л  заметить,
какое изумленное у него стало лицо.  Он  прыгнул  в  сторону,  но  тонна
обезумевшего железа настигла его.
   Степан услышал короткий удар, глухой стук, как будто на тротуар  упал
мешок с мукой, - и все.
   Больше он ничего не слышал;
   - Что? - растерянно переспросила Ингеборга. - Что вы говорите?
   - Я говорю, что моего зама сегодня у меня на глазах сбила  машина,  -
повторил Степан, морщась, - поэтому я и опоздал. Как Иван?
   Ингеборга помолчала, как будто не сразу поняла, о чем он спрашивает.
   - А... У нас все в порядке. Он сегодня поздно встал и весь  день  вел
себя не слишком хорошо. Простите, пожалуйста, я не  совсем  поняла,  что
такое с вашим замом.
   - Все вы поняли, - проговорил Степан устало.
   Ему казалось, что к лицу у него прилипла тонкая целлофановая  пленка,
сквозь которую невозможно дышать и почти невозможно видеть. И все  время
хотелось ее содрать. Он то и дело тер лоб и щеки, но  содрать  проклятую
пленку никак не удавалось.
   - Но.., он хотя бы.., жив? - осторожно  спросила  Ингеборга,  во  все
глаза глядя, как Степан снимает ботинки. Зачем-то он сел на  пол,  прямо
под дверь, и вяло поддавал одной ногой другую  в  надежде,  что  ботинок
снимется сам.
   - Он в больнице.
   Ингеборга перевела взгляд на его лицо, и он добавил, сердито  пытаясь
содрать проклятую пленку:
   - Жив, жив. Если бы был.., не жив, был бы в морге, а не в больнице!
   - А что за машина его сбила?
   - Откуда я знаю! -  сказал  он  с  досадой.  -  Обыкновенная  машина.
Зеленая.
   - Она его случайно сбила?
   - Она его сбила уж точно не случайно! Его тоже должны были убить,  но
почему-то не убили. Хотел бы я знать, кого должны убить следующим...
   Ингеборга смотрела на него с ужасом.
   Он все пытался содрать с  ноги  ботинок,  а  потом,  очевидно,  поняв
бесплодность своих попыток, тяжело поднялся и зашаркал по коридору.
   Он зашел в комнату к Ивану и немного постоял рядом с ним. Иван  сопел
ровно и успокоительно - от души. Было время, когда даже во сне он  дышал
длинно и тяжело, с протяжными нервными всхлипами.
   Все прошло.  В  Ивановой  жизни  все  теперь  хорошо.  Насколько  это
возможно.
   Степан осторожно потрогал золотистый затылок и повыше натянул толстое
клетчатое одеяло - в комнате в связи с  наступившими  майскими  морозами
было прохладно.
   Странное дело. Под одеялом оказался медведь, тот самый,  которого  он
купил после того, как идиотка Клара выбросила Леночкиного.  Иван  нового
медведя не признавал, и медведь  коротал  свой  век  на  книжной  полке.
Степан оглянулся и посмотрел. На книжной полке медведя не было.
   Худая рука с острым  шишковатым  локтем  прижимала  медведя  к  ровно
дышащему боку, к синей байковой пижаме, надетой по случаю холодов.
   Степан еще раз оглянулся на книжную полку. Это был действительно  тот
самый медведь.
   Наверное, все дело было в том, что он так сильно устал.  А  может,  в
том, что сегодня на людной улице он  своими  глазами  видел,  как  тонна
металла пыталась погубить близкого человека и почти погубила его, а  он,
Павел  Степанов,  даже  не  мог  двинуться  с   места,   чтобы   помочь,
предупредить, спасти...
   А может, дело было в чем-то еще, чего Павел Степанов пока не понимал.
Отказывался понимать.
   Он выскочил из комнаты Ивана, как будто обнаружил, что ошибся  дверью
и попал в чью-то чужую комнату.
   - Что с вами? - спросила Ингеборга, мимо которой он промчался на всех
парах, отчаянно топая уличными ботинками.
   - Уезжайте! - приказал он сквозь зубы,  но  даже  не  притормозил.  -
Уезжайте сейчас же!
   После чего заперся в ванной.
   Вода успокоительно и мощно запела в новеньких трубах.
   Из блестящего крана она широким веером летела в белоснежную  ванну  с
такой силой, что казалось, кипит.
   Сгорбившись, Степан сидел на краю и тер, тер лицо. Он был уверен, что
если перестанет тереть, то обязательно заплачет, и  это  будет  означать
конец всей его жизни. Последний раз Павлик  Степанов  плакал  в  детском
саду, когда воспитательница прогнала его с деревянной, ярко раскрашенной
лошадки.
   Это была не лошадка,  а  мечта.  Ничего  ему  так  не  хотелось,  как
посидеть на этой лошадке. Но детсадовскими правилами это было  почему-то
запрещено.
   - Лошадка, - проговорил он с усилием и перестал скрести лицо.
   Воды в ванне было  уже  много.  Он  подставил  руку  -  горячая.  Ему
хотелось, чтобы вокруг него было очень много горячей воды.
   Белов в больнице, и его жизни, как сказали врачи, а потом еще  менты,
ничто не угрожает. Зеленая машина - ясное дело! - не найдена.
   "У кого из ваших сотрудников есть зеленые "Жигули" пятой модели?"
   "Понятия не имею. Я знаю, какие машины  у  моих  замов.  Знаю,  какая
машина была у Петровича и какая у Саши Волошиной.  Ни  одна  из  них  не
похожа на "Жигули" пятой модели".
   "Кажется, это не первое чрезвычайное Происшествие в вашей конторе?"
   "Не первое. В середине апреля у нас погиб рабочий, а  несколько  дней
назад мы похоронили нашего прораба".
   "Надо же, сколько интересных совпадений! А говорят еще, что вы ведете
в Сафонове какую-то почти нелегальную стройку, что вы там храм снесли, а
на его месте то ли магазин сооружаете, то ли автобусную остановку, то ли
сортир.
   Степан подставил лицо под жесткие струи воды, которые больно хлестали
и сверкали, как алюминиевая проволока, зато, кажется, сдирали  проклятую
пленку.
   Кому мог мешать его зам? За что его пытались убить? Не было ли у него
связей в криминальном мире? Не  проигрывал  ли  он  много  в  казино?  А
наркотики? А проститутки? Какие именно - девочки или мальчики? Сколько у
него детей и есть ли внебрачные? Почему вы встретились на тротуаре около
конторы? Вы всегда так встречаетесь или только сегодня?
   Степан долго и тяжеловесно соображал, в чем именно его подозревают  и
почему он должен отвечать на какие-то совершенно идиотские, беспардонные
вопросы, да еще отвечать так, как будто  он  оправдывается  и  никак  не
может оправдаться.
   Нет, он не знает, где именно его второй зам. У них  не  принято  весь
рабочий день сидеть в офисе. У них несколько объектов по всей Москве,  и
они должны контролировать все Чернов может быть где угодно - в Сафонове,
на Профсоюзной, на складе в Балашихе. Это очень просто проверить,  нужно
только позвонить.
   "Не нужно никуда звонить, если нам понадобится, мы все уточним  сами.
Сколько всего сотрудников у вас работает?"
   "Я никогда не считал. Я точно знаю,  сколько  сотрудников  у  меня  в
офисе, а сколько еще на объектах вместе с рабочими... Это лучше уточнить
у прораба".
   "Ваш прораб, кажется, недавно скончался?"
   И так без конца. И все снова. И потом сначала. И еще  раз  И  два.  И
три.
   Очень решительно Степан завернул горячую воду  и  до  упора  отвернул
холодную. Сразу стало нечем дышать, и по-, казалось,  что  через  минуту
разорвется сердце.
   Нужно терпеть. Нужно дышать. Ничего другого не остается.
   Он вылез из ванны, радуясь, что зеркало запотело так, что рассмотреть
в него ничего невозможно. В данную секунду он  отчаянно  не  желал  себя
рассматривать.
   Офисная одежда кучей лежала на полу, поверх ботинок.
   Степан посмотрел на кучу с отвращением.  Он  не  станет  к  ней  даже
прикасаться. Ничего такого. Она полежит до  завтра  на  полу,  а  завтра
явится Клара Ильинична.., нет,  не  Клара,  а  кто  там  теперь  у  него
работает, и соберет всю кучу.
   Сопя, он кое-как обернул себя полотенцем и открыл дверь.
   В коридор  сразу  повалил  пар,  и,  пошарив  рукой,  Степан  включил
вытяжку, которая бодро и негромко загудела.
   Нужно одеться. В одном полотенце холодно. Степан вышел  из  ванной  и
нос к носу столкнулся с учительницей своего сына, Ингой Арнольдовной.
   - Я хотела звонить в МЧС и вызывать спасателей, - сказала учительница
хладнокровно, - что вы там делали столько времени, в этой вашей ванной?
   Он отлично знал, как выглядит со стороны - мокрые прилизанные волосы,
красная  рожа,  медвежья  туша,  кое-где   прикрытая   веселым   розовым
полотенчиком.
   Она давно должна была уехать, мать ее!..
   Он прохрюкал нечто неопределенное, то ли извинение, то ли  проклятие,
прошагал мимо - на стенах задрожали картины - и  с  силой  захлопнул  за
собой дверь в свою комнату.
   Нет, это  просто  невозможно!  Что  она  себе  позволяет,  эта  чужая
женщина, поселившаяся в его доме?!  Он  сразу,  с  порога,  отпустил  ее
домой, почему, черт ее возьми, она  не  уезжает?!  Что  она  делала  под
дверью ванной? Подслушивала? Вынюхивала?  Что  ей  может  быть  от  него
нужно?
   Он  вытащил  из  гардероба   любимые   старые-престарые   слаксы,   в
незапамятные времена купленные в Лондоне в магазине "Маркс энд Спенсер",
и  тоненький   свитерок   того   же   происхождения,   вытянувшийся   от
многочисленных стирок настолько, что приходилось засучивать рукава.
   И свитерок, и слаксы были проверенными средствами утешения, и Степану
немного полегчало, как только он почувствовал  кожей  знакомую  мягкость
старой ношеной ткани.
   Теперь он был вполне готов. Мужчина, облаченный в  свитер  и  слаксы,
сильно  отличается  от  мужчины,  обмотанного  поперек  живота   розовым
полотенчиком.
   Сейчас он выставит нахальную прибалтийскую крысу из  своего  дома.  В
два счета.
   Он будет строг, холоден и сдержан. Он  не  позволит  себе  ни  одного
лишнего слова. Он даже глаз на нее не поднимет,. не то  что  не  повысит
голос.
   Картина собственного величия,  нарисованная  воображением,  была  так
заманчива, что он вступил в гостиную-кухню, где шумел  чайник  и  шипела
сковородка, величественно и тихо, как и подобает истинному хозяину дома.
   - Садитесь, - сказала Ингеборга не оборачиваясь. - Все давно готово.
   Степан медленно и утомленно поднял глаза, только что постно опущенные
в соответствии с выбранным образом.
   Сзади, над ремнем джинсов, у нее порхал пышный бант, на который  были
завязаны  ленточки  фартука.  В  правой  руке  она  держала   серебряную
лопаточку, а в левой - толстую прихватку, вышитую мещанскими  розочками.
Однажды в припадке хозяйственной деятельности Степан зачем-то купил  эти
прихватки в каком-то немецком магазине.
   И  пахло  так  вкусно,  что  в  желудке  моментально  ожил  небольшой
огнедышащий дракон. Ожил, дыхнул жгучим паром и  потребовал  немедленной
кормежки.
   А может, не будет ничего плохого, если он просто поест?
   Он только поест и даже не будет на нее  смотреть.  Он  сейчас  сядет,
потянет к себе тарелку с ломтем  горячего  мяса  и  съест  его  весь  до
крошечки, и тарелку вычистит хлебом, и хлеб тоже съест,  а  потом  съест
помидоры, разложенные красиво, как в ресторане. Кажется, однажды он  уже
стоял в таком же голодном истерическом припадке над накрытым ею  столом,
и от запаха ее стряпни у него мутилось в голове.
   Если он разрешит себе поесть,  будет  это  малодушием  или  нет?  Или
все-таки нужно выгнать ее прямо сейчас?
   Он не может выгнать ее прямо сейчас, и это, конечно же,  малодушие  и
слюнтяйство.
   - Садитесь! - повторила Ингеборга настойчиво, повернулась  и  быстрым
критическим взглядом осмотрела стол. - Моя бабушка всегда говорила,  что
нет ничего на свете хуже, чем голод, особенно давний. Она  считала,  что
стоит поесть, и жизнь сразу станет легче.
   Павел Степанов неловко приткнул себя за стол.
   Все  чувства,  включая  осторожность,  недавний  страх,  раздражение,
недовольство собой, необходимость куда-то бежать и что-то  предпринимать
там, куда удастся добежать,  сдались  практически  без  боя.  Тарелка  с
куском дымящегося мяса оказалась намного сильнее всех остальных  высоких
материй.
   Он быстро и жадно съел  все,  что  было,  и  посмотрел  на  Ингеборгу
вопросительно. Она тут же положила ему еще кусок. И сразу же налила  чаю
в огромную глиняную кружку и сдернула  салфетку  с  большого  блюда.  На
большом блюде оказалось чуть-чуть подгоревшее  снизу  песочное  печенье.
Как в детстве.
   И ему было решительно все равно, прыгает он в кольцо или нет.
   Ингеборга пила чай, сидя напротив него. Пила сдержанно и красиво, как
обычно, и Степан, проглотив вторую порцию корма, неожиданно обозлился на
то, что она все делает так сдержанно и красиво.
   - Вы вполне могли бы и не утруждаться. Я  же  сразу  сказал,  что  вы
можете уехать.
   Она посмотрела на него  с  другой  стороны  стола  и,  кажется,  даже
усмехнулась.
   -  Если  вы  хотите  поразить  меня  своей  вежливостью,  можете   не
стараться. Я все и так знаю.  Лучше  расскажите  мне,  что  такое  опять
произошло у вас на работе.
   - У нас на работе уже довольно давно происходит одно и то же явление.
Называется задница, - пробормотал Степан и  откусил  печенье.  Оно  было
сухим и легким, очень вкусным.
   Крошки посыпались на свитер, и он решительно стряхнул их пятерней.
   - Задница - это когда вы приехали на работу и поняли, что забыли дома
ключи  от  кабинета,  -  неожиданно  сказала  Ингеборга.  -  А  то,  что
происходит у вас, называется как-то по-другому.
   - Это точно. - Степана удивила ее проницательность. - Только  я  пока
не знаю, как это называется.
   - Вы всерьез думаете, что будут еще какие-то.., жертвы?
   - Я не знаю, что именно я должен думать Один  из  моих  рабочих  умер
явно не своей смертью. Я так до конца и не уверен, своей ли смертью умер
Петрович. А сегодня моего зама  у  меня  на  глазах  чуть  не  переехала
машина. Второй зам от большой любви забрался в  сейф  и  вытащил  оттуда
вещественное доказательство, потому что был уверен, что оно повредит его
возлюбленной. Сама возлюбленная неожиданно сообщила нам, что  много  лет
назад отравила своего мужа, и тот самый рабочий, который умер первым, ее
шантажировал. Она приготовилась заплатить ему, поехала ночью в Сафонове,
но с ним не разговаривала и не виделась, потому что кто-то столкнул  его
в котлован. Зато она видела мою машину, которая из Сафонова в ту же ночь
уезжала. Перепутать она никак не могла и клянется, что это  была  именно
моя машина. Что вы так смотрите? - вдруг спросил он  грубо.  -  Закройте
рот!
   Ингеборга послушно закрыла рот.
   - Да, и еще! - продолжил Степан с непонятным  злорадством.  -  Прораб
все порывался что-то мне рассказать, а я так и не стал  слушать,  потому
что именно в тот момент понял, что тетрадь из сейфа  упер  Чернов.  И  я
теперь думаю, имеет это значение или не имеет.
   Ингеборга отпила из кружки и сказала решительно:
   - Рам нужно обратиться в милицию.
   - Я обращался! Мои проблемы так же нужны милиции,  как  мне  проблемы
освоения космоса. Кроме того, я не желаю втягивать в  свои  личные  дела
еще и милицию!
   -  Это  никак  не  ваши  личные  дела!  Сколько  людей   вокруг   вас
подвергается опасности, а вы даже не хотите выяснить, из-за чего! С чего
вы взяли, что сможете разобраться в этом сами?
   А если завтра в вас начнут стрелять, что вы будете делать?
   - Отползать в кусты,  -  буркнул  Степан,  -  больше  мне  ничего  не
остается. Спасибо за ужин, очень вкусно.
   Но Ингеборгу трудно было сбить с толку.
   -  Павел  Андреевич!  Все-таки  вы  должны  обратиться  в  милицию  и
рассказать там все, что знаете! У вас же ребенок Что за ерунда,  честное
слово, что за игры в сыщиков и воров А Иван? Что, если  это..,  как  это
говорят сейчас.., наезды ваших конкурентов?!
   - В том смысле, что я паду смертью храбрых?
   Она выпрямила спину, посмотрела ему в глаза - негодование расходилось
волнами и грозило вот-вот затопить его стул.
   - Я знаю, что вы странный и тяжелый человек, Павел  Андреевич!  Но  у
вас есть мозги и вы любите своего  сына  Ну  сделайте  что-нибудь,  пока
ситуация окончательно не вышла из-под вашего контроля!
   - Вся беда в том, что она никогда и не была под моим контролем. - Ему
польстило то, что она сказала про мозги и про сына. Он пересел на  диван
и закинул голову на мягкую плюшевую спинку. Сразу же захотелось спать. -
Я знаю, что должен во всем разобраться, но сам.  Сам,  без  посторонних,
понимаете?
   - Но вы же не разбираетесь!
   - Откуда вы знаете? - спросил он миролюбиво Ему было  тепло  и  очень
хотелось спать. - Может, я только и делаю, что разбираюсь?
   - Господи, - вдруг сказала она с тоской, - что же я-то делаю? Зачем я
лезу в ваши дела? Какого черта я полночи проторчала на вашей кухне?! Как
я теперь попаду домой?!
   - Останетесь здесь, - предложил Степан, - ляжете в гостевой  спальне.
Приставать к вам я не собираюсь.
   - Еще не хватало, чтобы вы ко мне приставали! - не  слишком  искренне
возмутилась Ингеборга. - Кстати, мы забрали из ремонта ваш телефон.  Его
починили и даже вернули кассету, которая застряла  в  автоответчике.  Вы
мне  должны  четыреста  восемьдесят  три  рубля.  Счет  на  стойке,  под
пепельницей.
   - Кассету? - переспросил Степан  и  поднял  голову  с  успокоительной
плюшевой спинки. - Какую кассету?
   - Я же вам говорю - которая в нем застряла, когда его уронил Иван. Вы
что? Не слышите?
   Кассета в автоответчике?!
   Господи, почему он сразу не догадался?!
   - Где она?!
   - Кто "она"?
   - Ну, кассета эта вместе с телефоном?
   - На столе в вашем кабинете. Я не знала, как его включить,  и  просто
поставила на стол. А что случилось?
   Ничего  еще  не  случилось.  Почему   он   сразу   не   подумал   про
автоответчик?!
   Он стремительно вошел в кабинет и сразу же полез под стол,  где  были
телефонная и электрическая розетки.
   - Дайте мне провод, - приказал он в  сторону  двери,  уверенный,  что
Ингеборга притащилась за ним. Тонкая белая  рука  с  зажатым  телефонным
шнуром, протянувшаяся откуда-то сверху, чуть не ткнула его в лицо, и  он
улыбнулся.
   Она действительно притащилась за ним!
   Он вылез из-под стола и размотал провода с  обновленного  телефонного
тела.
   - А кассета где? Внутри?
   Ингеборга пожала плечами:
   - Наверное. Мы с Иваном ее не доставали.
   Кассета оказалась на месте, и Степан нажал перемотку.
   Только бы в мастерской от излишнего усердия ее не затерли!
   Степан нажал пуск, кассета закрутилась с тихим приятным шуршанием.
   - Что вы хотите услышать? - из-за  его  спины  спросила  Ингеборга  с
любопытством. Он шикнул на нее, и она притихла.
   Запищал сигнал, и автоответчик сказал отдаленным голосом Белова:
   "Степ, я  только  освободился.  Я  не  знаю,  как  тебе,  а  мне  все
понравилось из того, что сделали в "Линии график". Они молодцы,  хоть  и
дорогие, черти! Я не знаю, то ли мне домой ехать, то  ли  в  офисе  тебя
ждать. Ты сам-то где?"
   - Это кто? - спросила  рядом  Ингеборга.  Глаза  у  нее  блестели  от
возбуждения и любопытства.
   - Это мой зам, -  ответил  Степан  с  нетерпеливой  досадой,  -  тот,
которого сегодня машина сбила. Все правильно,  это  как  раз  тот  день,
когда Петрович мне что-то сказать хотел А через день он умер...
   "Степ, это Дима Яковлев. Перезвони мне, когда сможешь. У тебя  что-то
с мобильным, я целый день не могу дозвониться".
   "Павел Андреевич, это Егорова  Люба,  из  мэрии.  Евгений  Алексеевич
сегодня все бумаги  подписал.  Приезжайте  или  присылайте  кого-нибудь.
Кстати, я хотела спросить, вы ребенка на лето за границу не отправляете?
А  то  нам  посоветовали  одну  фирму,  вроде  при  правительстве,  а  я
сомневаюсь, стоит с ними связываться или не стоит".
   "Иван, это Илья. То есть Соколов  Илья.  Ты  сказал,  что  позвонишь,
когда узнаешь, разрешат тебе на день рождения  ехать  или  не  разрешат.
Тебе разрешили?"
   Снова писк, молчание, глубокое, как мельничный омут.
   Трубку положили.
   "Андреич, это я... Фирсов Валентин Петрович тебя  беспокоит,  прости,
что так поздно, ты небось спишь давно..."
   Степан весь подобрался и сунул ухо чуть не в самый телефон.
   Все-таки прав он был, когда решил, что Петрович мог звонить ему в тот
вечер!
   Петрович звонил. Он хотел с ним поговорить,  а  Степан  не  стал  его
слушать, и он позвонил.
   Господи, что может быть проще!..
   "Андре