он грубо. - И не думаю даже.
   Она помолчала.
   - Я знаю вас как облупленных, - сказала она наконец, - всех троих.  И
я уверена, что ты за что-то на меня сердишься.
   - Не выдумывай, -  буркнул  Чернов  и  зачем-то  взялся  за  телефон.
Звонить ему было некуда, но в этот момент он желал только одного - чтобы
Саша от него отстала. Она и отстала.
   Постояла еще секунду в дверях и вышла. В коридоре мелькнули ее прямая
спина и платиновые волосы.
   Чернов стиснул  кулак  так,  что  из  вчерашней  ссадины  просочилась
сукровица.
   Что за напасти? Что за подозрения? Он отдал бы все на  свете,  только
бы избавиться от этих подозрений, не важно, обоснованные они или нет.
   Вот до чего ты дошел.
   Ему обязательно нужно было посмотреть еще  раз  Володькину  тетрадку.
Ему это было просто необходимо.
   Не посмотрев ее, он не мог принять решения,  а  от  этого  решения  -
Чернов был в этом совершенно уверен - зависело теперь все.
   И он не мог ее посмотреть!
   Не мог этого сделать, не вызывая подозрений.  Всякие  безумные  мысли
приходили ему в голову, например, залезть в офис ночью, охрану  усыпить,
видеокамеры переломать, а тетрадь уничтожить. Или уехать  на  Сахалин  и
записаться там в рыболовецкую флотилию. Или нанять взломщиков, чтобы они
выкрали эту злосчастную тетрадь.
   Угораздило же Степана ее найти!..
   Он слизнул с костяшки пальца прозрачную каплю  и,  беспощадно  сдирая
треснувшую кожицу, сунул руку в плотный джинсовый карман.
   Мать твою, как  все  хреново!  Он  даже  не  ожидал,  что  все  может
обернуться так хреново!..
   Он должен принять решение, от которого зависит не только его жизнь. И
он не знает - ну совсем не знает! - каким должно быть это решение!
   И Сашка в последнее время его  избегает.  Даже  такое  толстокожее  и
бесчувственное бревно, как он, это заметил.
   Чернов зачем-то  обошел  огромный  кабинет  по  периметру  и  сел  за
Степанов стол. Кабинет был создан специально нанятым дизайнером в лучших
традициях продвинутых американских корпораций - один на всех. На столе у
Степана  была  всегдашняя  свалка  из  нужных  и  ненужных  бумаг,  горы
канцелярской муры, которую Степан обожал, нелепая металлическая  фигурка
рабочего в каске и с мастерком, сделанная в ультрамодном стиле  "техно",
и фотография Ивана.
   Черт побери эту проклятую жизнь, а у него даже ребенка нет!
   Нет и не будет.
   Степан, несмотря ни на Что, - счастливый человек.  Просто  иногда  он
этого не понимает.
   Зазвонил  телефон.  Чернов  вздрогнул,  как  будто  к  шее  приложили
оголенный провод.
   Все правильно. Так и должно быть.  Теперь  он  будет  вздрагивать  от
каждого телефонного звонка. Замирая от тревоги, он  прислушался.  Трубку
взяла секретарша, хотя это была личная  Степанова  линия.  Очевидно,  он
переключил ее на секретаршу, когда уезжал. Некоторое время совсем ничего
не было слышно, а потом зеленая лампочка на аппарате  погасла  -  трубку
положили.
   Ничего, все в порядке, на этот раз обошлось.
   - Вадим Алексеевич, - вдруг сказал  селектор  голосом  секретарши,  -
Павлу Андреевичу звонили из школы, просили перезвонить,  а  мобильный  у
него не отвечает. Что мне делать?
   - Ничего не делать, - сердито сказал Чернов. Секретарша своей  прозой
жизни отвлекла его от печальных и высоких мыслей. - Все равно мы с  вами
его не догоним, даже если немедленно побежим. Поэтому делать нам нечего.
Будем ждать, когда мобильный заработает. Но  вы  время  от  времени  ему
позванивайте. Вдруг что-то срочное...
   Только он положил трубку,  как  позвонила  жена  и  грустным  голосом
сообщила, что у мамы опять был сердечный приступ.
   У мамы регулярно случался  "сердечный  приступ"  на  почве  просмотра
очередного сериала. Несколько лет назад, когда сериалы только входили  в
моду, Чернов ловил  себя  на  гнусном  желании  своими  руками  задушить
кого-нибудь из создателей этого бессмертного жанра.
   А потом ничего. Потом он привык.
   Он вообще ко всему привык. Человек быстро ко всему привыкает.
   - Я у мамы, - говорила в трубке жена, - и ты  приезжай  сюда.  Только
тебе нужно будет заехать в аптеку.
   - Да, - сказал Чернов, - конечно.
   И  покорно,  как  приговоренный  к  пожизненным  каторжным   работам,
записал, что именно купить в аптеке.
   Десять лет назад он женился на  неземном  создании  У  создания  была
страсть к романтическим нарядам, оно  обожало  сентиментальные  истории,
было  слабым,  болезненным,  вечно  подверженным  простудам,  избегающим
сквозняков и требующим постоянного присмотра.
   Как он на все это  купился?  Все-таки  ему  было..,  скользко?.,  да,
двадцать восемь лет, не восемнадцать.
   Первым делом создание  испортило  его  собственные  отношения  с  его
собственными  родителями,  и  сделало  это  на  редкость  ловко.  Как-то
совершенно незаметно он перестал бывать у отца с матерью так часто,  как
раньше, потом стал бывать редко,  а  потом  вообще  перешел  на  общение
посредством телефона Для чего это было проделано, никто так и не  понял,
потому что родители у него были добрые и  смирные,  сыновей  и  невесток
обожали, слова поперек не говорили и только все ждали внуков.
   После успешного завершения операции "Родители" создание в  два  счета
ликвидировало всех  его  друзей  Они  отвлекали  супруга  от  выполнения
супружеских обязанностей, которые, помимо  всего  прочего,  должны  были
состоять в постоянном созерцании, восхищении,  трепете  и  пребывании  в
непосредственной близости от неземного создания.
   Оно ликвидировало бы и Белова со Степановым, но это было невозможно -
гадкий супруг встал на дыбы, и, как оказалось,  к  лучшему,  потому  что
впоследствии  эта  дружба  стала  приносить   доход.   Степанов   открыл
"Строительные технологии" и позвал Чернова в замы.  Однако  принимать  в
доме такого  развратника.  как  Белов,  и  такого  хама,  как  Степанов,
создание наотрез отказалось Было много слез, искреннего горя, примирений
и всяких прочих манипуляций, включая лежание на диване лицом к  стене  в
течение трех дней, и Чернов сдался.
   "Черт с тобой, я не буду  звать  их  домой.  Только  не  надо  больше
рыдать, я тебя умоляю".
   Поначалу он еще ничего не понимал и, как большинство мужчин, делал из
всего происходящего совершенно нелепые выводы. Например, что  это  такая
сильная любовь.
   Ну просто любовь такая. Безудержная. Пылкая. Настоящая.
   "Она ревнует меня ко всем подряд. Дурочка. Никто мне не нужен,  кроме
нее. Она слабая, беспомощная, кто ее защитит, спасет, укроет  от  жизни,
если не я?" Ну и так далее.
   Сейчас ему было стыдно об этом вспоминать.
   Он делал все, что она хотела. Не потому, что был тряпкой,  а  потому,
что чувство долга перевешивало все остальное.
   Или все-таки потому, что был тряпкой?
   Она не любила, когда при ней пьют пиво, даже от запаха ее тошнило,  и
он перестал пить пиво. Она не ела жареное мясо, потому  что  в  нем  был
холестерин - или как его  там?  -  и  он  перешел  на  овсянку.  Майонез
разъедал желудок От шашлыка делался запор. В коньяке был мышьяк. В  воде
-  тяжелые  металлы.  Жена  Белова  была  идиоткой.  Жена  Степанова   -
проституткой.  Степановский  мальчик  был  категорически  не   правильно
воспитан. В отрыве от природы и вообще.
   О собственном ребенке не могло быть и речи.
   "Ты что, хочешь меня убить? И мама будет волноваться, а ей нельзя!.."
   Чернов отчасти  подозревал,  что  всем  этим  цирковым  фокусам  жену
обучала нежная мать, которая замужем никогда не была, но абсолютно точно
знала, как именно следует обращаться с мужчинами, чтобы они не  выходили
из-под контроля.
   Два раза в месяц жена непременно болела - будь то зима или  лето.  Во
время болезни она требовала особенно  тщательного  ухода  и  повышенного
внимания. Он ухаживал и уделял повышенное внимание.
   В гости теперь приходили только ее подруги и их мужья, которых Чернов
знать не знал и не умел с ними общаться. Он был буржуй, а они  -  чистые
души, презиравшие людей коммерческого склада. Во время приемов за  женой
тоже следовало ухаживать, да не  просто  так,  а  в  соответствии  с  ее
представлениями о светской жизни. Чернов так  и  не  научился  выполнять
этот номер на "отлично", все где-то промахивался и ошибался.
   На курортах  почему-то  следовало  искать  романтического  уединения,
которого он не желал, но искал по долгу службы.
   На яхте ее укачивало. От арбуза у нее случалось расстройство желудка,
и два дня нужно было сидеть в номере, держа ее слабую холодную  руку.  В
бар они спускались только вдвоем и пили только томатный сок. Где-то  дня
через два  после  избавления  от  расстройства  желудка  она  непременно
обдирала о камни нежную  ступню  и  больше  не  могла  купаться.  И  они
переставали купаться.
   Она никогда и нигде не работала, но время от времени записывалась  на
какие-нибудь курсы, например, под названием  "Язык  и  цивилизация".  На
время посещения курсов она  превращалась  в  бизнес-леди,  что  означало
отсутствие еды и чистых рубашек. Курсы заканчивались, она  сворачивалась
в  клубочек  в  уголке  дивана  и  смотрела  "Унесенных  ветром".   Этих
"унесенных" Чернов ненавидел.
   За мамашей тоже следовало ухаживать, подносить лекарства,  хотя,  как
писали в каком-то романе, "может, он и был нездоров, но никто не помнил,
чтобы хоть раз он был болен".
   Дочь она называла "мое сокровище", а  при  виде  несовершенства  зятя
только вздыхала смиренным вздохом богородицы.
   Он разлюбил жену очень быстро, года через три, наверное. Он не только
разлюбил ее, но и все про нее понял. Понял, оценил, взвесил - и остался.
Разводиться было лень и некогда - тогда как раз началась  самая  работа,
"Строительные технологии"  только  родились,  и  компания,  как  грудной
ребенок,  забирала  все  силы.  Да  и  не  знал  он  тогда,  зачем   ему
разводиться.
   Потом появилась Саша Волошина, и Чернов совсем приуныл.
   Но думать об этом было никак нельзя и даже опасно.
   Для начала он должен найти выход  из  положения  и  удержать  себя  в
рамках пионерских романтических отношений с Сашей.
   У Вадима Чернова была железная воля, и он  был  уверен,  что  в  этих
рамках он себя удержит. Или.., почти уверен.
   С выходом было сложнее. Пока никакого просвета в черном тоннеле он не
видел и даже не представлял себе, в какую сторону нужно двигаться, чтобы
выбраться из него.
   Когда к пяти часам вернулся Степан, Чернов по-прежнему сидел  за  его
столом, закинув за голову большие загорелые руки.
   - Ты чего? - спросил  Степан,  отдуваясь.  На  улице  было  жарко,  а
кондиционер в машине не работал с прошлого лета.
   - Ничего, - пожал плечами Чернов, посидел  еще  секунду,  поднялся  и
вышел. Через пять минут он устроил жуткий скандал в  отделе  маркетинга,
который к выставке в Нижнем оказался совсем не готов, по крайней мере по
черновским понятиям о готовности. Скандал бушевал довольно долго и  стал
затихать, только когда до приезда немцев оставалось минут десять.
   Немцы  прибыли  вовремя  и   отняли   у   руководства   "Строительных
технологий" вдвое больше  времени,  чем  руководство  рассчитывало.  Они
отбыли только в девятом часу, очень довольные - или делающие такой  вид.
Чернову к тому  времени  уже  раз  шесть  позвонила  супруга,  ожидающая
немедленной доставки гуманитарной  помощи  и  медикаментов.  На  седьмом
звонке Чернов мобильный выключил и сразу после совещания уехал.
   За Черновым понуро потянулся отдел маркетинга, не посмевший  убраться
домой до отъезда  самодура-начальника.  Остались  только  компьютерщики,
которые  по  свойственной  всем  компьютерщикам  привычке   предпочитали
работать по ночам.
   И Степан собрался домой, с тоской думая об обязательном антрекоте  на
ужин и о таком же обязательном, как антрекот, скандале с сыном.
   Он проверил кондиционеры, похлопал себя  по  карманам,  удостоверясь,
что телефон с ним, пыхтя, выудил из-под стола портфель, погасил  свет  и
захлопнул дверь. В офисе было  по-вечернему  просторно  и  тихо,  как  в
библиотеке, и по-библиотечному же светились синие  люминесцентные  лампы
над кадками с диковинными растениями.  Эти  растения  в  кадках,  как  и
зеленый ковролин, и плотные  зеленые  жалюзи,  были  Сашкиной  затеей  и
потому очень нравились Степану.
   Он свернул было к лифту, но увидел распахнутую дверь в ее  комнату  и
решил узнать, почему она до сих пор не ушла.
   Он был уже на пороге, оставалось сделать только один шаг и зарычать -
его очень веселила мысль о том, как он сейчас ее напугает.
   Непонятно, что остановило его.  Толи  какое-то  предчувствие,  то  ли
инстинкт,  заставивший  его  замереть  за  секунду  до  того,  как   она
произнесла больным, замученным, чужим голосом:
   - Господи Боже мой...
   Степан застыл, как в детской игре, не успев опустить ногу.
   Он даже не понял в первую секунду, что слышит ее, Сашин,  голос,  так
он был ужасен. Степан  еще  ничего  не  понял,  но  уже  знал  -  что-то
случилось.
   Ничего нельзя изменить - что-то случилось.
   - Хорошо, - сказала она совсем рядом, - я согласна. Да, да! Никто  не
знает. Я согласна на все.
   И еще спустя секунду, почти шепотом:
   - Господи, я была уверена, что все кончилось...
   Щелчок - она положила  трубку.  И  заскулила,  тихо  и  жалобно,  как
побитый щенок.
   "Нужно  уходить.  Сейчас  она  почувствует  мое  присутствие,  и  мне
придется сознаться в том, что я все слышал, а  ей  придется  что-то  мне
объяснять".
   От этой мысли у него взмок висок.
   "Я не хочу слушать. Не стану слушать  ее  ложь.  Она  непременно  мне
солжет, и это будет конец всему.  Всему.  Я  не  желаю  знать,  что  она
скрывает. Черт побери, я хочу, чтобы эта женщина осталась в моей  жизни.
Мне нужно, чтобы она осталась. Просто необходимо!"
   Он сделал шаг назад. Мягкий ковролин - Сашина затея! - заглушал шаги.
В коридоре было по-прежнему пусто.
   - Кто там? - словно очнувшись, вдруг спросила  она  совсем  рядом.  -
Здесь кто-то есть?
   До лифта было два шага, до лестницы - один.
   Тяжело дыша и обливаясь потом, он выскочил на  лестницу,  взбежал  на
один пролет и замер, как преступник, которого чуть было  не  поймали  на
месте преступления.
   По мягкому ковролину прошелестели шаги, она пробежала мимо лестничной
клетки, и  каблучки  зацокали  по  плитам  лифтового  холла.  Степан  на
лестнице перевел дыхание и прислушался.
   Каблучки вернулись на ковролин, удалились, вновь приблизились и снова
зацокали - Саша выскочила на лестницу.
   Он видел внизу, в проеме, между полированными  лестничными  перилами,
платиновые волосы и чувствовал, как оттуда веет чудовищным страхом,  как
могильным духом из склепа. Она потопталась на площадке, заглянула  вниз,
что-то пробормотала и изменившейся старушечьей походкой побрела к  своей
комнате.
   Из осторожности - а может, из трусости - Степан  постоял  еще  минуты
две, потом пошел, но почему-то не вниз, а вверх, дошел до пятого этажа и
оттуда вызвал лифт. В голове у него гудело.
   Саша? Саша?!
   Лучшая из всех известных ему женщин. Единственная, кто не пугал и  не
мучил его.
   Он сел в машину, запустил двигатель и отъехал за угол.
   Толстые пальцы сами по себе барабанили по рулю, и он вдруг  удивился,
что у него такие толстые пальцы.
   Леночка звала его жирной свиньей. Он и  есть  жирная  свинья.  Жирная
трусливая свинья Он решительно достал телефон и набрал номер.
   - Черный, - сказал он, когда ответили, - ты только меня не перебивай.
Я тебе сейчас., расскажу.
   Он рассказал все, что видел и  слышал,  и  приказал  Чернову  думать.
После этого ему стало еще хуже, чем было.
   "Сейчас я приеду домой, обниму Ивана, подышу ему  в  макушку,  и  все
будет хорошо. Все будет хорошо.
   И на все остальное мне наплевать, мать вашу!
   Наплевать..."

***

   Едва открыв дверь в квартиру, он понял: что-то случилось.
   С ключами в руках  он  замер,  как  насторожившаяся  собака,  которая
верхним чутьем пытается  уловить,  что  не  правильно  в  окружающем  ее
привычном мире.
   Первое, что было совершенно  не  правильно,  -  это  то,  что  где-то
хохотал Иван. Не рыдал. Не орал. Не бился в истерике, а хохотал.
   Второе - не работал телевизор. Степан  не  слышал  ни  сокрушительной
стрельбы, ни политических новостей, ни воплей восторженных зрителей.
   И еще чем-то пахло. Чем-то таким, отчего у него вдруг стало  пусто  и
гулко в животе и показалось, что он  немедленно  умрет,  если  не  съест
этого.., что так пахнет.
   Забыв снять ботинки, зажав в  кулаке  ключи,  осторожно,  как  сапер,
боящийся нарваться на мину, он двинулся в глубь квартиры, заглядывая  по
дороге во все двери.
   В Ивановой спальне горел свет. Иван, по-турецки скрестив ноги,  сидел
в кровати на одеяле и хохотал так, что время от времени  заваливался  на
бок в приступе буйного восторга.
   На полу, под торшером, тоже скрестив ноги,  сидела  -  Степан  закрыл
глаза и пошатнулся - прибалтийская крыса Инга  Арнольдовна  и  читала  в
лицах "Трое в лодке, не считая собаки".
   "Этого не может быть. Я ошибся квартирой. Или домом.
   Или жизнью".
   И еще он подумал: "Хватит. На сегодня мне уже хватит удовольствий.  Я
больше не вынесу".
   - Добрый вечер, - проговорил он мрачно, - что тут происходит?
   Развеселая парочка разом встрепенулась и замерла,  одинаково  вытянув
шеи.
   - Папка! - завопил Иван. - Папочка приехал!
   И кинулся ему на шею. Как правило, по вечерам он прятался за диваном.
   Степан растерянно подхватил его, стукнув по спине портфелем,  который
он так и не догадался отпустить, и потерся щекой о золотистую макушку  и
даже чуть-чуть подышал в нее.
   И ему стало легче.
   - Прошу прощения за  вторжение,  -  проговорила  прибалтийская  крыса
сдержанно, - но у нас не было другого выхода.
   - Как вы сюда попали? - буркнул Степан.
   - Клара Ильинична не пришла! - заорал Иван ему в ухо  и  запрыгал  на
нем, как бандерлог на пальме, вцепившись руками и ногами. -  Не  пришла,
не пришла, не пришла!! И Инга Арнольдовна повезла меня домой!
   - А мне нельзя было позвонить? - Он сам не понимал, что с ним, почему
он так злится, что хочет изобразить. Гнев?
   Неудовольствие? Все,  что  угодно,  кроме  того,  что  изобразить  бы
следовало, - благодарности.
   Все уже было ему ясно - произошел  некий  форс-мажор,  и  эта..,  как
ее... Ингеборга этот форс-мажор ликвидировала.
   Ну и спасибо ей большое!.. И до свидания!..
   - Мы вам звонили, - сказала она все так же сдержанно, - и на  работу,
и на мобильный. На работе вас не было, а мобильный...
   - Да, - перебил он, - знаю. Не отвечал.
   Он вдруг так устал, что ему  расхотелось  жить.  Вообще  жить,  а  не
только задавать вопросы и выслушивать ответы.
   - Подожди, я руки помою, - сказал он Ивану и опустил его на диван.
   Он вымыл руки, вышел из ванной, уселся за стол  в  гостиной  и  потер
лицо. Потом потянулся за телефоном.
   "На удивление милый и общительный  человек",  -  подумала  Ингеборга,
глядя в его солдатский затылок.
   - И что, Клара Ильинична совсем не пришла? - не оборачиваясь, спросил
он как бы в пространство, но, надо полагать, у нее.
   - Пришла, - призналась Ингеборга, решив, что терять ей, кроме  жизни,
все равно нечего, - она пришла, час побыла с мальчиком, и я ее уволила.
   Трубка упала из толстых пальцев и  грохнулась  на  стол  с  противным
пластмассовым звуком.
   - Представляешь, как здорово, пап? - спросил в дверях Иван. Он стоял,
завернувшись в плед, который простирался за ним, как  шлейф.  Мордаха  у
него была счастливой. - Она  больше  не  придет,  мне  Инга  Арнольдовна
обещала! Представляешь, пап?!
   - Да, - согласился Степан, - представляю.  Так,  а  теперь  объясните
мне, что, в конце концов, произошло?
   - Я уволила вашу няньку, потому что это никакая не нянька, а... - она
поискала слово, - профессиональная садистка.
   Она даже двух слов  не  может  сказать  спокойно.  Она  терроризирует
ребенка