жизни, в нашем
обществе, которое на весь  мир  провозгласило,  что наша  социальная система
недоступна для  пороков. О,  если  бы  удалось  так  сделать, написать такой
материал,  чтобы откликнулись на него многие  и многие, как  на кровное дело
свое, как на пожар в собственном доме, как на беду собственных детей, только
тогда   слово,   подхваченное  многими   небеспристрастными   людьми,  может
пересилить деньги  и победить порок! Дай-то Бог, чтобы так оно и получилось,
чтобы сказано  оно было  не  впустую, чтобы,  если и  вправду  "Вначале было
слово", то чтобы оно и осталось в своей изначальной силе... Так бы жить, так
бы думать...
   Но,  Боже, опять же к  тебе  обращаюсь:  что есть глагол перед звонкими
деньгами?  Что  есть проповедь  перед  тайным  пороком?  Как  одолеть словом
материю  зла? Так  дай  же силы, не покидай меня в  моем  пути, я один, пока
один, а им, одержимым жаждой легкой наживы, несть числа...

x x x

   Оставив позади  саратовские  земли, поезд  Москва - Алма-Ата уже вторые
сутки шел по казахстанским краям. Впервые  оказавшись на  Туранской  стороне
континента, Авдий Каллистратов поражался в поездке размаху и масштабам края,
обретенным некогда  Россией  географическим  пространствам  -  перед  взором
расстилались поистине неоглядные дали: если взять вместе с Сибирью, мысленно
представлял  он  себе,  это же  почти  полсвета  суши...  И  так  редки  тут
поселения...  Города, деревни и аулы,  станции, разъезды, случайные  скотные
дворы и  дома примыкали к  железной дороге, как редкие  мазки  на необъятном
степном  холсте, лишь  загрунтованном,  но так и оставленном в незакрашенном
сером однообразии... В здешней стороне повсюду простирались  открытые степи,
сейчас  они находились в  той  поре  цветения, когда великие и  малые  травы
достигают своего апофеоза, преобразующего лик земли всего на несколько дней,
чтобы  снова затем пожухнуть  под  нещадным солнцем и  затем целый год ждать
весны...
   В приоткрытые окна вагонов  наплывами доносились густые запахи цветущих
степных  трав,  особенно  сильные, если поезд  задерживался  на каком-нибудь
безвестном  полустанке, открытом  со  всех  четырех  сторон света,  и  тогда
хотелось  выскочить из душного  вагона  и побегать на  воле  по тем  травам,
невзрачным с  виду, но таким полынно-пахучим,  отдающим одновременно соком и
сухостью  почвы. Странно, думал Авдий, неужели и  та проклятая конопля-анаша
растет так  же привольно и так же  заманчиво пахнет? Пожалуй,  запах  у  нее
должен  быть  куда сильнее и резче, судя по тому,  что рассказывают  гонцы в
минуту откровенности, но главное, говорят они, анаша длинная и стеблистая, и
заросли ее  высотой чуть ли не до пояса. Однако  далеко не везде растет она,
эта дикая конопля, есть у нее свои места произрастания, и слава богу, что не
везде, что  за ней  надо ехать и ее надо разыскивать,  была б она доступнее,
можно представить  себе,  что творилось бы...  Вот  и едут  гонцы из далеких
портовых городов, из  одного  края света в другой, едут  как  завороженные в
поисках одурманивающей анаши...  Еще  далеко,  им  еще  ехать  да ехать  - и
неизвестно, чем все это обернется, что выйдет из этой затеи.
   А бывало, что Авдий Каллистратов,  забывая на время о цели своей тайной
поездки, рисовал в воображении, кем и в  какие времена  населялись эти края,
вспоминал  в связи с этим  прочитанные книги, фильмы, которые ему доводилось
видеть  в  школьные  годы, и радовался тому, что  встречались еще приметы  и
следы  ушедшей  жизни:  стада бурых верблюдов,  разбросанные  по степи,  как
покинутые города, кладбища-мазары, небольшие аулы в несколько  кибиток, а то
и  промелькнет  юрта - одна-одинешень-ка,  насколько  видит  глаз, и страшно
становилось  за  обитателей   этого  затерянного  в   мире  ветхого  жилища,
проносились перед взором всадники то в одиночку, то группой, иные еще, как в
былые  времена,  в островерхих  шапках,  на лошадях в  старинной сбруе...  И
думалось ему: как могли люди жить здесь и не умереть  от тоски и  безводья в
этих великих пространствах? А как им по  ночам? Что чувствует  человек здесь
перед лицом ночного космоса, как,  наверное, страшно и жутко ему от ощущения
полного своего одиночества в беспредельности  мира,  и  потому, должно быть,
проходящие  здесь поезда  в радость  и нисколько не действуют  на нервы, как
бывает  в  больших городах.  А может  быть,  наоборот, величие степных ночей
рождает в душах великие стихи, ведь что такое поэзия  как не самоутверждение
человеческого духа в мировом пространстве...
   Но  такие размышления отвлекали его  ненадолго,  снова приходило на ум,
что  он следует вместе с  гонцами за анашой, что имеет дело с  точки  зрения
закона  с  преступными лицами и до поры до времени  ему придется в интересах
задуманного им социально-нравственного репортажа для газеты мириться  с этой
жизнью,  с тем злом, которое анашисты несут  в себе. Он чувствовал при  этом
невольный под  ложечкой холодок, неприятное ощущение  в желудке, смутную  до
озноба тревогу, будто он сам был одним из гонцов, одним из замешанных в этих
преступных делах. И тогда  он  понимал внутреннее состояние тех, кто живет с
тайным грузом на  душе,  понимал, что  как ни  велика земля, как ни радостны
новые впечатления,  но все  это ничего не стоит,  ничего не  дает ни уму, ни
сердцу,  если  есть в сознании хоть крохотная болевая точка, она  определяет
исподволь  и  самочувствие   человека  и   его  отношения   с   окружающими.
Приглядываясь к гонцам,  с которыми он делил теперь свой  путь  в конопляные
степи, пытаясь разговорить их, вызвать на откровенность,  Авдий Каллистратов
предполагал,  что  при   всей  своей  внешней   самоуверенности  каждый   из
гонцов-попутчиков,  должно  быть,  угнетен  своим  промыслом  и  неотступным
страхом  перед  неотвратимым  возмездием,   и  жалел  их.  Ведь  ничем  иным
объясняются их бравада, вызывающий  жаргон, карты, водка, их удаль - пан или
пропал,  ибо  не  видят  они для себя иного хода жизни. Вызволить души  этих
людей из-под власти порока, раскрепостить их,  раскрыть им  глаза  на  самих
себя,  освободить  от  вечно преследующего страха, отравляющего их,  как яд,
разлитый в  воздухе, - вот чего  хотелось Авдию  Каллистратову,  и, призывая
себе на помощь все  свои  познания и  пусть  небогатый, но все же и  немалый
житейский опыт, он пытался найти подступы к осуществлению этого возвышенного
намерения  и  теперь  понимал,   что,  уйдя  из  семинарии,   расставшись  с
официальной  церковью, в  душе он оставался проповедником и  что нести людям
слово истины и добра так, как он понимал его, - самое великое, что он мог бы
совершить  на  своем  жизненном  пути.  А  для  этого  не  обязательно  быть
рукоположенным,  для этого надо быть преданным  тому, чему  поклоняешься. Но
между тем  он пока  еще  не представлял  себе в полной  мере  того,  на  что
отваживался по велению разума и  сердца, влекомый благими  пожеланиями. Ведь
одно  дело  прекраснодушно мечтать и  в мечтах  нести спасение от пороков, а
другое  - творить добро среди реальных людей, вовсе  не  жаждущих, чтобы  их
наставлял  на  путь  добродетели какой-то  Авдий, такой  же  гонец-добытчик,
кативший на  край света так же, как и они, за длинным  рублем. Какое им дело
до того, что Авдий  Каллистратов был одержим  благородным желанием повернуть
их судьбы к свету силой слова, ибо непоколебимо верил, что Бог живет в слове
и,  чтобы слово  возымело  божественное действие, оно должно  идти от истины
подлинной и безупречной. В это он верил, как в мировой закон. Но он  пока не
знал одного: что зло противостоит добру даже тогда, когда добро хочет помочь
вступившим на путь зла... Это ему предстояло еще узнать...

VI

   Горбатые  отроги  снежных гор, возникшие  на рассвете  четвертого  дня,
возвестили о приближении поезда к низовьям  Чуйских и Примоюнкумских степей,
куда  они  и направлялись. Снежные  горы были лишь  общим ориентиром  в этих
пространствах, с удалением в степные просторы и они должны были исчезнуть из
поля зрения. Но  вот появилось  солнце на краю  земли, и в несчетный раз все
осветилось мирным  светом, и поезд, полный людей с  такими разными судьбами,
не  доезжая гор, сверкнул  длинной вереницей  вагонов в  степи и  свернул  в
затянутые маревом равнины - туда, откуда не видны горы...
   На  станции  Жалпак-Саз  гонцам-добытчикам  предстояло сходить и дальше
двигаться  своим ходом  на свой страх  и риск  - каждый  сам по себе,  но по
единому замыслу и под единой  командой. Это-то больше всего и занимало Авдия
Каллистратова  -  кто  он такой,  Сам, главный в этом  деле,  неусыпное  око
которого следило за ними, о котором упоминали вскользь и негромко.
   До станции  Жалпак-Саз  оставалось часа три езды. Гонцы  зашевелились в
сборах. Вызывая  с утра недовольство  пассажиров, Петруха долго отмывался  в
туалете  после  ночной  попойки,  перед  тем  как  отправиться  к Самому  за
последними  указаниями. В прошлый  вечер он с дружками начал с  шампанского,
которое для них было детской забавой, - они пили его стаканами, как лимонад,
а потом перешли на водку, и это дало себя знать. Малолетний Ленька - так тот
совсем  сомлел,  и  Авдию с трудом  удалось  поднять  его  на  ноги.  Только
упоминание о том, что скоро  Жалпак-Саз, заставило Леньку пересилить  себя и
сесть на полке, свесив  лохматую голову на безвольной, тощей и  грязной шее.
Кто  бы  мог  подумать,  что  этот мальчишка  зарабатывает  неплохие  деньги
преступным путем и что жизнь его уже загублена.
   Поезд  шел  ровно  и ходко  по  ровным степным просторам,  и  где-то  в
каком-то вагоне находился  Сам, к которому  и  поспешил  осоловелый Петруха,
опрокинув стакан  густого  и  черного, как  деготь, чая  для  окончательного
протрезвления. Видимо Сам не очень-то жаловал выпивох.  За всю дорогу  Авдию
Каллистратову так и не удалось  увидеть Самого  хотя бы издали, а ведь ехали
все  в одном  поезде. Кто он, каков из себя? Попробуй угадай его среди сотен
пассажиров.  Но  кто бы  он ни был, он был  осторожен,  как камышовый зверь,
затаившийся в  чаще,  за всю дорогу  ничем  не  выдал себя.  Вскоре  Петруха
вернулся  от   Самого,  как  побитая  собака,  угрюмый,  обозленный,   очень
посерьезневший.  Разумеется, Сам крепко выматерил  его за ночной перепой как
раз накануне  прибытия.  Его  можно было  понять  - с  того  часа, как поезд
прибудет в  Жалпак-Саз,  самое время  действия  для добытчиков анаши, а олух
Петруха  надрался  так,   что  будет  всю  неделю  маяться  головной  болью.
Недовольно  глянув  на  Авдия,  будто тот был в  чем-то перед  ним  виноват,
Петруха буркнул:
   - Пошли, разговор есть.
   Они подались в тамбур. Там закурили. Стучали, гремели колеса.
   - Ты вот что, Авдяй, значит, запомни, - начал Петруха.
   - Да слушаю, - поморщился Авдий.
   - А ты не больно вороти нос, - обозлился Петруха. - Кто ты такой есть?
   -  Да  что ты,  Петр, -  постарался  утихомирить его Авдий, - зачем зря
обижаться? Ну я не  пью,  ты выпиваешь, так что из этого, зачем ругаться? Ты
лучше скажи, что будем дальше делать?
   - Дальше будет, как Сам скажет.
   - Ну вот об этом я и говорю. Что Сам-то сказал?
   - Твое дело малое, - оборвал его Петруха. - Ты для  нас новый, а потому
пойдешь со мной и Ленькой, в общем, трое нас будет. А другие ребята, кто сам
по себе идет, а кто и на пару с дружком.
   - Ясно. Только куда идти-то?
   - А это не твоя печаль, со мной пойдешь. Выйдем в Жалпак-Сазе. А дальше
добираться надо  самим.  На  попутных  машинах  до совхоза "Моюнкумский",  а
дальше безлюдье - там пойдем уже пешка.
   - Вот как?
   -  А ты как думал, на "Жигульке",  что ли, тебя доставят?  Нет, братец!
Там ведь, если заметят кого, могут  и зацапать, а если кто на машине или  на
мотоцикле едет, совсем хана!
   - Ну и ну! А Сам что, Сам-то где будет, он с кем идет?
   - А тебе  какое дело? - возмутился Петруха. - И чего ты все спрашиваешь
о  нем? Идет,  не  идет!  А  может,  он  и  совсем  не  идет! Он  что,  тебе
подотчетный, или как это понимать?!
   - А никак. Раз он у нас главный, надо в случае чего знать, где он.
   - Вот как  раз об этом  тебе  знать и  не  надо!  -  высокомерно заявил
Петруха. - Не наше это  с тобой  дело, где он будет да как. Понадобится ему,
так он тебя хоть из-под земли достанет. - Петруха многозначительно помолчал,
как  бы оценивая произведенное  впечатление, и потом  добавил, глядя  в упор
мутными, все еще не протрезвевшими глазами: - А тебе, Авдяй,  Сам передавал:
ежели  будешь работать  как  надо, будешь постоянно  наш  ходок, а ежели, не
ровен час, курвой окажешься, лучше тебе сейчас из  дела выйти. Вот сойдем мы
на станции, и валяй потихоньку на все четыре стороны,  мы тебя не тронем, ну
а как войдешь в дело - все, назад ходу нет. Скурвишься - на земле тебе места
не будет. Понял?
   - Понял, конечно, что тут понимать. Не маленький, - отвечал Авдий.
   -  Ну так вот, запомни: я тебе передал, ты слышал, чтоб потом никаких -
не знал да не понял, простите да помилуйте.
   - Хватит, Петр, -  прервал его Авдий. - Не повторяй  без толку. Я  ведь
тоже  сам  себе  голова. Знаю,  на что  иду, и знаю,  что мне надо. Ты лучше
послушай теперь мой совет. С сегодняшнего дня завяжи и Леньку не спаивай. Он
дурачок. Да и тебе зачем? Вот двинемся в те края, поддатые да  на такой жаре
- какие же мы добытчики будем?
   - Согласен, - отрезал Петруха и с облегчением улыбнулся, скривив мокрые
губы.  -  Что верно, то верно. Верь, Авдяй,  сам не возьму ни  капли в рот и
Леньке не позволю. Все, крышка!
   Они  помолчали, довольные тем, что разговор  завершился к общей пользе.
Поезд, раскачиваясь, поспешал  к узловой станции  Жалпак-Саз, где происходит
пeресмена тяги и машинистов.  Многие пассажиры, которым предстояло выходить,
уже собирали вещи. Ленька тоже обеспокоенно выглянул в тамбур.
   - Вы  чего тут? -  поинтересовался  он,  морщась  от  головной боли.  -
Собираться ведь надо. Через часок приезжаем.
   -  Не боись,  - отвечал  Петруха. - Что нам собираться?  Чай, не девки.
Рюкзачок за плечи - и айда.
   - Леня,  -  подозвал  к себе мальчишку Авдий. -  Подойти ко мне. Голова
болит? -  Ленька виновато покачал головой. - Вот  мы с Петром постановили: с
сегодняшнего дня чтобы ни капли. Согласен? - Ленька молча закивал головой. -
Ну иди, мы сейчас подойдем. Успеем, не беспокойся.
   - Да времени еще навалом, - сказал Петруха, глянув на часы. - Целый час
с  лишним. - А когда Ленька ушел,  сказал:  - Это ты верно насчет Леньки-то.
Сам же, гаденыш, рвется пить,  а  выпьет -  на  ногах  не стоит. Но теперь -
баста! Дело есть  дело. Это мы в дороге малость  побаловались.  А потом,  не
думай, я на Ленькины деньги не пил, может, сам он что... но я пью на свои.
   -  Да разве в  этом  дело, -  отозвался с горечью Авдий. - Просто жалко
мальчишку.
   - Это ты верно,  - вздохнул с пониманием Петруха.  Откровенный разговор
навел, должно быть, Петруху на какую-то давно не дававшую ему покоя мысль. -
Слушай, Авдяй, а до этого, до нас то есть, ты чем промышлял или работал где?
Может, ты из фарцовщиков  будешь?  Ты не  зажимайся, нам теперь или за одним
столом гулять  в ресторане, или одну парашу  выносить  из камеры. Кидай хоть
так, хоть эдак!
   Авдий не стал скрывать:
   -  Никакой  я  не фарцовщик. И  зажиматься  мне нечего.  До  этого я  в
духовной семинарии учился.
   Такого оборота Петруха, должно быть, никак не ожидал.
   -  Постой, постой! В  семинарии, говоришь, -  так,  значит,  ты на попа
учился?
   - Да, выходит, так...
   -  Ого! - вытаращил глаза  Петруха и дурашливо присвистнул, сложив губы
дудочкой. - Так чего же ты ушел оттуда, или погнали за что?
   - И то и другое. В общем, ушел я.
   - А чего так?  Бога не поделили,  что ли? - озорно продолжал Петруха. -
Вот смеху-то!
   - Выходит, не поделили.
   - Ну вот скажи, раз ты все так знаешь... Бог есть или нет?
   - На это трудно  ответить, Петр. Для кого он есть, а для кого его  нет.
Все зависит от самого  человека. Сколько будут люди  жить на  свете, столько
они будут думать, есть Бог или нет.
   - Ну а где же он, Авдяй, если он, скажем, есть?
   - Он в наших мыслях и в наших словах...
   Петруха  примолк, обдумывая сказанное.  Громче  и явственней  застучали
колеса вагонов  -  их  звук  доносился в оставленную  не закрытой  какими-то
прошедшими через  вагон  пассажирами дверь тамбура.  Петруха  прикрыл дверь,
прислушался к приглохшему стуку колес и наконец сказал:
   - Выходит, у меня его нет. А у тебя, Авдяй, он есть или нет?
   -  Не  знаю,  Петр. Хотелось бы  думать, что есть,  хотелось бы,  чтобы
был...
   - Значит, тебе это нужно?
   - Да, для меня это необходимо...
   - Вот и пойми тебя, - огрызнулся Петруха. Что-то его, видимо, задело. -
А на хрен в таком случае едешь ты с нами, коли тебе Бог нужен?
   Авдий решил, что пока не время и не место углублять разговор.
   - Но деньги ведь тоже нужны, - сказал он примирительно.
   - Э, вон  ты как  запел. Или Бог,  или  шалые  деньги. А сам  все же за
деньгами двинулся!
   - Да, пока получается так, - вынужден был признать Авдий.
   Этот разговор послужил для  Авдия Каллистратова толчком  к размышлению.
Во-первых, он  отчетливо  уяснил для себя,  что  Сам, тот,  который  незримо
держал  поездку гонцов  за  анашой под своим контролем на  протяжении  всего
пути, крайне  недоверчив, расчетлив и, должно быть,  жесток и  что,  если он
заподозрит что-то неладное в  каком-нибудь звене проводимой им  операции, он
не остановится ни перед чем, чтобы отомстить или обезопасить себя и  стоящих
за ним. Этого надо было ожидать - на  то она и торговля наркотиками. Второе,
что понял он из  дорожных разговоров с Петрухой и другими, - на гонцов имеет
смысл воздействовать словом, что долг проповедника - доверительный разговор,
внушение  словом  без  оглядки  на  грозящую  опасность:  несли  же  некогда
самоотверженные миссионеры слово Христа  диким  африканским племенам, рискуя
жизнью своей,  ибо спасение душ ценой жизни может оказаться конечным итогом,
судьбой, смыслом его жизненного пути, - так он спасет душу.
   На станцию Жалпак-Саз прибыли они около одиннадцати часов дня.  Станция
была  узловая,   пересадочная,  две   ветки  отходили   отсюда   в   сторону
завидневшихся  на рассвете  далеких снежных гор, и потому  проезжих в разные
концы здесь было много, что для гонцов имело свои удобства: можно затеряться
в той станционной суете. И  все обошлось  как  нельзя лучше. Авдий удивился,
как  запросто  и деловито просочились они в обеденное  время в привокзальную
столовую. Вместе с Авдием их было человек  двенадцать  (так показалось ему),
тех, кому предстояло отправиться дальше в  степи за анашой. Сидели гонцы  за
столиками разобщенно,  по одному,  по  двое, но на  виду друг  у друга, хотя
между собой открыто не общались и внешне  не выделялись среди дорожной толпы
- таких, как  Ленька, и более взрослых парней, как Петруха, было полно.  Все
куда-то  и  откуда-то  ехали  в разгар  летнего сезона  -  типичное смешение
азиатских и  европейских лиц... И  хотя сюда  то и дело  заходили  работники
милиции  для  наблюдения  за порядком, и  хотя  на станции  на  каждом  шагу
встречался милиционер, их это не беспокоило. Пообедали они  быстро,  уступив
место другим жаждущим своей очереди перекусить дежурными  блюдами,  и  посла
этого по какому-то неуловимому знаку незаметно  рассредоточились - каждый со
своим  багажом:  с  вещмешком,  с портфельчиком, в которых  несли  они хлеб,
консервы и  прочие  нужные  им вещи. Вот так  гонцы  разъехались  по местам,
растворились в бескрайних просторах здешних степей Примоюнкумья.
   Петруха, а с ним Авдий и Ленька отправились втроем, как и было задумано
и санкционировано Самим, которого Авдию так  и не удалось увидеть. Но в том,
что Сам незримо  руководил всей операцией, не было никакого сомнения.  Ехали
они с Петрухой в  самый отдаленный конец,  чуть не к  Мою