е горячо  рассказывал  о  невиновности,  его  честности  и
геройстве в Артуре и на этой войне.
     У Брусилова пришлось немного подождать в приемной. Адъютант попытался
было узнать, по какому делу они пожаловали, но Шихлинский резко  пприказал
ему доложить Брусилову. Адъютант ушел, и через минуту Шихлинский и Борейко
были уже в кабинете Брусилова. В коротких словах Али  Ага  рассказал  суть
дела.
     - Значит, наши судейские опять  напортачили!  -  И  генерал  приказал
вызвать к нему старшего прокурора и председателя военного суда.
     Председатель суда начал пространно объяснять суть обвинения.
     - Покороче, - приказал  Брусилов  и,  выслушав  судейского  генерала,
проговорил: - Значит, вы  решили  приговорить  боевого  офицера,  кавалера
четырех Георгиевских крестов, к повешению? Так я вас понял?
     - Суд вынес такое решение, - подтвердил судеец.
     - Вы, прокурор, не опротестовали этот приговор? - спросил Брусилов.
     - Никак нет! - смущенно пролепетал полковник.
     - Тогда это сделаю я! Приговора я не подтверждаю. Считаю,  что  нужно
хорошенько разобраться в этом деле. Посудите сами, господа, разве можно  в
неделю установить виновность человека и приговорить его к смерти! Вы  даже
не изволили выслушать. А он дает блестящие аттестации Блохину. Неслыханно!
Передайте полковнику, что я отстраняю его от обязанностей. Этак он у  меня
перевешает всех лучших солдат  и  офицеров!  Я  вас  большене  задерживаю,
господа!
     - Разрешите  и  нам  откланяться,  ваше  высокопревосходительство?  -
спросил Шихлинский.
     - Нет, Али Ага, вас и полковника Борейко  я  так  просто  не  отпущу.
Прошу к завтраку.


     Перед отъездом из Бердичева Борейко решил повидать Блохина. Начальник
тюрьмы, извиняясь, сказал, что свидания полковнику с его  бывшим  солдатом
он предоставить не может. Блохин по распоряжению центрального жандармского
управления переведен в Петроград в тюрьму "Кресты".




                                     35

     Около месяца Варя сидела в "Крестах".  Вместе  с  ней  была  Маня.  В
соседней комнате помещались Ольга и несколько работниц с заводов.
     На этот  раз  тюрьма  по-другому  встретила  Варю.  Тюрьма,  конечно,
оставалась тюрьмой  с  ее  голодом,  сыростью,  дурно  пахнущими  стенами,
грубыми надзирателями, допросами. Но сейчас Варя была не одна. Она,  может
быть, впервый  раз  в  жизни  почувствовала  здесь,  в  тюрьме,  всю  силу
коллектива, партии. На воле, в своей активной,  богатой  событиями  жизни,
она всегда была с людьми. И это казалось естественно. Как  бы  вдруг  она,
Варя осталась одна? Жить для Вари означало жить с людьми и ради людей.
     Здесь, в тюрьме, другое дело. Крепкие каменные стены наглухо отделяют
большой кипучий  мир.  И  узник  чувствует  себя  одиноким,  затерянным  и
беспомощным в своем одиночестве.Так было прежде. Но не сейчас. В  соседней
камере была Ольга, верный друг, где-то в камере в  конце  коридора  сидели
еще друзья, товарищи по партии. Все они жили напряженной активной  жизнью.
Нашлись "свои" надзиратели, которые передавали "с воли"  письма  друзей  и
книги.
     "Тюрьма - это  университет  для  пролетариата,  -  прочитала  Варя  в
записке. - Учитесь, товарищи! Мы с вами. На воле нас ждут большие дела..."
Она узнала руку Ивана Герасимовича. Варя читала  истрепанные,  зачитанные,
драгоценные странички... "Коммунистический манифест". Маркс  и  Энгельс...
Ленин... Удивительные, ясные, горячие слова, мысли.
     Книги передавали друг другу. Их читали  жадно,  будто  пили  ключевую
живительную  воду.  Они  открывали  мир  ясых  мыслей,  высоких   идей   и
поразительных людей. Книги укрепляли волю, обогащали ум. С ними  было  все
легко. То6 что  Варя  чувствовала  всей  душой,  к  чему  стремилась  всем
сердцем,  вдруг  обретало  четкие  формы,  ее  убеждения  формировались  в
сознание.
     "Вот почему так изменилась Маня, - вспоминала Варя  свои  догадки.  -
Тот, кто прикоснется к этим высоким идеям, кто отопьет  из  этого  чистого
источника - становиться отважен душой и непобедим".
     Как-то вечером Варя сидела на своей койке, поджав под себя ноги. Было
холодно.  От  голода  слегка  кружилась  голова.  Не  хотелось  двигаться.
Напротив на своей койке лежала Маня. Закинув руки за голову, она о  чем-то
думала. Глаза светились спокойным ясным светом. И вдруг Маня запела. Тихо,
как-то робко, нерешительно, будто вспоминая о чем-то далеком и дорогом.

                         Степь да степь кругом,
                         путь далек лежит...

     Она не изменила позы. Глаза ее по-прежнему нежно  светились,но  голос
окреп,набрал силу и вдруг полился так мощно, широко, что у Вари  захватило
дыхание. Она  смотрела,  не  мигая,  на  побледневшее,  взволнованое  лицо
подруги.

                         Ты, товарищ мой,
                         Не попомни зла...

     Надзирательница  открыла  окошко,  послушала,  но  не  закричала,  а,
оставив окошко открытым, остановилась подле. Варе казалось, что тюрьма вся
притихла, слушая и замирая сердцем от русской привольной песни.
     Маня замолчала,  прикрыла  глаза  ресницами,  тихо  улыбнулась.  Было
видно, что и ее захватила песня, пленила своей красотой и грустью.
     И вдруг в  тишине  тюрьмы,  гле-то  далеко  и  тихо,  как  отзвук  на
песню,родилась мелодия. Сначала неясная, слабая. Но вот  кто-то  поддержал
ее, и она окрепла и зазвучала увереннее бодрее.
     Маня быстро  взглянула  на  Варю,  напряженно  прислушиваясь.  И  вся
тюрьма, тоже затаив дыхание, настороженно слушала.  А  песня  уже  набрала
силу, и вот из камеры в камеру властно зазвучали слова:

                       Никто не даст нам избавленья -
                       Ни бог, ни царь и не герой.

     Варя вскочила, кинулась к Мане, и так,  обнявшись,  поддерживая  друг
друга, они запели:

                       Добьемся мы освобожденья
                       Своею собственной рукой...

     И хоть надзиратели бегали по  коридорам,  хлопали  дверьми,  кричали,
песня жила. И когда она смолкла, Варя вновь ощутила  в  себе  восторженное
ирадостное состояние, которое она уже испытала в то раннее морозное  утро,
когда с Маней шла на  митинг.  "Будто  повидала  всех,  поговорила  осамом
сокровенном", - подумала она.


     От плохой пищи и холода в тюрьме усилились болезни. Варю, как  врача,
начальник  тюрьмы  перевел  в  больницу.  Ей  удалось  выделить   "палату"
политических, добиться дополнительного пайка к  их  скудной,  полуголодной
норме. Но главное - удобнее стала связь с волей, с  товарищами,  свободнее
встречаться и сообщать новости друг другу.
     Так узнали они о роспуске царем Государственной думы и об  ее  отказе
подчиниться приказу царя, о новой волне стачек, о волнениях в вызванных  с
фронта частях.
     В госпитале встретилась она и с Блохиным...
     Даже в тюрьме за  ее  тяжелыми  стенами  росло  ощущение  назревающих
бурных событий.
     Однажды Варя получила письмо и передачу от  мужа,  письма  для  Ольги
Борейко и Мани. О них беспокоились, их любили...
     "Родная моя, ненаглядная! - читала Варя  маленькую  записочку.  -  Не
горюй, не терзайся. Скоро все будете на свободе..."
     - Милый  мой,  может  быть,  ты  бы  не  поверил  бы,  но  сейчас   я
счастлива... - всхлипывая, шептала Варя.
     Потом получили записку от Зои Сидориной и Анели.  Они  сообщали,  что
Славка здоров и  что  Павел  Сидорин  вышел  из  госпиталя  и  оставлен  в
Преображенском полку.
     А в письмах, полученных через доверенных лиц, сообщались  потрясающие
всех  новости:  трон  шатаеться,  власти  царя  приходит   конец,   войска
отказываються исполнять приказы офицеров, и стачки, стачки, стачки...


     В это утро Варя проснулась рано в своей  камере  от  холода.  Тонкое,
ветхое одеяло не грело. Бил озноб, прогоняя сон. Хотелось  пить.  Хотелось
крепкого душистого чая с вареньем... Варя  так  реально  представила  себе
свою любимую белую с узенькой каемкой чашку, полную золотистого  чая,  что
почувствовала аромат, будто действительно держала чашку у  себя  в  руках.
Она в ознобе передернула плечами. Натянув одеяло на голову, лежала  долго,
прислущиваясь. Было странно слушать тишину. Давно  уже  пора  надзирателям
делать обход, проверку. Но почему-то все тихо.
     Варя  поднялась.  Проснулась  и   Маня.   Рассвело.   Дверь   открыла
надзирательница. Сунув похлебку, сказала:
     - Дела...
     И сердито зазвенела ключами.
     Каким-то непонятным чутьем по этой сторожкой, напряженной тишине Варя
вдруг поверила: сегодня! Да, сегодня это случиться! Свобода!
     До слуха долетел какой-то отдаленный шум, будто звук могучего прибоя.
Варя насторожилась, взглянула на Маню и увидела ее прищуренные глаза.
     - Что это? - шепотом спросила она.
     - Влезай! - скомандывала Варя, вставая около окна и показывая себе на
плечи.
     Маня вскарабкалась, схватилась руками за решетку и замерла.
     - Ну? - спросила Варя.
     Маня спрыгнула на пол. Глаза ее были полны слез. Не говоря ни  слова,
она Вариным жестом показала себе на плечи. И когда Варя, охватив  чугунные
прутья руками, прильнула к окну,  она  увидела  широкое  разлившееся  море
людей во дворе тюрьмы. Из окон  камер  всюду  выглядывали  люди,  мелькали
платки... Варя скользнула по стене на пол  и  в  изнеможении  присела,  не
чувствуя холода каземата.
     Вот топот ног... Ближе, еще ближе... Голоса людей, крики.
     - Товарищи! Свобода! Выходите...
     А потом все было как во сне. И бледное, залитое слезами радости  лицо
Ольги Борейко, и заросшее бородой похудевшее лицо  Блохина.  И  главное  -
рукопожатья. Крепкие рукопожатья друзей. Их много. Варя никогда не думала,
что у нее так много друзей.
     Вот они идут обнявшись, вчетвером. В середине Блохин. Их подхватывают
на руки и несут к воротам. Им улыбаються все, машут руками.
     Тут у ворот свои  -  Сергей,  счастливый,  взволнованный,  с  красным
бантом, Анеля, Зоя Сидорина и Славка.
     - Мамочка!
     Ольга, охнув, целует его лицо, тонкую шейку, ручки...
     - Товарищи! Домой, к нам, на штаб-квартиру, - кричит Варя и не слышит
своего голоса в общем шуме голосов, криков, смеха...


     Через три дня в Петроград приехали Борейко и освобожденный из  тюрьмы
Вася Зуев. С ними приехал  из  Могилева,  из  Ставки  верховного  Али  Ага
Шихлинский. На плечах его красовались погоны полного генерала, генерала от
артиллерии. Али Ага сообщил, что его назначили  командующим  19-й  армией.
Решили сразу отметить все радостные события.
     - Али Ага! Вечером у Звонаревых! Как хотите,  обязательно,  -  сказал
Борейко. - Соберуться все свои, одна семья... Звонаревых. И  вы  теперь  в
нашей семье.
     Вечером в квартире Звонаревых было тесно от собравшихся в ней  людей.
Али Ага  молодцевато  представился  маленькой  и  хрупкой  Ольге  Борейко,
приехавшей из деревни Шуре Блохиной, похудевшей и загоревшей до черноты, с
веселыми молодыми глазами.
     Когда перед ним остановилась розовая от смущения Маня, генрал  только
руками развел от восхишения.
     - Сергей  Владимирович,  вы  в  своей  квартире  собрали  всех  самых
красивых женщин России. Так нельзя.  Мое  широкое  сердце  и  то  едва  ли
вместит всех. Придеться срочно вызывать Тамару-ханум, иначе я погиб.
     Все, шутя, смеясь, сели за стол, на котором  возвышались  привезенные
Шурой гостинцы и шампанское с закусками,  которые  раздобыл  Шихлинский  в
закрытом кооперативе Георгиевских кавалеров. Пир вышел на славу.


     Маня уже треьи сутки жила в каком-то волщебном,  сказочном  сне,  где
все заветные желания вдруг сбываються.
     С того самого момента, когда она вместе со всеми вышла  из  тюрьмы  и
увидела над головой ясное зимнее нежно-голубое  небо,  улицы,  запруженные
толпами людей, праздничные флаги, красные банты, она улыбнулась. И  так  с
улыбкой прожила все эти дни до встречи с Васей.
     И сейчас, сидя за столом и ощущая его теплое плечо,  она  чувствовала
себя в дружной семье родных людей.
     - Царя-то скинули, а войну кончать и не думаем. Это голос Борейко. Он
выпил немного, раскраснелся. Маня перевела взгляд на Ольгу. Встретилась  с
ее глазами и увидела в них отражение свего счастья.
     - Немец на днях перешел в наступление на Стоходе. Он сбросил  русские
части в реку, захватил огромные  трофеи  и  массу  пленных...  -  сообщает
Шихлинский. - Об этом я узнал в Ставке.
     -  Вот  и  выходит,  что  революция  эта  не   наша.   Во   Временном
правительстве сидят те же буржуи. Им война нужна, и землю они  никогда  не
отодадут народу. Ни в жизнь, - горячиться Блохин.
     Маня слушает его, смотрит на его худое лицо, стараеться вдумать в его
слова, понять, почему он сердится, и не может... Она  находит  под  столом
руку Васи и сжимает ее.
     - Во время последних боев на Стоходе многие  из  офицеров  сдались  в
плен, - слышит Маня взволнованную речь генерала Шихлинского. -  Это  позор
для русского офицера. Они - не русские. Я презираю  их.  Русский  командир
должен быть всегда со своими солдатами.
     - Мир, мир любой ценой! - горячо говорит Сергей Владимирович.
     - Я за то, чтобы не было больше  Стохода,  чтобы  люди  не  гибли  на
войнах, - говорит Варя.
     - И чтобы люди могли пахать, сеять хлеб на своей земле, а не на земле
помещиков, - добавляет Блохин.
     - И могли бы растить детей... - произносит Ольга.
     Поздно ночью, когда  все,  уставшие,  наговорившиеся,  разбрелись  по
комнатам, Варя подошла к мужу. Звонарев привлек ее к себе, положил руку на
плечо. Варя откинула голову,  прижалась  к  нему  и  замерла.  Отныне  они
вместе. Сергей возврратился на  завод.  Для  них  война  окончена.  А  для
других?
     Заря свободы только загоралась над  Россией.  Впереди  ждали  большие
испытания. Что принесут они их  семье?  Звонарев,  будто  подслушав  мысли
жены, сказал:
     - Ничего, Варенька, у нас много друзей - видишь, какая большая семья!
Все одолеем.