Солдаты было поднялись, но Борейко громко скомандовал им:
     - Сидеть на месте! - И, обращаясь к Трофимову,  резко  проговорил:  -
Если вам наше общество не нравиться, то  никто  вас  тут  не  задерживает,
господин поручик.
     Трофимов  сразу  подтянулся  и,   откозыряв,   вышел   из   столовой,
сопровождаемый насмешливыми взглядами солдат и офицеров.
     - Ох и не любят  их  благородие  солдатского  духа!  Окна  открывали,
проветривали комнату, чтобы  солдатским  духом  не  смердило,  -  вспомнил
Блохин. - Да и по солдатской морде любит погладить кулаком.
     - Пренеприятный тип, - мрачно согласился Борейко. - Мы с ним едва  ли
ужевемся. Буду просить Кочаровского перевести его в другую батарею.
     _ Что мне прикажете делать в батарее, вашбродие? - спросил Заяц.
     - Будешь снабжать нас газетами и другими новостями, а  то  мы  совсем
одичали. Ничего, кроме приказов, не читаем и ничего не знаем, что на свете
делается, - проговорил Борейко.
     - Слушаюсь! Буду вам сообщать все новости, что получу по пантофельной
почте, притом гораздо скорее, чем в газетах, - проговорил Заяц.  -  Вы  не
знаете, что такое пантофельная почта? Так я вам объясню. Нет ничего проще.
Держат эту почту местечковые евреи. Как может  настоящий  еврей  не  знать
свежие новости? Сами понимаете, что не может.  Вот  узнал,  к  примеру,  я
такую новость и, как был дома в халате и пантофлях,  сажусь  на  лошадь  и
мчусь в соседнюю деревню к своему дяде. А мой дядя, выслушав меня, садится
на свою кобылу в своем халате и своих пантофлях и мчится в другую  деревню
к своей тете, а сын моей тети мчится к своему дедушке, и  так  без  конца.
Быстро и очень надежно...
     - И что же сообщает интересного сегодня твоя почта? - поинтересовался
пришедший в себя Звонарев.
     - Она сообщает, во-первых, что  найден  труп  генерала  Самсонова  и,
во-вторых,    что    сюда    прибывает    Александр    Иванович    Гучков,
главноуполномоченный Российского общества Красного Креста, - сообщил Заяц.
     - Зачем он сюда едет? - удивился Борейко.
     - Как зачем? Разве этого мало, что господин  Гучков  вместе  с  мадам
Самсоновой, женой генерала, хотят опознать труп генерала Самсонова?
     Вскоре события подтвердили сведения пантофельной  почты.  Был  найден
труп генерала Самсонова, командующего 2-й армией, бесславно закончившего и
свою жизнь и свой позорный поход.



                                    20

     "Что со мной? - думал Звонарев, чувствуя,  как  от  волнения  у  него
холодеют руки. - Почему я с таким  нетерпением  жду  вечера  и  встречи  с
Надей, будто мне восемнадцать лет,  я  не  женат  и  будто  еще  вчера  не
тосковал о моей Варе!"
     И Звонарев в сотый раз успокаивал себя тем, что и волнение и безумное
желание видеть  Надю  естественны:  еще  бы,  столько  пережили  вместе  в
Порт-Артуре, их связывает память о близких людях, друзьях.
     Но по тому, как трепетно  сжималось  сердце  и  горячая  волна  крови
подступала к лицу, Звонарев понимал, что стремится к Наде, чтобы заглянуть
в ее прелестные карие глаза, подержать в обеих ладонях ее нежные руки.  Ее
мягкость, женственность, уступчивость всегда трогали сердце  Звонарева.  И
тогда, в далекие порт-артурские дни, именно эти черты влекли его  к  Наде.
Она казалась слабой, беззащитной и ему хотелось защитить ее,  оградить  от
забот и несчастья. Это чувство, живя в его душе, не находило выхода.  Варя
была сильным человеком,  отчаянно  смелым,  решительным  и  властным.  Она
подчиняла себе близких людей, может быть даже сама того не желая.
     Это как-то естественно получалось у нее.  Она  не  требовала  защиты,
поддержки. Наоборот, любая настойчивая забота могла оскорбить  ее,  вызвав
чувство  протеста,  даже  озлобления,  как  посягательство  на  ее  личную
независимость. В их доброй супружеской паре, - увы,  Звонарев  это  хорошо
видел, - Варя была коренником, а он, ее муж, шел в пристяжке. И  пусть  он
никогда не бунтовал против этого, пусть он привык  к  своему  положению  в
семье, все же горькое чувство мужской обиды иногда сосало его сердце.
     "Может быть, я несчастен с Варей?" - спросил себя Звонарев и тут же с
негодованием прогнал эту мысль, до того  она  показалась  ему  страшной  и
нелепой. Нет, тысячу раз нет! Он никогда не  чувствовал  себя  несчастным.
Каждый день он готов благодарить свою судьбу за то, что  она  послала  ему
Варю. Он любил и любит ее, но... "Но сейчас я  иду,  чтобы  встретиться  с
другой женщиной, - сказал себе Звонарев. - Так почему же это?"
     Он остановился готовый повернуть обратно.
     "Нет, это просто нечестно! Знать, что Надя здесь и  не  повидать  ее,
как можно!.. И потом, чего я боюсь? Встретятся двое друзей. Разве  в  этом
есть что-то дурное?"
     Когда он открыл госпитальную дверь и заглянул в коридор,  то  первой,
кого он увидел, была Надя.  Она  шла  ему  навстречу  по  длинному,  слабо
освещенному больничному коридору. Он узнал  ее  сразу,  хотя  она  была  в
форменном платье сестры милосердия, изменявшем и по-своему украшавшем  ее.
Высокая, стройная, с узкой талией, она походила  на  молоденькую  девушку.
Белоснежная накрахмаленная косынка подчеркивала нежную смуглость и  тонкий
овал ее лица, темные брови и ясные, запушенные ресницами черные глаза.
     - Сереженька, пришли... - тихо произнесла Надя. - А я весь день ждала
и весь день боялась, что вы не придете, не захотите или не  сможете.  Ведь
война! Человек сам себе не волен.
     Звонарев слушал ее тихий, с переливами голос, глядел  на  ее  сияющие
радостью глаза и чувствовал, что и его сердце наполняется счастьем.
     - Здравствуйте, Наденька. - Он склонился и поцеловал  ей  руку.  -  Я
рад, очень рад  видеть  вас.  Недаром  говорится,  что  гора  с  горой  не
сходится, а человек с человеком... Вот мы и встретились. А вы все  так  же
хороши, очень хороши...
     И по тому, как жгучим румянцем вспыхнули ее  щеки,  как  засветились,
будто зажженные изнутри, ее глаза, как сразу расцвело,  помолодело  и  без
того красивое Надино лицо, Звонарев понял, что его  похвала  была  приятна
ей.
     Он взял ее руку и нежно прикрыл своей теплой большой ладонью.
     - У нас скоро операция и я должна быть... - услышал он срывающийся от
волнения голос Нади. - А я отдала бы полжизни, чтобы побыть с вами.
     Они  прошли  в  маленькую  комнатку,  которая  называлась   почему-то
приемным покоем, хотя никакого покоя здесь не  было:  входили  и  выходили
няни, пробежала молоденькая  курносая  сестра,  слышались  стоны  раненых,
кого-то звали, что-то требовали... Госпиталь жил своей трудовой, тревожной
военной жизнью.
     Но перед Звонаревым  и  Надей  будто  выросла  плотная  непроницаемая
стена, вдруг отделившая их от всего мира.
     "Милый, - подумала Надя, - ты моя юность, моя радость и моя  чистота.
Да, да, именно чистота. С тобой я всегда была честной и  чистой.  Я  люблю
тебя. Я всегда любила тебя, может быть не совсем понимая это. Да и  что  я
могла тогда сделать? Я была так  молода,  в  сущности  так  одинока.  Меня
многие любили, но не было одного,  единственного,  родного  на  всю  жизнь
человека".
     - Как поживает Варенька? - спросила Надя, а сама  подумала:  "Что  же
Варенька? Она счастлива, она всегда была счастлива, и тогда, и сейчас... А
я хватила много горюшка".
     - Она врач, - слышит Надя  голос  Звонарева,  -  с  увлечением  режет
людей. Ведь она хирург... У нас трое девочек...
     Вот то, чего она так  боялась  услышать,  -  дети...  Она  всю  жизнь
мечтала о маленьком теплом комочке, своей кровинке, сыне с такими,  как  у
него, Сережи, серо-голубыми глазами...
     - Как поживаете вы, Наденька?
     - Нет, Сереженька, нет, дорогой. Ради бога, больше ни слова.  Давайте
просто помолчим. Мы встретились - это большое счастье. А  могли  бы  и  не
встретиться - мир велик. А мы сидим рядом, я  смотрю  на  вас,  слышу  ваш
голос... И я счастлива.  Может  быть,  встретимся  еще.  Завтра  госпиталь
сворачивается т будет двигаться к Люблину. Я все это время буду  думать  о
вас.
     Надя встала. Поднялся и  Звонарев,  неотрывно  глядя  в  запрокинутое
Надино лицо, широко распахнутые глаза, яркие полуоткрытые губы.
     - Мне пора, Сережа!
     - Наденька... - Он дотронулся до ее плеч и почувствовал, как она  вся
легко подалась к нему, прижалась грудью. Он наклонил голову и приник к  ее
жадным сухим губам.
     Дневная жара спала, потянуло прохладой, в  низинки  начали  заползать
легкие космы тумана. За станцией, где расположилась батарея, пахло мятой и
нежным  запахом  скошенной  днем,  увядающей   травы.   Лошади   отдыхали,
похрустывая сочными стеблями. Наступил тот час в  трудной  военной  жизни,
когда солдат может наконец подумать о себе, зашить гимнастерку,  постирать
портянки, покурить и поговорить или просто лечь на спину, раскинув руки, и
смотреть в темное, все в звездах, небо, такое же, как в родной деревне.
     Кондрат  Федюнин  слушал  тихий,  с  хрипотцой  голос  Блохина.   Ему
представлялся большой и далекий город  Питер.  Там  много  заводов,  много
людей. Но улицы почему-то походили на деревенские - засыпанные  снегом,  в
сугробах. И люди идут, как в траншее,  друг  за  другом  по  этим  длинным
снежным коридорам. Кондрат  любит  слушать  Блохина.  Интересные  вещи  он
рассказывает. Интересно, но как-то страшно. Подумать  только  -  взять  да
погрузить на тачку генерала, как все равно мусор или сор, и вывезти его  с
завода! Ему, Кондрату, жутко слушать. Но рабочим  все  нипочем,  отчаянный
народ. Одно слово - рабочая семья, все стоят друг за друга. Не то,  что  у
них в деревне. Разве мужики, его соседи, смогли бы вот так махануть богача
Кирсанова либо урядника? Куда там! Пупки надрывают на чужом поле да  низко
кланяются, кормильцем называют мироеда.
     А на днях Блохин говорил о земле. И так все понятно  и  складно,  что
дух захватывало от радости. Земля принадлежит мужикам, потому что  они  на
ней работают, фабрики и заводы - рабочим, по той же причине.  Вот  поэтому
рабочие и крестьяне должны сговориться и взять себе, что им принадлежит по
праву, а мироедов - к ногтю. Будто большевики и хотят этого - землю отдать
крестьянам. Башковитые люди - большевики. Только  как  ты  ее,  кормилицу,
возьмешь? Ведь у богатеев власть, ружья, пушки...
     - Вот ты, Филипп Иванович, говоришь  о  жизни  рабочих,  о  своей,  к
примеру, жизни, что трудно и голодно, и холодно, -  слышит  Кондрат  голос
новенького солдата, Зайца по фамилии. - А ты думаешь, мне  легче  живется?
Нет, мне не лучше живется! Я артист в душе, люблю петь, играть на скрипке,
люблю, когда люди смеются. Но моя  старая  мама  всегда  говорила:  "Петь,
играть, представлять на сцене -  это  слишком  много  для  одного  бедного
еврея". И она не ошиблась. Мне никогда не платили гроши и всегда  гнали  и
били. Вот и сейчас, как только началась мобилизация, разогнали мою труппу,
а меня сунули в армию, в пехоту. Крест забрали, а сказали:  воюй...  А  за
кого и за что, скажите  мне,  пожалуйста,  я  должен  воевать?  Еще  крест
зарабатывать, а его опять отберут? И зачем мне палить в  этих  проклятущих
немцев, когда я с большим бы  удовольствием  пристрелил  самого  господина
Сидоренку, чтоб его холера забрала, чтоб он подавился моим крестом!..
     Кондрат вспомнил  "своего"  немца,  того,  что  нашел  в  ложбине  за
насыпью, под Бишофсбургом, тщедушного,  рябоватого,  такого  же,  как  он,
курносого, вспомнил  его  грубые,  натруженные  работой  руки,  скрюченные
узловатые пальцы и глаза - прозрачные, как подсиненная  вода.  Он  говорил
только одно слово: "Пить". Зачем его убили? Может он, Кондрат, и  убил!  А
он совсем не хотел его убивать. Кондрат болел после этого несколько  дней:
так тошно, так невыносимо тоскливо было у  него  на  душе.  А  вот  Захара
Кирсанова,  этого  деревенского  кровопийцу,  он  собственными  бы  руками
придушил! Потому что за дело. Вся деревня работает у него за долги,  а  он
еще лавку открыл, лес купил, заводишко строить хочет, спирт гнать...
     И опять слышится тихий, с хрипотцой, голос Блохина:
     - ... кто наш главный враг? Немец? Как бы не так!  Это  офицерье  нам
голову задуривает. Наше дело ружья в другую сторону повернуть и по ним  по
самим ударить. Вот это было бы правильно!..
     А небо все темнеет и темнеет, будто опускается ниже  к  земле.  Тихо.
Лошади тяжко вздыхают, как люди. Будто и не война, а так, собрались мужики
в ночном и сидят, толкуют о своих бедах и заботах.
     К утру, когда с востока зарозовело небо, батарею подняли  по  тревоге
на погрузку. Снова замелькали железнодорожные столбы, будки.
     В Варшаву эшелон прибыл на  рассвете.  Состав  поставили  в  один  из
отдаленнейших от станции  тупиков.  Борейко  отправил  Зуева  к  дежурному
коменданту станции, чтобы выяснить, когда  эшелон  двинется  дальше.  Вася
нашел комнату дежурного по станции коменданта. Сидя за  столом,  он  спал,
положив на руки голову. Даже громкие звонки  многочисленных  телефонов  не
могли  его  разбудить.  Зуев  понял,  что  комендант  страшно   устал   и,
воспользовавшись  минутой  относительного  покоя,   заснул.   Вася   решил
подождать, пока комендант проснется. Прошло  минут  десять,  пока  наконец
отчаянный трезвон телефонов разбудил коменданта. Он зевнул, протер глаза и
уставился на стоявшего перед ним Зуева.
     - Ты ко мне? - справился комендант. - Из какого эшелона и  по  какому
поводу?
     - Из эшелона номер 1117 тяжелой батареи. Прислан  к  вам,  вашбродие,
узнать, когда нас отправят дальше, - пояснил Зуев.
     Комендант посмотрел на разграфленный лист, поводил пальцем по  бумаге
и произнес:
     - Вы отправляетесь через полчаса.
     - Мы стоим на 38-м запасном пути. Оттуда не так скоро  выберешься  на
главный путь к выходу со станции, - доложил Зуев.
     - Как  -  на  38-м  запасном?  -  удивился  комендант.  -  Вы  должны
находиться на 6-м пути. Оттуда прямой путь  к  выходному  семафору.  Какие
идиоты загнали ваш состав в этот тупик?
     - Не могу знать! - коротко отозвался Зуев.
     Комендант схватил один из телефонов и начал кого-то ругать, грозя обо
всем пожаловаться начальнику военных сообщений.  Поругавшись  вдосталь  по
телефону, комендант предложил Васе подождать  несколько  минут,  пока  ему
дадут точные указания о времени отправки эшелона.
     - Понял, братец ты мой? - обратился прапорщик к Зуеву  и  тут  только
заметил канты на его погонах. - Извините,  господин  вольноопределяющийся!
Со сна сразу не разобрал, с кем имею честь говорить. Вы студент?
     - Так  точно,  вашбродие,  студент  четвертого  курса  Петербургского
технологического института.
     -  Без  пяти  минут  инженер.  В  батарее-то  что   вы   делаете?   -
поинтересовался комендант.
     - Состою в команде разведчиком, вашбродие.
     - Вы из Остороленки? В Восточной Пруссии были?
     - Так точно, под Ортельсбургом, Щепанкеном и  Бишофсбургом.  Попал  в
окружение, видел, как сдавался в плен генерал Клюев.
     - А Самсонова не видели, случайно?
     - Никак нет, не пришлось.
     - Вчера по селектору мне передавали из Остроленки, что нашли его тело
в каком-то лесу. Он застрелился. Говорили, что его опознала жена по меткам
на белье и по какому-то  шраму  на  спине.  Немцы  тело  его  с  воинскими
почестями передали нашим частям.
     - Фасонистый был генерал Самсонов? - полюбопытствовал Зуев.
     - Совсем нет! Простак, никакого в нем генеральского гонора  не  было!
Был он у нас всего недели две назад проездом на Млаву. Возмущался, что его
армию гонят  в  наступление,  когда  она  еще  не  закончила  мобилизацию,
протестовал. Но его и слушать  не  стали.  Наступай,  да  и  только,  коль
французы приказали. Ну и пошла армия в наступление, не имея даже  ружейных
патронов и снарядов  в  нужном  количестве.  Солдаты  дрались,  как  львы,
несколько раз немцев били в пух и прах,  а  без  еды,  фуража  и  патронов
должны были отступать. Солдат жалко, сколько их зря погибло! Что  генералы
в плен посдавались, так это в порядке вещей. Знаете, как в  тылу  говорят:
как немец наступает, солдат его грудью встречает и немец  пятиться  назад.
Зато как только наши генералы  узнают,  что  немец  наступает,  бегут  без
оглядки, куда глаза глядят или сдаются в плен.  В  плену-то  отсидятся  до
конца войны. Станут  мемуары  писать  в  свое  оправдание,  -  неторопливо
рассказывал словоохотливый комендант.
     - А на юге что делается? - полюбопытствовал Зуев.
     - Покажите-ка, молодой человек, ваши документы, а то разболтался я  с
вами, а вы, быть может, нарочно подосланный  ко  мне  шпион,  -  сообразил
наконец комендант.
     Зуев предъявил документы и ответил на вопросы:  какая  батарея,  куда
едет. Комендант успокоился и продолжал:
     - На юге тоже дело дрянь! Бьют нас австрияки и думать  не  дают.  Под
Замостьем, Томашевом и Красноставом разбили армию барона Зальца. Захватили
станцию Травники неподалеку от Люблина и перерезали к нему дорогу. Правда,
мы туда нагнали много войска, и все самого отборного - гвардию,  гренадер,
третий кавказский корпус. Да  я  сейчас  узнаю,  что  там  делается.  -  И
комендант позвонил в  управление  местных  сообщений.  -  Можно  напрвлять
эшелоны до Люблина? Можно!  Значит,  Травники  уже  освобождены  и  прямое
движение  восстановлено.  Сейчас  отправлю  туда  тяжелую  батарею.  -  Он
повернулся к Зуеву: - Можете отправляться в батарею. Через полчаса  эшелон
уйдет. Счастливого вам пути, побед и одолений! А то срам да и только: даже
австрияки по заднице надавали! А все почему? Кто командует в Пруссии - фон
Ранненкампф, а под Люблином - барон Зальц да фон Эверт, да фон Плеве.  Тут
и воюй с немцами русский человек, ежели тебя против немцев в бой ведут  те
же немцы. За все это наш солдат расплачивается своей головой. Главное - на
наших немцев оглядывайтесь!  А  на  солдатика  надейтесь,  никогда  в  бою
хорошего начальника не подведет!
     Комендант пошел  проводить  Зуева  до  самого  эшелона,  который  уже
перевели на 6-й путь.
     - Как его фамилия-то?  -  поинтересовался  Блохин,  выслушав  рассказ
Зуева о встрече с комендантом.
     - Подгузников.
     - Подгузников? - рассмеялся Блохин. - Наверное,  чистокровный  русак.
Немец в жизнь не стал бы носить такую страмную фамилию.  А  наш  брат  все
снесет. В общем, хлопец он, видно, не вредный, этот комендант.  Он  теперь
тебе вроде приятеля стал, коль столько растабарывал с тобой по-простому.
     Вскоре эшелон тронулся.



                                    21

     В Люблин прибыли  на  вторые  сутки  ночью.  Батарее  было  приказано
немедленно  сгружаться  и  с  рассветом  выдвинуться  на  фронт.   Оставив
Трофимова на разгрузке батареи, Борейко  вместе  с  Зуевым  отправился  на
розыски штаба, чтобы получить дальнейшие распоряжени командования.
     Несмотря на ночь, город не спал. Многочисленные штабы заняли чуть  ли
не половину зданий города, но никто толком  не  знал,  кому  же  придается
тяжелая  батарея.  Старшие   артиллерийские   начальники   обеими   руками
открещивались от тяжелой батареи, откровенно говорили:
     - Кто ее знает, какой  от  нее  прок  в  бою!  Пожалуй,  одно  только
беспокойство. Потеряешь тяжелую пушку - голову с тебя снимут. Лучше, чтобы
их совсем не было.
     Хоть и недолюбливал Борейко гвардейцев, называя их петушиным войском,
годным только для парадов, но тут рискнул обратиться к  ним.  И  правильно
сделал. Молодые гвардейские генералы оказались  меньшими  рутинерами,  чем
армейское  начальство.  В   штабе   2-й   гвардейской   дивизии   командир
артиллерийской бригады генерал фон Аккерман весьма любезно принял  Борейко
и с большой радостью заявил, что наконец-то у них появятся "швере гаубиц",
которые обращали в бегство целые полки в Восточной Пруссии.
     Вместе с Борейко он прошел к начальнику дивизии генералу фон Нотбеку.
     - С завтрашнего дня ваша батарея зачисляетс