обы прокормить  семью  и
себя. Скажи ему, что я тоже рабочий  человек,  -  и  солдат  показал  свою
шершавую загрубелую ладонь.
     Немец, видимо, понял, что перед ним свой брат, подневольный  человек,
и слабо улыбнулся.
     - Гут, гут, карош, - пробормотал он.
     Из дальнейших расспросов выяснилось, что Макс  Грюнвальд,  как  звали
немца, жил в Западной Пруссии, имел небольшой хутор, но больше батрачил  у
соседнего помещика-барона.
     Дома у него остались жена и трое детей-подростков. Самое большое  его
желание было - поскорее вернуться домой.
     Около Вильно стали встречаться целые  эшелоны  с  породистым  скотом,
сельхозмашинами и другим ценным имуществом, не имеющим военного  значения.
Из расспросов сопровождающих солдат установили, что все это было захвачено
в различных имениях и баронских замках и  прежде  всего  в  личном  имении
Вильгельма II Роминтен, расположенного неподалеку от  нашей  границы.  Это
имущество направлялось в  царские  удельные  имения.  В  закрытых  вагонах
перевозилась   драгоценная   мебель   -   обстановка   внутренних   покоев
кайзеровского дворца и баронских замков.
     - Видали, братцы,  сколько  добра  набрали  наши  солдатики?  -  тихо
спросил Блохин у ездового Федюнина.
     Тихий, застенчивый, уже немолодой, Кондрат Федюнин  был  крестьянином
из большого села Медведки Тульской губернии. Дома он оставил  жену,  двоих
девок на выданье и мальца Кольку, еще несмышленыша. Когда Кондрат  говорил
о сыне, его лицо молодело,  разглаживался  задубевший  в  морщинах  лоб  и
дрожали в несмелой улыбке губы.
     Как-то однажды увидел Блохин такую же робкую  улыбку  на  обветренных
губах  Кондрата,  когда   он   чистил   скребком   крутые   бока   сильной
лошади-тяжеловоза. О чем он  думал  тогда?  Может  быть,  о  сыне  Кольке,
который подрастет и будет помощником отцу в хозяйстве, а  может  быть,  об
этой могучей лошади, которая, будь она у него, сразу вытащила бы из  нужды
всю его семью.
     - Что ты, как девку, оглаживаешь его? - засмеялся  проходивший  тогда
мимо разведчик Петр Лежнев.
     - Дюже коняга справный, - медленно и  тихо  ответил  Кондрат,  доброй
рукой похлопывая по чистой, лоснящейся шерсти мерина. - Такого конягу -  и
на войну! Ведь убить могут али покалечить. Ему бы пахать да пахать...
     - И-их, - махнул на него рукой Лежнев. - Нашел, кого  жалеть.  Ты  бы
людей пожалел. Вот сколько их положат!
     Кондрат ничего не ответил, только мечтательная добрая  улыбкапокинула
его губы, и лицо сразу как-то постарело.
     Долго потом вспоминал Блохин лицо Кондрата  и  его  добрые,  жаждущие
крестьянской работы, руки. Вот и сейчас, увидя Федюнина, Блохин  заговорил
с ним:
     - Видал, сколько добра  набрали  наши  солдатики?  А  для  кого?  Для
царя-батюшки. Чтобы сердце его порадовалось.  А  что  получили  солдатики,
которые за это головы сложили или искалечены на всю жизнь? Кукиш с маслом,
три аршина земли да осиновый крест! У царя и своего добра девать некуда, а
тут без куска хлеба остались вдовы и сироты. В пору и отдать это имущество
народу. Так нет! Ни денег, ни имущества  солдатам  не  видать,  как  своих
ушей!
     - Где же правда на земле после этого? - возмутился  подсевший  к  ним
Лежнев. - Мы кровь проливаем, а кто-то  на  этом  карманы  себе  набивает.
Пусть бы и шли воевать те, кому война выгоду приносит.
     - Чудаки вы, братцы! Да войны для того и устраиваются, чтобы  богатый
богател и беднел нищий. Придет время - во всем разберемся, что  к  чему  и
зачем! Хотели было разобраться после японской войны, в девятьсот пятом, на
Пресне в Москве. Да царь-батюшка свою лейб-гвардию из Питера прислал.  Ну,
и прихлопнула смелые головы  царева  гвардия!  Так  и  остались  на  бобах
солдаты да рабочие с крестьянами, - неторопливо повествовал Блохин.
     На платформе стояли Борейко и Звонарев, тоже осматривали попадавшиеся
навстречу эшелоны.
     - Очевидно, в Германии не ожидали, что мы  так  скоро  сумеем  начать
военные  действия,  -  говорил  штабс-капитан.  -  Немцы  были   захвачены
врасплох. В результате - неожиданные для нас самих успехи в  первых  боях.
Но, надо думать, нашу армию скоро остановят первоочередные  части  немцев.
Тогда картина будет другая. Солдаты-то выстоят и перед  лучшими  немецкими
полками! Зато генералы сдрейфят и начнут отступать. Не верю  я  этому  фон
Ранненкампфу, фон Торклусу и фон Фитингофу, да и всем другим генералам  из
немцев.
     От Вильно повернули на Ковно,  и  стало  ясно,  что  тяжелая  батарея
направляется в район, где действовала  1-я  армия.  Движение  эшелона  все
более замедлялось.
     Станция высадки не была указана, и  даже  коменданты  станций  ее  не
знали. Тяжелые батареи направлялись то  в  одно  место,  то  в  другое,  в
зависимости от складывавшейся на фронте боевой обстановки.
     Только и слышались разговоры  о  подавляющем  превосходстве  немецкой
тяжелой артиллерии. Поэтому, все командующие армиями и корпусами старались
заполучить себе тяжелые батареи.
     Борейко старательно собирал сведения о действиях  германской  тяжелой
артиллерии, о ее баллистических данных и тактическом применении в бою.
     - Наши гаубицы ничуть не хуже хваленых крупповских пушек и, вероятно,
действуют в бою тоже неплохо, - говорил  штабс-капитан,  поглаживая  рукой
тупорылые, короткие тела своих пушек.
     - Вся беда в том, что у нас их  мало.  У  немцев  к  каждому  корпусу
придается тяжелый артиллерийский полк из трех дивизионов. Это  равнозначно
нашей тяжелой бригаде. А у нас она придается армии, состоящей из трех-пяти
корпусов. Таким образом, мы имеем тяжелых орудий в три-пять раз меньше,  -
объяснил Звонарев.
     Стоянки эшелона делались все длиннее. Артиллерийские  эшелоны  часами
простаивали на полустанках и у блокпостов. Наконец пехотные части и легкая
артиллерия стали сгружаться и двигаться дальше походным порядком.  Тяжелые
пушки по прифронтовому бездорожью могли  идти  только  со  скоростью  трех
километров  в  час,  причем   материальная   часть   от   такого   способа
транспортировки  быстро  портилась.  Поэтому  тяжелые  батареи   старались
подвезти возможно ближе к месту боевых операций.
     Наконец батарея добралась до пограничной станции Вержбалово.
     Была ночь, но  ярко  освещенная  станция  блестела  огнями.  Началась
разгрузка эшелона.
     Первая  армия  весь  день  вела  бой  с  переменным  успехом.   Штабы
переезжали с места на место. Найти  их  ночью  было  трудно.  До  рассвета
решено было никуда не отходить от станции выгрузки.
     На западе виднелось зарево пожаров, издали  доносился  глухой  грохот
кононады. По дорогам  к  станции  тянулись  бесконечные  вереницы  обозов,
артиллерийских  парков,  санитарных  повозок  с  раненными   и   различный
войсковой   транспорт.   Армейский   тыл   только   еще   устраивался    и
разворачивался.
     С  первыми  проблесками  зари  Борейко  вышел  из  палатки  и   начал
осматриваться. Вокруг, сколько было видно  глазу,  расположились  воинские
части, организации, большей частью тыловые. Рядом с пакгаузом разбил  свои
палатки лазарет. Над ним  вился  белый  флаг  с  красным  крестом,  вокруг
суетились в белых халатах санитары,  сестры,  врачи.  С  запада  по  шоссе
подвозили раненых в санитарных повозках, а больше - просто на  телегах.  В
пакгаузе был развернут медицинский пункт, где принимали  раненых  и  после
первой обработки грузили в теплушки, на скорую руку приспособленные для их
приема.
     Интенданты у  наспех  сколоченных  навесов  сгружали  продовольствие,
обмундирование и тут же выдавали его подъезжавшим  интендантским  повозкам
различных  воинских  частей.  Несмотря  на  раннее  утро,  вокруг  станции
толпился народ, главным образом солдаты. Стоял беспрерывный  шум  голосов,
кто-то кричал, кто-то ругался.  Общего  порядка  и  управления  всей  этой
разноголосой, разноликой многочисленной толпой не было  заметно.  Все  шло
самотеком. Каждый добивался своего по мере своих сил и способностей.
     - Обычный российский кабак! Каким он был в Маньчжурии, таким  остался
и сейчас, - хмуро проговорил Борейко и  приказал  усилить  караулы  вокруг
батареи.
     Стало известно, что бои идут верстах в десяти-пятнадцати к западу  от
границы, у города Гумбинена. Борейко сумрачно прислушивался к  отдаленному
гулу боя, грохоту артиллерийской кононады. Он понимал, что  неповоротливая
тяжелая батарея может без труда стать добычей противника.
     Вдруг  на  шоссе,  проходившем  мимо   станции,   показалась   группа
всадников. Над ней развевался стяг.  Борейко  понял,  что  перед  ним  сам
командующий 1-й русской армией генерал от  кавалерии  фон  Ранненкампф  со
своей штабной свитой. Толстый краснолицый генерал с  огромными  полуседыми
усами и подусниками, выпучив злобные глаза, матерно ругал кого-то из своей
свиты. Борейко поспешил к батарее, понимая, что вид тяжелых пушек  тяжелой
батареи привлечет к себе внимание командующего армией.  Так  и  случилось.
Ранненкампф  подъехал  к  артиллерисиам.  Борейко  раскатисто  скомандовал
"смирно" и подошел к генералу с рапортом.
     - Седьмая батарея первой тяжелой бригады? - переспросил генерал.
     Борейко  подтвердил.  Один   из   офицеров   штаба   что-то   доложил
командующему.   Выслушав   его,   генерал   зычным   хрипловатым   голосом
поздоровался с солдатами, дружно гаркнувшими ему в ответ.
     -  Будете  находиться  в  распоряжении  моего  штаба.  Для  выяснения
обстановки свяжитесь с ближайшим штабом дивизии, но это отнюдь не  значит,
что он может вами распоряжаться! Вы мой главный артиллерийский  резерв,  -
подчеркнул Ранненкампф.
     - Слушаюсь, ваше превосходительство, - ответил Борейко.
     Генерал небрежно козырнул и поехал дальше.
     - Видал, Филипп Иванович, каков  на  вид  знаменитый  Ранненкампф?  -
обернулся Лежнев к Блохину.
     - Видал. Не говорит, а лает, и все матом!  Для  русского  человека  у
него других слов нет. От японцев бегал, как заяц, зато безоружных  рабочих
вешал и стрелял сотнями, если не тысячами.
     - И как его до сих пор не убили? - удивленно проговорил Лежнев.
     - А что толку-то? Одного убьешь -  десять  на  его  место  в  очереди
стоят. Силы только переводить зря. Нет, уж лучше поднапрячься маленько, да
всех разом и турнуть. С ветерком, чтоб не воняло. Я так понимаю...



                                    12

     Борейко вызвал команду разведчиков  -  Блохина,  Васю,  Лежнева  -  и
приказал произвести разведку местности в направлении фронта.
     Через  несколько  километров  артиллеристы-разведчики  наткнулись  на
тыловые части 27-й пехотной дивизии, которая наступала,  тесня  немцев  на
запад.
     Шум боя с  каждой  минутой  становился  слышнее.  Вскоре  разведчиков
остановил тыловой патруль  и  направил  их  в  штаб  дивизии  в  деревушку
Эйдкунен.  Там  разведчиков  принял  сам  командир  27-й  дивизии  генерал
Адариди, высокий бритый старик с туго нафабренными, торчащими  вверх,  как
на портретах у  Вильгельма  II,  усами,  с  застывшей  на  лице  надменной
улыбкой. Говорил он слегка в нос, растягивая слова и цедя их сквозь зубы.
     Узнав, что перед ним разведчики  тяжелой  батареи,  Адариди  приказал
тотчас вывести батарею на участок его дивизии. Зуев доложил,  что  батарея
имеет указание  командующего  армией  исполнять  только  распоряжения  его
штаба. Генерал вспылил и, топнув ногой, пригрозил:
     - Если через два часа батарея не станет на указанное  мной  место,  я
расстреляю ее командира вместе с таким идиотом, как ты!
     Вася набрал полную богатырскую грудь воздуха, чтобы достойно ответить
на  это  "генеральское  хамство",  но  помешала   вспыхнувшая   поблизости
перестрелка. Загрохотала артиллерия, трещали пулеметы, раздавались  рвущие
воздух звуки ружейных залпов. Казалось, все кипело, как в огромном  котле.
Над штабом с визгом пролетело  несколько  снарядов.  Прискакал  связной  и
сообщил, что пехота отходит, а немец "дюже крепко нажимает".
     Адариди как ветром выдуло  из  дома.  Забыв  о  своем  высокомерии  и
важности, он лихо вскочил на коня и широким аллюром поскакал в тыл. За ним
устремилась целая кавалькада штабных офицеров.
     Оставшиеся на  месте  солдаты  весело  заулюлюкали  и  засвистели  им
вдогонку.
     - Держи, лови, утекут!  -  озорно  кричали  они,  пока  разорвавшийся
поблизости германский снаряд не заставил и их рассыпаться во все стороны.
     Разведчики  тяжелой  батареи  впервые  попали  под  обстрел,  поэтому
любопытство заставило их остаться на месте. Выбрав по возможности  укрытое
от обстрела место, они начали наблюдать за полем сражения.
     Впереди  по  насыпи  шло   широкое,   обсаженное   деревьями   шоссе.
Прикрываясь  его  насыпью,  быстро  двигались  перебежками   густые   цепи
германской пехоты. Русские батареи  и  пулеметы  почти  прекратили  огонь,
выжидая, когда германцы покажутся из-за насыпи.
     Зато германские батареи рассыпали снаряды щедро, не считая.
     - Не знает немец, где наши сховались, и бьет почем зря по всему,  что
видит, - высказал Блохин свои соображения.
     - Для такой стрельбы надо иметь очень много  снарядов.  А  у  нас  их
мало, - заметил Зуев.
     - Однако чего у нас много - это дураков, особливо среди генералов!  -
пробурчал Блохин.
     - Вестимо! Дураков не сеют, не жнут,  сами,  как  грибы  после  дождя
растут, - поддержал его разведчик Лежнев, ловкий, подобранный  паренек  из
ярославских.
     Он неизменно находился в компании  Блохина,  который  считал  Лежнева
своей правой рукой в команде разведчиков.
     В это время немцы начали перебегать  через  шоссе.  Зеленые  фигурки,
словно саранча, покрыли дорогу. И тут грянули русские  батареи,  затрещали
пулеметы,  раздались  ружейные  залпы.  Особенно   свирепствовали   легкие
батареи. Выкатив орудия для  стрельбы  прямой  наводкой,  русские  сметали
целые  подразделения   немцев.   Шоссе   покрылось   трупами,   раненными,
образовались горы человеческих тел. Легко раненные поспешно  отползали  за
спасительную насыпь.
     Тогда немецкое командование бросило в бой свежие резервы. Новые волны
зеленых шинелей показались сначала в поле за шоссе, а затем снова  хлынули
на дорогу. Примолкнувшие было  русские  пушки  и  пулеметы  опять  открыли
бешеный сокрушительный огонь.
     Когда порыв ветра отбросил в сторону пыль и дым,  стало  ясно  видно,
как в  страхе,  бросая  раненных,  оружие,  пулеметы,  немцы  стремительно
побежали назад.
     - Так их! Бей! - в азарте орал Зуев.
     В это время откуда-то сбоку выскочила конница и, длистая  обнаженными
шашками, легко и стремительно  бросилась  на  поддавшегося  панике  врага.
Немцы падали на колени и поднимали руки вверх, моля о пощаде.
     Разгром немцев у Гумбинена был  полный  и  русская  пехота  бросилась
преследовать врага. На  шоссе  остались  раненные  и  появившиеся  с  тыла
санитары. Обстрел на время прекратился. Артиллеристы-разведчики  вместе  с
прочими солдатами  занялись  сбором  трофеев.  Брали  они  только  оружие,
бинокли, компасы, офицерские сумки, часы. Зуев  обшарил  трупы  нескольких
офицеров и забрал  все  документы,  которые  при  них  оказались.Подобрали
несколько остроконечных черных  лаковых  касок,  на  которых  сверху  были
надеты серые, защитного цвета, чехлы.
     Пока другие занимались сбором трофеев, Блохин внимательно разглядывал
ладони, шрамы и мозоли на руках немецких солдат.
     - Что ты там искал? - удивленно спросил его Лежнев, видя, что  Блохин
вернулся с пустыми руками.
     - Правду! - мрачно буркнул Блохин.
     - И нашел ее? - насмешливо справился Зуев.
     - Нашел, - с вызовом ответил Блохин.
     - Что же это за правда такая? Расскажи нам о ней, - попросили его.
     - Правда эта в том, что не нужна эта  война  ни  рабочим,  ни  бедным
крестьянам! Только барчукам да белоручкам  она  на  пользу,  -  неожиданно
проговорил Блохин.
     - Откуда ты это увидел? - усмехнулся Зуев.
     - Откуда увидел? На руках. Поди посмотри -  почитай,  у  всех  убитых
руки мозолистые, трудовые, в шрамах от работы у станков да в поле, кожа  у
них шершавая. Значит, все это  трудовой  народ,  оторванный  от  работы  и
погнанный насильно на войну. Белоручек я видел всего двух-трех, из  господ
офицеров. Тем на войне лафа. Им чины и кресты,  а  солдату  ничего,  кроме
вшей да березовых крестов, не полагается, да и то один крест  на  братскую
могилу. Вот и посчитай, кому война - мать, а  кому  -  мачеха!  -  говорил
Блохин.
     Неподалеку  от  места  побоища  Лежнев  нашел  опрокинутую   немецкую
телефонную двуколку. Она была загружена полевыми телефонными аппаратами  и
мотками телефонного  провода.  Вблизи  бродили  лошади,  потерявшие  своих
седоков. Разведчики мигом сообразили, что это имущество очень  понадобится
на батарее.
     - Вот и довезем все собранное! - обрадовались солдаты.
     - Пора домой, а то, чего доброго, батарея куда-либо уйдет. Тогда  ищи
ветра в поле! - напомнил Блохин.
     Разведчики сели на лошадей и зарысили в тыл.
     Километрах в шести они наткнулись  на  лихо  мчавшуюся  им  навстречу
кавалькаду всадников во главе с генералом Адариди. Генерал снова  приобрел
свой надменный вид. Он отчаянно ругал за что-то своих  спутников:  видимо,
чувствовал себя победителем.
     Разведчики поспешили свернуть в  сторону  и  скрыться  за  деревьями,
чтобы не попадаться на глаза свирепому начальству.
     Как Блохин и предполагал, батареи  уже  на  месте  не  оказалось.  От
коменданта станции разведчики узнали, что она неожиданно снова погрузилась
в эшелон и ее отправили в направлении Ковно.  Разведчики  догнали  батарею
только в пятнадцати километрах от Вержбалова.
     Встретили их в батарее, как настоящих героев,  побывавших  в  тяжелом
бою. Зуев обстоятельно доложил Борейко обо всем случившимся.
     Как оказалось, вскоре  после  отъезда  разведчиков  батарея  получила
приказание снова грузиться в вагоны для  переброски  на  фронт  2-й  армии
генерала Самсонова, развернувшейся на берегу реки Нарев.
     На столе, покрытом белоснежной скатертью, лежали серебряные  приборы,
на фарфоровой тарелочке - свежие яйца, в  хрустальном  стакане  -  молоко.
Генерал Ранненкампф любил комфорт и любил точность, особенно,  когда  дело
касалось его, генеральских, завтраков или обедов. Он был глубоко  убежден,
что суетливость - удел посредственных людей, а неторопливость  и  выдержка
присущи только великим и значительным людям. А он, Ранненкампф,  причислял
себя к гениальным  полководцам.  Он  в  этом  был  уверен  еще  со  времен
Маньчжурии. Он также был уверен в том, что Россия многим обязана его  уму,
опыту, наконец его самоотверженности: еще бы, в день сегодняшнего  сраженя
под Гумбиненом он задержался на целых десять минут с завтраком.
     Но теперь, когда все позади, он может насладиться.  Голубые  навыкате
глаза генерала ласково осмотрели стол. Все  было  на  месте.  Денщик,  как
всегда, был аккуратен, это немало удивляло  генерала  -  ведь  денщик  был
простой русский мужик. У него не было и капли  немецкой  крови.  Откуда  у
него такая чистоплотность? Вот он, генерал, может гордиться своей  кровью.
О, в его жилах течет голубая кровь немецких баронов. Он рожден для  славы,
для почестей. И он это докажет, если уже не доказал.
     Адъютант доложил ему, что под Гумбиненом  захвачены  богатые  трофеи.
Что ж! Это хорошо. Он решил отправить в свое имение кое-что из захваченных
ценностей. Например, картины, ковры. О, генерал любит искусство,  серебро,
драгоценную посуду, хорошую мебель. Так приятно иметь  у  себя  редкостные
вещи. Это никогда не лишне...
     Услаждая себя такими мыслями, генерал с аппетитом  принялся  за  свой
завтрак. Он любил кушать один.
     "Это помогает сосредоточиться перед  великим  решением,  -  размышлял
Ранненкампф. - Все великие люди любили сосредоточиваться.  Вот  и  сейчас,
как приятно подумать подуматьи - что ж тут