-  Да что жалеть? Теперь такие  молитвы никому не  нужны, теперь учат в
школах, что все это отсталость и темнота. Вон, мол, в космос летают люди.
   - А  при чем тут космос? Что, если в космос летаем, так  надо и  забыть
прежние заклинания? Кто в космос летает, тех по пальцам  перечесть  можно, а
сколько нас на земле и землей живет? Отцы наши, деды  наши  землей жили, что
же нам в космосе? Пусть они себе летают - у них свое дело, у нас свое.
   -  Легко сказать,  Боске, а  такие, как наш парторг Кочкорбаев, что  ни
собрание, поносят все старое, говорят - не так свадьбы справляете, почему не
целуетесь на свадьбах, почему невеста с тестем не танцуют в обнимку? Имена и
то не те даете детям - есть, говорит, утвержденный свыше список новых  имен,
а  все  старинные надо  заменить. А  то вдруг прицепится -  не так хороните,
говорит, не так оплакиваете покойника. Как людям плакать, и то указывает: не
по-старинному, говорит, надо плакать, но-новому.
   - Да знаю я, Эрназар, будто  это мне неизвестно. Вот попади я в Москву,
а  меня  вроде  осенью  собираются на  выставку послать, вот  тогда, честное
слово, пошел  бы  в  ЦК, хочу  узнать: нужны ли нам в самом деле  такие, как
Кочкорбаев, или это наше  горе? И ведь ничего  не  скажи ему, чуть что  - за
глотку берет, ты, говорит, против партии. Он один, видишь  ли, вся партия. И
никто  ему нe  перечит.  Вот  ведь  как  у  нас.  Сам  директор  его обходит
сторонкой. Ну да бог с ним! Беда в том, что таких, как Кочкорбаев, немало  и
в других местах... Давай-ка спать, Эрназар. Ведь  завтра у нас самый трудный
день...
   Так в разговорах о том о сем  заснули в ту ночь двое  чабанов в  ущелье
под  великим  ледяным перевалом Ала-Монгю.  Звезды  уже сияли  в  призрачной
темной выси над горами, все до единой, сколько их ни  есть, высыпали в небе,
и удивительно было Бостону, что такие крупные и тяжелые, каждая с его кулак,
звезды не  падали, а  висели в небе  и неустанно  мерцали, и холодный  ветер
свирепо свистел  в  камнях...  Всегда  ему  места  не хватает,  богу  ветров
Шамалу... Всегда он недоволен и всегда что-то в себе таит...

x x x

   Такой же порывистый холодный ветер врывался с тонким присвистом  сквозь
оконные щели  и  в ту  глухую  ночную пору,  когда под тягостный  вой волков
Бостону  заново  вспомнилось все  пережитое. И он снова  перебирал  в памяти
старое, прошедшее, и душу его бередила обида, причиненная никчемными людьми,
которые  даже  несчастья других  используют для глумления и  клеветы. О, как
сильны они в этом гнусном своем древнем деле! Кого угодно заставят страдать,
кого угодно  заставят  мучиться бессонницей  -  от  царя  до пастуха. И  так
нехорошо становилось  Бостону  от этих  безысходных мыслей,  что подчас  вой
волков, опять  объявившихся в  эту ночь, казался ему воплем  его  измученной
души.  Ему  чудилось, что это больная душа бродит  во  тьме за кошарами, это
она, его ослепшая от  горя душа, плачет и  воет вместе с волчицей Акбарой. И
не было никаких сил выносить вой волчицы и хотелось заткнуть ей глотку. "Вот
ведь какая настырная! Ну что ты с ней поделаешь? Чего тебе надобно от  меня?
- раздражался  Бостон.  - Ничем  я тебе не  смог  помочь. Я  старался, но не
получилось, Акбара,  поверь,  не вышло. И не вой  больше! Нет  их, нет здесь
твоих  волчат, хоть сто верст пробеги,  пропиты они и распроданы кто куда. И
теперь их тебе не найти! Так уймись же! Сколько ты будешь карать нас? Уходи,
уходи, Акбара! Забудь  наконец. Понимаю, тяжко тебе, но  уйди, исчезни, и не
приведи  бог, чтобы ты попалась мне на глаза, пристрелю тебя, несчастную, не
посмотрю  ни  на что, пристрелю, потому  что нет от тебя  житья, и не доводи
меня, и без тебя тошно, тебя я  могу убить,  но что мне делать с  теми,  кто
глумится  над бедой моей, так хоть ты уйди, исчезни, чтобы больше никогда не
слышать твой вой! И еще кое-кого  убил бы я, и, клянусь матерью, не дрогнула
бы  моя рука.  Есть у нас с тобой общий  враг -  у  тебя, Акбара, он похитил
детенышей, а меня эта пьяная тварь поносит  поганым языком  своим. И когда я
думаю об этом и о том,  как тогда, срывая ногти, лез в ту ледяную пропасть и
как звал  Эрназара и плакал  один-одинешенек в беспощадных горах, не хочется
жить, совсем не хочется. И  не стал бы я жить, плевал бы на все, если  бы не
этот малыш. Вот он здесь, рядом, свернулся комочком, спит, мать принесла его
поближе  ко мне. Ну, ясное дело, женщина боится волчьего воя, а  малыш спит,
потому что он  чист,  потому что он дитя невинное,  потому что дан он мне за
муки мои, за то, что мне пережить пришлось, в нем  кровь и плоть моя, он мой
слепок  последний. Но ведь  я не просил себе такой судьбы, она  сама пришла,
как приходит день, как наступает ночь, верно говорят, от судьбы не уйдешь, а
этот гад Базарбай  такой  гнусный  поклеп на меня  возводит, что  так  бы  и
придушил его, как собаку, потому как нет на него управы. А кто подпевает ему
-  первый  наш  парторг, точно делать  ему  нечего,  подхватывает,  что этот
пьянчуга  плетет, обездолить  хочет  моего малыша...  Как  же  мне не понять
твоего горя, Акбара!" Так думал Бостон, маясь бессонницей в ту ночь, но даже
он при всем его уме и  чуткости не  мог представить себе  всю меру страданий
Акбары.  Пусть не было у  нее  слов,  но были  муки, хоть ей  и не дано было
выразить  их словами. И никак не могла она  избавиться от этих  сжигавших ее
мук.  Разве  могла  она выскочить из  своей  шкуры?  Разве  не пыталась  она
бесцельно и  непрерывно метаться  по горам и поймам  вместе  с  Ташчайнаром,
неотступно  следующим  за  ней  всюду  и всегда,  в  надежде загонять  себя,
свалиться с ног, умереть от усталости,  издохнуть?  Разве  не  пыталась  она
утишить, заглушить неутихающую боль утраты, яростно, отчаянно нападая вместе
с Ташчайнаром  на  всех,  кто попадался  им на  пути? Разве  не пыталась она
вернуться в свое логово под скалой, чтобы еще  раз убедиться, что оно пусто,
чтобы окончательно убить в себе всякую надежду, чтобы не обманываться больше
сновидениями?..
   О, как  это  тяжко! В  тот  вечер, скитаясь бесцельно  по окрестностям,
Акбара вдруг круто  повернула  к Башатскому ущелью и поскакала, все убыстряя
бег, точно какое-то дело требовало  ее немедленного присутствия.  Ташчайнар,
как всегда,  шел следом за волчицей, не отставая  от нее ни на шаг. А Акбара
все убыстряла бег и бежала  как безумная по камням, по сугробам, по лесам...
И по  знакомой тропе  через старый лаз, через  заросли барбариса проникла  в
нору, и  в  который  уже  раз убедилась, что  логово  пусто,  что  оно давно
нежилое,  и опять  завыла,  заскулила жалобно, обшаривая и обнюхивая все, на
чем мог сохраниться запах сосунков:  "Где они, что с ними? Где  вы,  щенята,
четыре комочка-молочника? Когда бы вы выросли, когда бы окрепли ваши  клыки,
когда бы пошли вы рядом со мной,  как прочны были бы мои бока, как  не знали
бы устали мои ноги".
   Акбара металась, бегала возле ручья, где  все еще разило  отвратительно
гадким  запахом  из горлышка  бутылки  и  лежали  вмерзшие в  землю  остатки
расклеванного птицами овса...
   Потом она  снова вернулась  в  логово,  улеглась,  уткнув морду  в пах.
Ташчайнар прилег рядом, согрeвая ее густым, плотным мехом.
   Была уже ночь. И снилось Акбаре, что волчата  у нее под боком, здесь, в
логове.  Они  неуклюже  копошились,  прильнув к  сосцам.  Ах,  как давно  ей
хотелось отдать им молоко, все,  что  скопилось, до боли,  все до капли... И
так жадно сосали щенята,  причмокивая и захлебываясь от изобилия  молока,  и
так  сладостно растекалось по телу волчицы томительное ощущение  материнской
неги, только вот молоко почему-то  не убывало... И  волчицу-мать беспокоило:
почему так получалось, почему сосцы ее не
   облегчались, а  щенки не насыщались? Но зато все четверо детенышей тут,
рядом, под  боком, вот они -  и  тот,  что шустрее  всех, с  белым  кончиком
хвоста, и тот,  что дольше  всех кормился  и  засыпал  с  сосцом в  пасти, и
третий, драчливый и  плаксивый,  и среди  них самочка - крохотная волчица  с
синими глазами. Это она -  будущая  новая Акбара... А потом снилось волчице,
будто она не  бежит,  а летит, не касаясь  земли,  -  снова  в  Моюнкумах, в
великой саванне, и рядом с ней четверо волчат, и они тоже не бегут, а летят,
и с ними  отец,  Ташчайнар, несущийся огромными прыжками. Солнце ярко светит
над землей, и прохладный воздух течет, струится, как сама жизнь...
   И  тут Акбара проснулась и долго лежала  не  шелохнувшись, придавленная
жестокой явью. Потом осторожно встала, так осторожно, что даже  Ташчайнар не
услышал, и, осторожно  ступая,  вышла из  логова. Первое,  что она  увидела,
выйдя наружу, была луна над снежными  горами.  Луна в ту ясную ночь казалась
такой близкой и так резко выделялась на звездном небе, что казалось - до нее
ничего не  стоит  добежать. Волчица подошла к говорливо  булькающему  ручью,
уныло побродила  по бережку, опустив голову, потом присела, поджав хвост,  и
долго глядела на круглую луну.  В ту ночь Акбаре  как  никогда четко  и ясно
привиделась богиня волков Бюри-Ана, находившаяся  на луне. Ее корявый силуэт
на поверхности луны был очень похож на саму Акбару -  богиня Бюри-Ана сидела
там  как живая,  с откинутым хвостом и раскрытой пастью. Акбаре  показалось,
что лунная волчица видят и слышит ее. И, высоко задрав морду, она обратилась
к богине, плача и жалуясь, и клубы пара вылетали у нее из пасти: "Взгляни на
меня,  волчья богиня  Бюри-Ана,  это я,  Акбара,  здесь, в  холодных  горах,
несчастная и  одинокая.  О,  как  плохо мне!  Ты слышишь,  как  я  плачу? Ты
слышишь,  как  я  вою и  рыдаю, и вся утроба моя  горит от боли, а сосцы мои
разбухли от молока,  и некого вспоить мне, некого вскормить, лишилась я моих
волчат. О, где они и что с ними? Сойди жe вниз, Бюри-Ана, сойди ко мне, и мы
сядем рядышком, повоем, порыдаем вместе. Сойди  же вниз, волчья богиня, и  я
поведу тебя  в те края, где я родилась, в степи,  где  не осталось места для
волков. Сойди  сюда,  в эти  каменные горы,  где тоже  нет нам места, видно,
нигде нет места  волкам... А  если не сойдешь,  Бюри-Ана, возьми меня, сирую
волчицу, мать Акбару, к себе. И буду я  жить на луне, жить с тобой и плакать
о земле. О, Бюри-Ана-а-а, слышишь  ли  ты меня? Услышь, услышь, услышь меня,
Бюри-Ана, услышь мой плач!"
   Так плакала, так выла на луну Акбара той ночью средь холодных гор...

x x x

   Когда  минула  ночь-шыкама на  перевале,  первым  поднялся  Эрназар  и,
кутаясь в шубу, пошел глянуть на стреноженных лошадей.
   - Холодно? - спросил Бостон,  с  опаской выглядывая из-под шубы,  когда
Эрназар вернулся.
   -  А  тут всегда так,  - отозвался Эрназар.  -  Сейчас холодно, а  чуть
солнышко выглянет, сразу потеплеет. - И он прилег на попону.
   Рано еще и сумрачно было в тот час в горах.
   - Как там наши лошади?
   - Нормально.
   - Я вот думаю: будем скот гнать, не помешает палатку поставить здесь на
ночь, все теплее будет.
   -  Отчего не поставить, -  согласился Эрназар. - В два  счета поставим.
Лишь бы путь проложить, а остальное от нас зависит.
   С восходом солнца в горах и впрямь потеплело. Воздух быстро  прогрелся,
и едва посветлело, они оседлали лошадей.
   Прежде  чем сесть  в  седло, Бостон еще  раз  огляделся, обвел  глазами
обступающие кручи  и  скалы. Дики  и  высоки  были  они, и  человек  казался
ничтожно малым рядом с ними. А они бросали вызов этим горам. "Перевал нас не
испугает, - подумал Бостон, - речь идет  о жизни. А когда речь идет о жизни,
человека ничего не  может испугать, ему всюду дорога - в море, под землей, в
небе. Пройдем и мы".
   Для начала они отыскали старую тропу с  отодвинутыми  с пути камнями  и
мысленно  проследили, как  онa пойдет через  перевал. Получалось,  что  путь
проходил  через  заснеженную  седловину  между   двумя  вершинами.   Туда  и
двинулись. Там, за этой седловиной, очевидно,  и  начинался спуск на  другую
сторону хребта  Ала-Монгю,  там и  находилось  джайляу  Кичибель,  где,  как
рассказывали  старики,  растет березовый  лес и течет  быстрая горная  река.
Нередко  вот так прячет природа заветные свои места в дальние уголки, делает
их неприступными.  Но когда речь идет о хлебе насущном,  человеку приходится
добиваться своего - ему необходимо жить на земле...
   Тропа становилась  все  круче.  Когда начался снежный наст  под ногами,
лошадям стало труднее  идти  -  чем дальше они  шли,  тем глубже  был  снег.
Светило солнце,  ветер  стих, и  в полной тишине  учащенное дыхание  лошадей
слышно было так хорошо, как собственное дыхание.
   - Ну что? - оглядываясь, спрашивал  Бостон Эрназара.  - Если снег будет
овцам выше брюха, нам туго придется. Что скажешь?
   - Не без того,  конечно, Боске, идем-то куда! Но главное, чтобы недолго
нам было  туго. Тогда  в  случае чего пророем  тропу  для овец,  а кое-где и
протопчем,
   - Я тоже об этом подумал. Надо нам с собой  лопаты привезти. Запомни на
будущее, Эрназар, что нам надо прихватить лопаты.
   Когда снег стал лошадям выше колена, чабаны спешились и повели  лошадей
на  поводу. Тут воздуха  стало  не  хватать, пришлось  дышать ртом.  Снежная
белизна слепила глаза - понадобились темные очки, в которых теперь все ходят
по  улицам. Пришлось  скинуть  и шубы, бросить  их на  седла.  Лошади тяжело
дышали,  вспотели,  бока их ходили  ходуном. К счастью,  до  той критической
седловины было, в общем-то, не так далеко...
   Солнце уже  стояло  в  зените  над  вечным  нагромождением  оцепеневших
заснеженных  гор.  Ничто  не предвещало  изменения  погоды, если  не считать
нескольких облачков, лежавших на их пути.  Сквозь них, или, вернее,  по ним,
можно было пройти, как по вате.  Даже не верилось, что в этот час в низовьях
Прииссыккулья  было  настолько  жарко,  что отдыхающие загорали на пляжах  у
озера.
   Им оставалось еще метров пятьсот,  и теперь они  уже  думали о том, что
хорошо  бы по ту сторону  перевала дело пошло не хуже.  Наконец  перевал был
взят, и Бостон с Эрназаром остановились  передохнуть. Они совсем запарились.
Запыхались. Да и лошади изрядно устали. Счастливые и довольные, они смотрели
вниз на пройденный ими путь.
   - Ну,  все,  Боске, -  сказал,  улыбаясь, Эрназар. Глаза  его сияли  от
радости. - С отарой здесь можно пройти. Конечно, если погода будет.
   - То-то и оно. При тихой погоде, конечно.
   - Вот мы с тобой шли два с половиной часа, - сказал  Эрназар, глянув на
часы. - И вроде ничего, а?
   - А с овцами часа три придется идти, - заметил Бостон, - а то и больше.
Но, главное, мы убедились - можно идти через перевал. А теперь пошли дальше.
Вон  с того места, думается мне, уже виден спуск,  а может быть, откроется и
Кичибель. Там сейчас должно быть зеленым-зелено...
   И они пошли дальше.  Кругом  лежал чистый снег, где ровной пеленой, где
вздыбленный и взвихренный ветрами  в сверкающие сугробы. Но угадывалось, что
где-то впереди стихия снега кончалась и начинался иной мир.
   Им хотелось поскорее пробиться туда и увидеть своими глазами Кичибель -
цель  их пути.  Так  шли  они  по  самой седловине  между горами, как  между
верблюжьими  горбами, и заветное  зрелище  казалось совсем  близким. Бостон,
пропахивая снег, шел впереди, ведя коня на поводу, как вдруг что-то дрогнуло
у него под ногами. Он услышал позади вскрик.
   Бостон резко оглянулся и оторопел: Эрназар скрылся, куда-то  исчез - не
было видно ни его, ни его коня. Только снег клубился там, где он только  что
шел.
   - Эрназар! -  страшно  вскрикнул  Бостон и сам испугался  своего крика,
гулко раскатившегося в мертвенной тишине.
   Бостон  кинулся  к  тому  месту,   где  клубился  снег,  и  лишь  чудом
остановился, отпрянул - перед ним зияла пропасть. Черным мраком и мерзлотной
стужей веяло из того провала. Тогда Бостон лег на снег и подполз на животе к
самому краю, не осознавая, вернее, не осмеливаясь осознать, что произошло. И
весь он,  со всеми его ощущениями  и мыслями,  превратился в страх,  и страх
этот сковал его тело. И тем не менее Бостон все полз  и полз,  какая-то сила
помогала  ему двигаться, заставляла дышать. Бостон  полз,  упираясь локтями,
смахивая  налипающий  на  лицо  снег.  Он понял,  что  под  ним лед,  и  ему
вспомнились  рассказы  о  разломах  и  трещинах,  таившихся под снегом, куда
проваливались, бывало, целые  табуны, вспомнилось проклятие: "Джаракага кет"
- чтоб тебе  провалиться  в  бездонную трещину.  Но за что  такое  проклятие
обрушилось на Эрназара, да и не только на Эрназара, а и на него самого?
   Не  иначе  как  за  то,  что  он ненасытный,  все  ему  мало,  всем  он
недоволен... Если бы знал он, что может случиться такая беда...
   Бостон  пополз  к  кромке разлома - и перед  ним открылся рваный черный
обрыв, уходящий вниз рваной стеной. Он задрожал от ужаса.
   -  Эрназар, -  прошептал тихо  Бостон - у него враз  пересохло горло, -
затем  заорал  диким,  срывающимся  голосом:  -  Эрназар,  где ты?  Эрназар!
Эрназар! Эрназар!
   И когда смолк, услышал, как показалось ему, снизу стон и еле различимые
слова: "Не подходи". И закричал Бостон:
   - Эрназар! Брат мой! Я сейчас! Сейчас! Потерпи! Сейчас я тебя вытащу!
   Он вскочил, рискуя  провалиться, вспахивая снег, побежал к лошади, стал
сдирать с  нее  сбрую: моток  веревки  и  топор, что они  на  всякий  случай
прихватили, были  приторочены  к  седлу  Эрназара  и вместе с  ним рухнули в
пропасть.  Бостон  выхватил нож  из ножен, обрезал  концы кожаных  ремней  -
подхвостника, нагрудника,  стремян, подпруги,  поводьев, узды  и  чумбура, -
срастил  и связал  все  в один ремень. Порезался в  кровь - руки тряслись от
напряжения. И снова кинулся он  к разлому, снова дополз до самого края, лез,
не выбирая дороги, задыхаясь точно в агонии, точно боялся, что вот-вот умрет
и не успеет спасти Эрназара.
   -  Эрназар! Эрназар! - звал  он. - Вот веревка, есть  веревка! Слышишь,
есть веревка! Ты слышишь? Эрназар! Брат мой, откликнись!
   Связанный из  сбруи ремень,  намотав один конец  на кулак, он спустил в
пропасть. Но никто не ухватился за  ремень, никто не откликнулся на его зов.
И не  знал  он, далеко ли спустился брошенный им ремень и  какова глубина  у
этой пропасти.
   - Откликнись, Эрназар! Откликнись! Хоть одно  слово, Эрназар! Брат мой!
- звал и звал его Бостон, но эхо доносило из пропасти его собственный голос,
и  от  этого Бостону  стало жутко.  - Где ты, Эрназар! - взывал Бостон. - Ты
слышишь,  Эрназар?  Что  же  мне делать? - И не в  силах  совладать с собой,
зарыдал,  стал  громко  выкрикивать бессвязные  слова.  Он  жаловался  отцу,
погибшему  на фронте, давно  умершей  матери,  детям,  братьям,  сестрам,  а
особенно горячо жаловался он своей жене Арзыгуль. Нет, не укладывалась в его
сознании случившаяся  беда... Погиб, погиб  Эрназар! И никто не  мог утешить
его  в  горе... Отныне  оно будет жить в нем всю  жизнь...  И вскричал тогда
Бостон: "Ты разве не слышал  наших заклинаний?! Что же ты наделал  и  кто ты
есть после этого?" - сам не понимая, к кому обращается.
   Встал,  шатаясь, понял,  что  уже  вечереет,  и  почувствовал,  что  на
перевале  меняется  погода.  Откуда-то   наползли  тучи,  порывами  набегала
холодная поземка.  Но что же было делать? Куда идти? Лошадь, брошенная им на
тропе, уже ушла назад -  он видел, как она спускается вниз, но догнать ее не
мог. Да и  что толку от коня, если он порезал всю сбрую вплоть до подпруги и
стремянных  ремней.  В  злости  Бостон  пнул  никчемное седло. Так стоял он,
вспухший,  почерневший,  без  шапки  (шапка  его давеча  скатилась  вниз,  в
расщелину), озираясь, среди  скал и вечной  мерзлоты  на перевале  Ала-Монгю
совершенно один. Пронизывающий ветер на  перевале  наводил безысходную тоску
на его  и  без того потрясенную  душу. Куда теперь  идти и что  делать?  Как
удачно все начиналось, и откуда  только взялась эта страшная расщелина на их
пути?  Осмотрев цепочку  собственных следов, он понял,  что  Эрназар  упал в