согласилась ехать, и глаза ее  в  первый  раз  налились
слезами.
   - С ним что-то не то, - озабоченно сказала мать, как  только  за  ним
закрылась дверь, и села, нашаривая ногами шлепанцы. - Давно это с ним?
   - Нет. - Валя вытерла горькие слезы и сунула  платок  в  карман  так,
чтобы можно было выхватить его при первой необходимости.
   - Нет! - передразнила мать. - Ты жена, ты  должна,  как  ищейка,  все
разнюхивать, все разузнавать и спуску ни за что не давать! Что это такое
- взял моду! Опаздывает, и ни слова - ни  где  был,  ни  что  делал,  ни
"извините", ни "простите"! Это твоя ошибка, Валечка. С каких это пор  ты
так его распустила? У меня сердечный приступ, а он смеет  опаздывать,  а
когда является, даже про здоровье не спрашивает! Может, вы  смерти  моей
хотите?
   - Мама! - перебила Валя нервно. В этот момент у нее не  было  желания
оценивать материнский драматический талант.
   - Мама! - передразнила мать и зашлепала к холодильнику.
   В ожидании зятя она  целый  день  некоторым  образом  постилась,  как
только что выяснилось - напрасно, и теперь собиралась подкрепить упавшие
силы бутербродом с "Докторской" колбаской. Дочери она не стеснялась.
   Власть ее над дочерью была безгранична и безусловна. Кроме того,  она
была уверена, что дочь глупа как пробка и ей запросто можно внушить все,
что угодно. По крайней мере отношения с зятем всегда выстраивала  именно
теща,  и  дочь  еще  ни  разу  не  сделала   попытки   претендовать   на
какую-никакую самостоятельность.
   Хорошая девочка. Молодец.
   А этот.., распустился. Давно пора укорот дать. А то еще - Боже избави
- совсем из-под контроля выйдет!
   - Поезжай, - велела мать,  жуя  колбасу,  -  поезжай,  но  с  ним  не
разговаривай. Ни о чем. Он должен чувствовать свою вину. И спать сегодня
ложись отдельно. Обязательно поплачь.
   Так, чтобы он видел. Как только приедете, сразу же мне позвони, а  то
я буду волноваться! Что это еще за фокусы!
   Мать фыркнула и отрезала себе еще ломоть колбасы, а безутешная  Валя,
повздыхав, потащилась вниз, к мужниной машине.
   Муж, совершенно бесчувственный и  чужой,  сидел  и  мрачно  барабанил
пальцами по рулю. Как только она уселась рядом, он включил  зажигание  и
рванул с места, ни разу не взглянув  в  ее  сторону,  хотя,  как  только
машина тронулась, она начала плакать и была безутешна до самого дома.
   Когда они заходили в квартиру, телефон уже надрывался,  и  Валя  была
совершенно  уверена,  что  звонит  мама.  Слегка  струсив   -   придется
отчитываться, а тактика безутешных рыданий никакого ощутимого результата
не дала! - Валя решила к телефону не подходить  и  надолго  закрылась  в
ванной наедине со своим горем.
   Однако когда через полтора часа она вышла из ванной,  порозовевшая  и
благоуханная, но по-прежнему безутешная, супруг под дверью не  слонялся,
а лежал на диване в гостиной, закинув руки за голову.
   - Валь, телефон я выключил, - сказал он, морщась. - Мамаша  три  раза
звонила. Ты бы с ней поговорила.
   Жена предприняла героическую попытку  перенести  борьбу  на  половину
поля противника.
   - Послушай, Вадик, - начала она, и голос ее задрожал от негодования и
горя, - я не знаю, что там произошло сегодня у тебя  на  работе,  но  ты
должен понимать, что ведешь себя совершенно неприлично! Моя мать больной
человек, а у тебя хватает совести не приезжать, когда ты знаешь, что  ей
требуется  лекарство!..  А  теперь,  оказывается,  ты  даже  не   хочешь
поговорить с ней! Она целый день нервничала, потому что ты  не  ехал,  и
вообще, с твоей стороны это просто подло...
   На этом месте совершенно вышедший  из-под  контроля  муж  поднялся  с
дивана и захлопнул дверь перед самым жениным носом.
   Это  было..,  неслыханно.  Это  было..,  оскорбительно,  унизительно,
опасно, наконец!
   Конечно,  Валя  была  твердо  убеждена,  что  она   -   совершенство,
доставшееся по случаю серой посредственности, но все  же  она  понимала,
что эта самая посредственность обеспечивает ей именно тот образ жизни, о
котором она мечтала и грезила, начиная с детского сада.
   Она ничего и никогда не делала.
   Она даже почти не контролировала приходящую уборщицу - зачем?! Она  и
магазины-то не слишком жаловала, и рестораны,  именно  потому,  что  они
требовали массы  усилий  -  нужно  было  вставать  с  дивана,  выключать
"Унесенных ветром", выбирать одежду, тащить себя в машину, а потом  весь
вечер сидеть на людях, держать спину, поддерживать  -  Боже  сохрани!  -
беседу, если в ресторане Чернову нужно было с кем-то встречаться.
   Она ненавидела все это.
   Ей хотелось.., отдыхать. От чего именно она должна  отдыхать,  Чернов
не слишком понимал, но постепенно она все ему объяснила.
   У нее было трудное детство и очень  трудная  юность.  Она  росла  без
отца, часто и подолгу болела, подруг у нее не было, а те, что были, жили
как-то.., веселее, страдать не любили, и она быстро с ними расставалась.
Она рано начала работать, и работала много и тяжело. Чернову -  Господи,
какие мужики легковерные идиоты! - даже в голову не приходило  выяснить,
над чем, собственно, она столь тяжко трудилась.
   А трудилась она в районной поликлинике. Регистраторшей.
   "Я понятия не имею, где ваша карточка! А к зубному на  прием  надо  с
утра записываться, а вы полдня продрыхли, дедуля! Когда в последний  раз
вы были у врача? Не по мните?! Ну а я при чем? Ищите  сами  где  хотите,
мне-то что?! Ну вот, вот, туда и идите, где  были!  А  не  помните,  так
вылечите свой склероз сначала, а потом ко мне приходите!"
   Так она работала года четыре, пока однажды  ее  случайно  не  услышал
новый  главврач  -  молодая   мрачная   баба,   предпочитавшая   зеленую
хирургическую форму стандартным  белым  халатам  и,  по  слухам,  до  их
поликлиники работавшая в военных госпиталях то ли в Ташкенте,  то  ли  в
Джелалабаде.
   Послушав нежную Валю, баба-главврач -  истеричка  чертова,  вот  кому
лечиться-то нужно! - за шиворот  выволокла  недоумевающую  регистраторшу
из-за обшарпанной стойки, на глазах у потрясенных  больных  и  персонала
проволокла ее прямиком в отдел кадров и там быстро и деловито написала в
трудовой книжке: "За халатное отношение к работе..."
   Через пять минут Валя с  узелком,  в  котором  были  собраны  все  ее
пожитки - сменные туфли, шаль на случай холодов, кипятильник и  трудовая
книжка с записью "За халатное отношение",  -  уже  брела  домой,  утирая
горькие слезы.
   Конечно, мама попыталась урезонить истеричку глав-врачиху: и на прием
ходила, и письма в  инстанции  отправляла,  и  в  общественную  приемную
районного  депутата  записалась,  но  ничего  не  помогло.   Главврачиха
оставалась на своем месте, а в депутатской  приемной  маме  посоветовали
шума не поднимать - глав-врачихин муж оказался медицинским генералом, на
днях получившим Героя Советского Союза, о чем написала всесильная  в  те
времена газета "Правда".
   На этой патетической ноте Валина карьера завершилась, но  Чернову  об
этом  знать  не  полагалось.  Для  него  она  была  вечной   труженицей,
получившей неожиданную возможность чуть-чуть передохнуть.
   В конце концов, замуж для того и выходят, чтобы быть "за мужем".  Вот
она и была "за мужем", и что тут плохого?
   Плохо было только одно - она целиком и полностью  зависела  от  этого
самого мужа, и не было никаких гарантий, что завтра он  не  выставит  ее
вон с узелком и записью "За халатное отношение...".
   Она делала все, чтобы этого не произошло. Она  была  твердо  уверена,
что, если будет контролировать каждое его движение,  если  заставит  его
думать о ней каждую секунду, если он должен будет ежедневно  служить  ей
или ее матери, у него не останется ни сил, ни времени ни на  что  -  или
кого! - другое. Такое у нее было представление о жизни.
   И вдруг, впервые за десять лет, ее муж  вышел  из-под  контроля.  Это
было как-то.., очень неожиданно и совсем некстати. Она понятия не имела,
что с ним таким, вышедшим из-под контроля, делать.
   Кроме того, она боялась матери, с которой предстояло объяснение.
   Что Валя ей скажет? Что тактика  слез  и  тяжких  вздохов  неожиданно
стала неактуальной?  Что  мужу  наплевать  на  ее  зареванное  личико  и
перспективу провести одинокую ночь  в  гостиной  на  диване?  Что  нужно
срочно выработать какую-то другую  тактику,  отличную  от  предыдущей  и
очень - очень! - действенную?!
   Подумав и повздыхав,  она  разлила  на  кухне  вонючий  валокордин  и
сморщилась  от  отвращения.  Она  всегда  так   делала,   когда   хотела
продемонстрировать, как ужасно виноват перед ней  муж  -  до  сердечного
приступа довел! - по опыту зная, что мерзкий густой запах расползется по
квартире в мгновение ока. От этого запаха ее  всегда  вполне  натурально
тошнило, и при этом она  очень  уместно  бледнела.  Вооружившись  еще  и
ваткой, пропитанной нашатырем, она осторожно поскреблась в дубовые двери
гостиной, за которыми жил своей жизнью ее - и как будто чужой! - муж.
   - Вадик, впусти меня, пожалуйста!
   За дубовыми дверями было тихо, потом послышался какой-то  шорох,  как
будто муж резко поменял положение, но с дивана не встал.
   - Вадик?!
   - Валь, я не могу сейчас разговаривать, - сказал он  из-за  двери.  -
Слышишь? Мне полежать нужно.
   - Ты заболел? - спросила она с надеждой.
   Господи, вот была бы радость, если бы он всего лишь  заболел!  Хорошо
бы он заболел, тогда жизнь вновь стала бы  простой  и  неопасной!  Через
некоторое время можно будет  вернуться  на  диван,  включить  "Унесенных
ветром" и ни о чем не думать, не заботиться, не волноваться.
   - Нет, Валь, - ответил он, кажется, сквозь зубы, и  она  на"  минутку
прикрыла глаза. - Я здоров. Не приставай ко мне сегодня, ладно?
   Это было самое худшее. Ничего не могло быть хуже, чем  "не  приставай
ко мне". А что ей прикажете делать, если не приставать к нему?!
   - Вадик, - начала было она и осеклась, потому что он как  будто  даже
зарычал сквозь зубы за запертой дверью, и это было так страшно, что она,
как кошка, наделавшая дел в хозяйской  кровати,  семенящим  пристыженным
шагом отбежала за угол и притаилась.
   Чернов слышал в коридоре ее перепуганные  шажочки,  и  чувство  вины,
привычное, как вытертые на коленях ветхие джинсы, в  которых  он  всегда
страдал или болел, на миг затмило все остальные чувства.
   Он не должен так ее  пугать.  Она  слабая,  глупая  и  ни  в  чем  не
виновата, разве что в его окончательно загубленной жизни.
   Или не слабая, но все равно глупая, и уж в этих его неприятностях она
никак не может быть виновата!
   А, черт, как же его угораздило так вляпаться!..
   Мать твою!..
   Нужно попробовать порассуждать логически, хотя в логике он никогда не
был силен.
   Милиция установила, что Муркин погиб в результате несчастного случая.
Вернее, не установила, а приняла как аксиому, потому  как  ей,  милиции,
это намного  проще,  чем  искать  убийцу  никому  не  нужного  приезжего
работяги. Это хорошо, что милиция искать никого не  будет,  это  большой
плюс. Это означает, что путь к спасению все же есть.
   Остается Степан, который в милицейские выводы не  верит  и  правильно
делает. Как убедить Степана, что для их же собственного блага им следует
немедленно наплевать и забыть и про труп в  котловане,  и  про  то,  что
преданная собака Веста даже ни  разу  не  гавкнула  в  ту  ночь,  и  про
тетрадочку, найденную в муркинском жилище?!
   Еще совсем немного - день или, может быть, два,  -  еще  какой-нибудь
крохотный толчок извне, и Степан непременно сложит два и два и  в  итоге
получит четыре, в отличие от капитана  Никоненко,  получившего  в  итоге
три. Ни в коем случае нельзя дать Степану возможность  складывать.  Если
уж Чернов не смог ничего предотвратить и  Степан  своими  ушами  услышал
разговор, из которого абсолютно все  было  ясно,  значит,  его  нужно..,
увести от единственно  возможного  правильного  вывода,  и  сделать  это
немедленно. Только как?!
   Как?!
   Очень хотелось курить, но сигареты  остались  в  машине  -  курить  в
квартире ему запрещалось, но иногда он все-таки курил,  пристроившись  в
кухне под вытяжкой. По силе вытяжка в черновской квартире была  сравнима
с небольшим японским торнадо, но Валя как-то унюхивала сигаретный дым, и
тогда Чернову не было пощады. Но зато он вспомнил, что  в  пустой  банке
из-под кофе была  припрятана  пачка.  Валю  кухонные  банки  никогда  не
интересовали, а домработница свято хранила маленькую хозяйскую тайну...
   В прежней жизни, которая  кончилась  со  вчерашним  звонком  Степана,
Чернов никогда не пошел бы на кухню  за  сигаретами,  когда  за  стенкой
страдала несчастная Валя, которую  он  пять  минут  назад  не  пустил  в
гостиную, и не стал бы курить у нее под носом.
   Сейчас ему было все равно.
   Он распахнул дверь, решительно прошагал в  кухню,  подвигал  коробки,
отыскивая заветную банку из-под кофе.
   - Вадик?..
   С жестяным стуком откинулась плоская крышка. Чернов выдернул пачку из
блестящего жестяного нутра и повернулся.
   Она  стояла  в  арочном  проеме,  стискивая  у  горла  мягкую   ткань
изысканного,  розово-голубого  халатика.   Голубые   и   розовые   волны
вздымались вокруг тоненького тела, хрупких и  нежных  рук,  стиснутых  у
горла, наивных коленей, чуть очерченных струящимся шелком.
   - Вадик!..
   Губы  у  нее  набухли,  глаза  были  переполнены  готовыми  пролиться
слезами, косточки на стиснутых кулачках были голубоватыми от хрупкости.
   - Ч-черт, - хриплым от ненависти к себе  голосом  промычал  Чернов  и
отвел глаза, - черт возьми...
   Валины глаза как бы сами по себе расширились, и слеза, совершенная по
форме, прозрачная, дрожащая - все как полагается! - сбежала  по  бледной
щеке. Чернов немедленно почувствовал себя убийцей.
   - Дa что с тобой, Вадик?..
   Он не мог и не хотел отвечать. Он хотел только одного  -  чтобы  жена
оставила его в покое, перестала напоминать о том, что он виноват  еще  и
перед ней. Так виноват, как только может быть виноват мужчина,  которому
наплевать на женщину, и изменить в этом уже ничего нельзя.
   Как крыса -  по  крайней  мере,  ему  самому  так  показалось,  -  он
прошмыгнул  мимо  жены,  по-прежнему  стоящей  в   арочном   проеме,   и
по-крысиному же юркнул в спасительное одиночество кабинета. Сел на пол и
торопливо закурил.
   Все эмоции будут потом. Нужно перестать психовать и  приказать  своей
голове не думать ни о чем другом, кроме возможности спасения.
   "Ты же капитан, твою мать!.. Военный человек. Хрен с ними,  с  твоими
эмоциями. Просто выключи их. Скажи себе, что у тебя нет никаких  эмоций.
Нет и не б