управления   дал    указание    руководителям    всех
подведомственных ему предприятий переводить производство на военные рельсы
и сугубо конфидециально сообщил  о  начале  мобилизации  в  пограничных  с
Австро-Венгрией округах, Киевском и Одесском.
     - Почему же все это держится в секрете? - удивился Звонарев.
     - Во избежании лишней паники, - ответил Тихменев. - И потом у  нас  в
России вообще принято держать народ в счастливом неведении. А  вот  немцы,
головой  ручаюсь,  наверняка  знают,  что  происходит  у  нас.  Фактически
мобилизация уже идет полным ходом и в Варшавском и в Виленском округах.  В
качестве резерва мобилизуются Казанский и Московский.  Что  же  до  нашего
завода, то нам надлежит чуть ли не вдвое увеличить число рабочих.
     - Из расчета, что добрую половину из них заберут в армию?  -  спросил
Звонарев.
     - Нет, с тем чтобы резко увеличить производство, - объяснил Тихменев.
- Рабочих нашего завода брать в армию не будут, за исключением  тех,  кого
жандармы представят к мобилизации по политическим мотивам.  Думаю,  что  и
ваша супруга будет выпущена теперь без всякого залога.  Ее,  как  хирурга,
направят в какой-нибудь военный госпиталь.
     "Дай-то бог!" - с тоской подумал Звонарев.
     В  конце  дня  Звонарев  позвонил   Добужинскому.   Тот   ответил   в
исключительно любезном тоне:
     - Ах, это вы, господин Звонарев? Здравствуйте, дорогой. Рад  сообщить
вам, что ваша супруга освобождена сегодня в два  часа  пополудни.  Санкция
прокурора и согласие министра внутренних дел. Залог,  который  вы  внесли,
возвращен вашей половине при освобождении.
     Звонарев почувсвовал, как от радостного волнения перехватило дыхание.
Повесив телефонную трубку на рычаг, он с минуту  сидел  в  кресле,  закрыв
глаза рукою.
     "Варенька, милая, родная, наконец-то..."
     Сунув чертежи, бумаги, распоряжения  начальника  завода,  только  что
принесенные секретарем для ознакомления, в верхний ящик стола и закрыв его
на ключ, Звонарев бегом спустился с  лестницы.  Взяв  первого  попавшегося
извозчика, поспешил домой.
     Вари дома не оказалось. На письменном столе  в  его  кабинете  лежала
коротенькая записка:
     "Родной! Была у Кати. Узнала, где она и дети.  Выехала  к  ним.  Жду.
Целую."
     Почерк Вари. Казалось,  весь  кабинет  был  еще  наполнен  теплом  ее
дыхания. Если утром,  всего  несколько  часов  назад,  квартира  выглядела
мрачной, неприветливой, сиротливой, то теперь, когда  Варя  побыла  здесь,
все преобразилось, ожило, вернуло свою прежнюю прелесть. Забыв о том,  что
он не ел с утра, Сергей Владимирович выбежал на улицу, окликнул  извозчика
и отправился на Царскосельский вокзал.
     Варя и Катя сидели на веранде за вечерним чаем. Тут же щебетали дети.
Надюшка стояла за спиной матери и, обхватив ее руками за плечи, прижавшись
щекой к ее голове, что-то говорила, ласковое и нежное,  отчего  лицо  Вари
сияло улыбкой, той, которая озаряет лица счастливых, растроганных дочерней
любовью матерей.
     - Варенька, - тихо позвал Звонарев.
     Он видел, как дрогнули Варины ресницы,  широко  распахнулись  любимые
глаза, и Варя, протянув вперед руки, стремительно кинулась ему  навстречу.
Забыв все на свете, он целовал ее мокрые от слез сияющие глаза,  пушистые,
еще не просохшие от мытья волосы, улыбающиеся, ищущие его губы.
     - Если бы ты знала, Варенька, как было страшно, как холодно без тебя!
- потеряв голос от волнения и счастья, прошептал Звонарев.
     Ранним утром Звонарева разбудил  легкий  стук  в  окно.  Стараясь  не
тревожить Варю, он осторожно приподнял голову и  облокотился  на  подушку.
Сквозь легкие тюлевые занавески  увидел  нежное  утреннее  небо  и  густую
зелень шиповника, на котором рдели не успевшие еще осыпаться  цветы.  Стук
повторился. Звонарев провел похолодевшими пальцами по лицу, как бы отгоняя
поднявшееся в душе чувство нестерпимой тоски.
     "Кто это, - мелькнула было мысль, - охранка?"  Но  тут  же  успокоила
другая: "Жандармы не привыкли стучать так тихо".
     Поднявшись с кровати, Звонарев подошел к окну и увидел в предутренних
сумерках бледное лицо Блохина.
     - Я к вам, Сергей Владимирович, - говорил Блохин, сидя на кухне, куда
привел его Звонарев. - Не обессудьте, что так рано. Дошел до дачи - никого
не встретил. Самое удобное времечко.
     И Блохин рассказал, что на днях, а скорей всего завтра,  будет  общая
мобилизация и что ему, Блохину, не миновать  этой  напасти.  У  начальства
давно заготовлены списки нежелательных  для  администрации  лиц.  Товарищи
доподлинно узнали, что и  он  состоит  в  этих  списках.  А  кому  хочется
пропадать? У него трое ребят, их надо до ума довести.
     - Вспомнил я про моего боевого командира Бориса Дмитриевича  Борейко,
- ведь всю артурскую осаду вместях прошли, в плену вместях  были,  горюшка
немало хлебнули, - и подумал: неплохо бы было и сейчас, если  уж  придется
воевать, то податься к нему.  Был  я,  если  Сергей  Владимирович  помнит,
неплохим артиллеристом. Думаю, примет меня.
     Звонарев, понурившись, слушал собеседника. Чувство тоски  и  ожидания
какого-то неизбежного несчастья все эти дни не покидало его. Казалось, что
вот сецчас, или минутой позже, или завтра, но неотвратимо  должно  рухнуть
все, чем он жил последние годы, что было его счастьем:  Варя,  дети,  дом,
семья. Война... Он знал, что она  будет,  но  надеялся,  что  она  обойдет
стороной, не разрушит его жизни,  не  лишит  его  близких  и  любимых,  не
отнимет тепла Вариных рук. Но вот она  уже  постучалась  к  нему  в  окно.
Завтра уйдет Филя, а послезавтра, может быть, и он...
     - Что ж! -  сказал  он,  подняв  на  Блохина  уставшие,  сразу  будто
выцветшие глаза. - Ты не тревожься. Я все сделаю. Ты прав.  Если  воевать,
то уж лучше рядом со своими. И о  Шуре  не  волнуйся  -  поможем.  -  Тихо
добавил: - Конечно, пока я здесь...
     - Спасибо, Сергей Владимирович. Я, по правде сказать,  другого  и  не
ожидал от вас услышать. Еще раз, спасибо. А что касается Шуры с  ребятами,
то ничего не надо. Я их в деревню отправлю, к теще.  Им  там  будет  легче
около земли. Да и мать сиарая уже стала.
     Дверь тихо отворилась, и в кухню вошла Варя, завязывая на  ходу  полы
синего халатика. Не удивившись внезапному приезду Блохина, молча протянула
ему руку, села на табурет к столу.  Она  поправила  тугой  узел  волос  и,
посмотрев на притихших Блохина и мужа, улыбнулась.
     - А мне что-нибудь скажешь, Филипп Иванович? -  спросила  она,  будто
продолжая прерванный разговор.
     - Вот женщина! - восхищенно крякнул Блохин. - Сколько живу на свете -
такой не видывал!
     И оттого, что слова эти были сказаны с такой искренностью и теплотой,
с такой непосредственностью и удалью, Звонарев от души рассмеялся, а  Варя
порозовела от удовольствия.
     - Может, я нескладно сказал, только это  истинная  правда.  Гляжу  на
вас, Варвара Васильевна, и  не  перестаю  удивляться.  Ничем  вас  бог  не
обидел: ни красотой, ни умом, ни характером. Вот сейчас пришла, ничего  не
спросила, а вроде все поняла.
     - А разве трудно догадаться? Вон вы какие сидите, носы повесили...
     Она провела рукой по густым волосам  мужа,  словно  причесала  их.  И
Блохин увидел, как  потеплели,  медленно  наливаясь  синим  светом,  глаза
Звонарева. И по тому, как бережно и нежно взял он Варину руку, поцеловал и
оставил в своих больших ладонях, понял, что любит,  ох  как  любит  Сергей
Владимирович свою Вареньку.
     - А вам, Варвара Васильевна, - тихо вымолвил Блохин,  боясь  спугнуть
тот внутренний горячий свет, что нежно  теплился  в  глазах  Звонарева,  -
велено передать поклоны, поздравить со свободой и строго-настрого наказано
сидеть тихо и смирно. Время сейчас сами знаете какое. А на той  неделе,  в
пятницу, сходите на Ново-Спасский переулок, что на Выборгской, к  портнихе
Девяткиной. Она,  говорят,  здорово  шьет  вашей  сестре  платье.  Там  уж
узнаете, что делать дальше.
     Проводив мужа в Петербург, Варя вышла в сад. Бросила одеяло на  траву
и легла, широко раскинув руки. Не верилось, что еще только вчера она  была
в тюрьме, что лежа вот так же на  спине,  она  видела  голые  доски  грубо
сколоченных нар, дышала спертым, зловонным воздухом, слышала  ругательства
и проклятья несчастных женщин. А сегодня... Стоит ей открыть глаза... Варя
открыла глаза и тихонько засмеялась от счастья. Сквозь нежную хвою высоких
сосен синело теплое ясное июльское небо. В нем лениво скользили прозрачные
облака,  легкие  и   голубовато-белые,   как   большие   перышки.   Воздух
медово-пряный от сильных запахов разогретой хвои,  подсыхающей  на  солнце
травы, нежных и ласковых ароматов полевых цветов. Тихо. Вот где-то вдалеке
трещоткой протрещала сорока, и снова все стихло,  погружаясь  в  дремотный
покой. Солнышко припекало, и Варя, сняв халатик, подставила  теплым  лучам
обнаженные плечи, руки, грудь...
     И мысли, не  торопясь,  не  обгоняя  друг  друга,  шли  каждая  своей
дорожкой. Мирные мысли...
     Она была счастлива, что вернулась домой к своим девочкам,  что  может
поцеловать их нежные щечки, услышать их щебет, беззаботный смех. Счастлива
своей любовью.
     Вот уже скоро десять лет, как она любит Сергея. За все. Она любит его
большие ласковые руки, сильную и нежную шею, смешно сказать, но она  любит
даже его веснушки на плечах. Сережа их стесняется, а она любит. Но  больше
всего она любит честный, прямой взгляд его светлых глаз... Как  хорошо  бы
было вот так и идти по жизни! Но тут Варя вспомнила о Блохине, о цели  его
прихода... И хотя ей  не  хотелось  думать  об  этом,  хотелось  хоть  еще
немножечко понежиться на этой  мирной  зеленой  траве,  под  мирным  ясным
небом,  с  этими  мирными  счастливыми  мыслями,  она  понимала,  что  это
сказочно-чистое утро последнее и что завтра оно будет другим, как  другими
будут и ее мысли.
     На  террасе  готовили  обед  для  детей,   когда   почтальон   принес
телеграмму. Иван Павлович сообщал, что Закатальский полк отозван на зимние
квартиры и писать ему следует по новому адресу. Катя, бросив телеграмму на
стол, рухнула в кресло и заголосила:
     - Ваня, Ванечка... Что же будет со мной? Господи, несчастные,  бедные
мои деточки...
     Плач ее становился все громче и громче, грозя перейти в истерику.
     - Что ты воешь как поп покойнику? - не выдержала Варя.
     - Не смей так об  Иване!  -  взвизгнула  Катя  и,  уставившись  злыми
глазами на сестру, зачастила: - Это все ты, ты во всем виновата. Связалась
со своими  голоштанными,  в  политику  ударилась.  Постыдилась  бы.  Папа,
наверное, второй раз умер бы с горя, доживи он до  этого  дня.  Дочь  его,
любимица - каторжанка. Ты  опозорила  всю  семью,  опозорила!  Мне  стыдно
порядочным людям на глаза показаться. Подумать только, генеральская дочь -
и в тюрьме с проститутками!
     Прикрыв дверь в сад, Варя спокойно подошла к сестре. Только бледность
и ставшие темными глаза выдавали ее волнение.
     - Замолчи, Катерина! Что за чушь ты несешь?
     - Ах, я чушь несу?! - как ужаленная, закричала Катя. - Ты одна у  нас
умница. Тебя хвалят не нахвалятся Иван и твой Сереженька. Но я хвалить  не
собираюсь, я все тебе выскажу. Если ты губишь свою семью и  не  думаешь  о
своих детях, то  губить  свою  я  не  позволю.  Почему  Ивана  закатили  в
Закатальский полк, как ты  думаешь?  Вместо  того  чтобы  думать  о  своей
карьере, заручиться поддержкой влиятельных людей, он о тебе хлопотал, тебя
вызволял из тюрьмы. Я ему говорю: "Ваня, будешь у Сухомлиновой, поговори о
себе. Пусть оставят тебя  в  Петербурге,  она  все  может".  А  он  только
смеялся. "Я, - говорит, - мужик и мужиком  помру,  а  у  кокоток  подаяния
вымаливать не буду". А за тебя просил. Я  знаю,  что  просил,  хоть  и  не
сказал мне.
     Катя вновь залилась слезами. Потрясенная всем услышанным, Варя сидела
молча, внимательно разглядывая чернильное пятно на скатерти.
     - Катя, ты мне сестра, и я тебе не враг! Выслушай меня  и  постарайся
понять. Мне проще всего было бы наговорить тебе кучу неприятностей и уйти,
чем сидеть здесь и, сдерживаясь, слушать тебя.  Но  я  все-таки  переломлю
свой характер. Прошу тебя, Катя, брось свои "генеральские" замашки. Откуда
они у тебя? Мы же росли в простой казачьей семье, и чин этот папа заслужил
великим трудом и честной службой. И мама у нас простая  женщина  и  всегда
была верной подругой отца. Откуда ты взялась такая аристократка? Почему ты
с пренебрежением смотришь на прстых людей? "Голоштанные"!  А  ты,  что  ты
умеешь делать сама? Ты умерла бы голодной смертью, если бы  не  Иван.  Так
присмотрись к нему, постарайся понять его,  помоги  ему,  а  не  устраивай
истерик. И брось свое фанфаронство. Иначе дождешься, он тебя бросит...
     Варя перевела дух от волнения и  легко  сбежала  с  крылечка  террасы
навстречу возвращающимся с прогулки детям.
     Через два дня Звонареву прислали  повестку  из  Управления  воинского
начальника    города    Петербурга    с    требованием     явиться     для
переосвидетельствования  состояния  здоровья   "на   предмет   определения
годности к военной службе", как официально значилось в повестке.
     Сергей Владимирович показал повестку Тихменеву.
     - По-видимому, меня собираются призвать в  армию,  -  сказал  он  при
этом.
     - Это какая-то нелепость, - возмутился генерал.  -  Вы  до  крайности
нужны на заводе, и я ни за что не отпущу вас.
     Тем не менее Сергей Владимирович прошел медицинскую  комиссию  и  был
признан годным к строевой службе. А еще через два  дня  ему  была  вручена
мобилизационная повестка. Оказалось, что Звонарев подвергался  мобилизации
в числе неблагонадежных лиц по указанию охранного отделения.  Все  хлопоты
Тихменева  были  тщетны.  Оставалось  одно:  не  спешить  с   отъездом   и
постараться попасть к Борейко в  Вязьму,  где  стояла  его  артиллерийская
бригада.



                                    9

     Первого августа 1914 года Германия объявила войну России, и в тот  же
день  немецкие  войска  перешли  границу   Бельгии,   грубо   нарушив   ее
нейтралитет. Это дало повод Англии вступить в войну с Германией на стороне
Франции и России.
     Петербург зашевелился, как  встревоженный  муравейник.  На  призывных
пунктах творилась несусветная толчея. Дни и ночи беспрерывно  шла  приемка
мобилизуемых людей и  лошадей.  Все  поезда  были  переполнены  до  отказа
запасниками, которые ехали в классных вагонах, не  считаясь  ни  с  какими
правилами и порядками. Штатские не могли ни выехать из столицы, ни попасть
в нее. Военные запрудили вокзалы и прилегающие к ним площади.
     Варя застряла на даче. С тяжелым сердцем ехал Звонарев на дачу, зная,
какое тяжелое горе везет он своей жене.
     У крыльца скромного каменного дома с мезонином остановилась пролетка,
нагруженная вещами. Когда извозчик снял чемодан, узел  и  корзинку,  стало
видно улыбающуюся маленькую женщину в соломенной  шляпке  и  мальчика  лет
четырех в матросском костюмчике.
     - Ну вот,  Славик,  мы  и  приехали.  Прочитай-ка,  что  написано  на
табличке.
     Надувая щеки, Слава важно по слогам прочитал:
     - "Петровская улица, 18. Зубной врач Михельсон". - И тут же испуганно
захныкал: - А у меня зубки не болят...
     В это время парадное открылось, и  молодая  женщина,  улыбаясь  всеми
ямочками своего милого розового лица, спросила:
     - Госпожа Борейко? С приездом. Прошу вас, проходите. Квартира  готова
и ждет вас. Наши господа на даче и  раньше  осени  не  вернутся,  так  что
придется пока поскучать одним...
     Так Оля Борейко с сыном приехала в Петербург.
     Вечером, когда все вещи были разобраны, а Слава  вымыт,  накормлен  и
уложен спать, когда все уже валилось из рук от волнения и нетерпения,  Оля
села на низенькую скамеечку около окна и, положив руки  на  колени,  стала
ждать, прислушиваясь к шагам на тротуаре. А мысли бежали...
     Далекий  девятьсот  пятый   год.   Встреча   с   Клавой,   с   Иваном
Герасимовичем... Красная Пресня. Красная от пролитой  рабочей  крови,  что
породнила навеки ее, Олю, с теми, кто не жалел свою кровь, не  дрожал  над
своей жизнью.
     А потом все эти годы напряженная жизнь учительницы-подпольщицы. Учить
других, учиться самой великому делу революции и жить, чутко  прислушиваясь
к шагам врагов и к походке друзей...
     Вот и  сейчас  легкие,  быстрые,  радостные  шаги  -  это  друг.  Оля
поднялась навстречу им, рванула дверь и почувствовала, как  теплые  родные
руки обняли ее за шею.
     - Клава, родная...
     Так и стояли они, два друга, две сестры, обнявшись и плача.
     - Ну вот, бабы всегда остаются бабами. И от горя плачут, и от радости
тоже. Пойдем ко мне наверх в мезонинчик, хоть я насмотрюсь на тебя.
     Оля протянула Клаве руку  и  повела  ее,  как  ребенка,  по  лестнице
наверх. ОГня не зажигали, в окна лился серебряно-голубой свет. И от  этого
света и от тишины, что была вокруг, от  мирного  сопенья  спавшего  Славки
было как-то особенно мирно, сладко и почему-то грустно. Оля усадила  Клаву
к свету и долго смотрела на ее милое, вновь похорошевшее лицо.
     "Ну вот и порозовели щеки, и засияли серые удивительные  глаза..."  -
подумала Ольга.
     - Я долго жила за границей, -  как  бы  отвечая  на  ее  мысли,  тихо
проговорила Клава. - Было серьезное задание партии. Хотя  много  работала,
но поправилась. Болезнь вроде отпустила. Мы ведь живучи, как  кошки...  Ну
и, видишь, косы отросли... Но забыть ничего не забыла. Того,  что  было  и
ушло, забыть нельзя. Впрочем, почему ушло? Андрей всегда со мной рядом. И,
пожалуй, хватит об этом.
     И снова Олю поразила какая-то только Клаве  свойственная  не  обидная
для собеседника твердость.  Твердость  и  вместе  с  тем  мягкость,  такт,
большое уважение к мнению другого человека. "А вот у меня и у  Вари  этого
пока еще нет. Мы резковаты. Дудим в свою дуду и других слушать не  хотим".
- с горечью подумала Оля.
     - Ты не обиделась, что мы вазвали тебя срочно? - услышала  она  голос
Клавы. - У нас на днях провалилась одна конспиративная квартира.  И  нужна
немедленная замена. Дел очень много. Условия  работы  с  каждым  днем  все
усложняются. Охранка свирепствует  в  связи  с  мобилизацией.  Хватают  по
одному подозрению. А ты опытный конспиратор. - Клава  улыбнулась.  -  Жена
героя-офицера... Боюсь только за Славку.
     - А что Славка? Он у меня любого жандарма  за  нос  проведет.  Хитрый
бесенок. Потом больной, - Оля лукаво сощурила глазки, -  нужна  постоянная
врачебная консультация столичных светил. Документы все в порядке. Ну, если
боишься, можно отправить к Варе.
     - К Звонаревым нельзя. Варя только что из тюрьмы. За ней  слежка.  Ни
жить у нее, ни встречаться нельзя. Категорически и надолго. Здесь квартира
надежная. Хозяева - сочувствующие нам люди. Через некоторое время  подыщем
домик  на  даче.  Там  еще  спокойнее.  Нужно  будет  установить   станок,
размножать ленинский "Социал-демократ", прокламации. Вот первая  партия  в
этом дорожном чемоданчике. Завтра бастуют путиловцы. Это им  подарок.  "Ко
всем рабочим, крестьянам и солдатам" - первая  прокламация  Петроградского
комитета. "Война - войне!" - вот наш лозунг...
     Ранним утром второго  августа  Звонарев  уезжал  в  Вязьму.В  военной
форме, с чемоданом и постелью в ремнях, он стоял на вокзале. Его провожала
только Варя. Перед самым отходом поезда она, улыбаясь, сказала ему:
     - Сережа!  Не  беспокойся  обо  мне,  о  детях.  Я  ведь  не  прежняя
сумасбродная голова... Но все же уйти совсем от работы,  от  того,  чем  я
жила последнее время, не могу. Прости... Ты поймешь  меня...  В  Любани  к
тебе подойдет девушка Аленка. Она кое-что передаст для Блохина.
     Трижды прозвенел вокзальный колокол. Лицо Вари дрогнуло. В ее  глазах
засквозило такое отчаяние и тоска, что Сергей Владимирович бросился к жене
и крепко-крепко прижал ее к своей груди. Как-то вдруг, в после