валам. Те, кто зимовал на  полях, нa стойловом
содержании, выходили  на  запасные  весенние  выпасы.  Пора была  хлопотная:
перегон скота,  перевоз домашнего скарба и, что тяжелее всего, стрижка овец;
все это,  вместe взятое, создавало напряженную  обстановку. К тому же каждый
торопился как  можно раньше поспеть на летовку  и занять лучшие места. Одним
словом, дел было невпроворот... И у каждого были свои заботы...
   Во всей  округе лишь Акбара  оставалась неприкаянной. Лишь ее никак  не
касалась кипящая вокруг жизнь. Да и люди, можно сказать, забыли о ней: после
потери Ташчайнара Акбара ничем  о себе не напоминала, даже у зимовья Бостона
и то перестала выть по ночам.
   Беспросветно  тяжко было Акбаре. Она сделалась вялой, безучастной - ела
всевозможную мелкую  живность, что  попадалась  на  глаза, и  большей частью
уныло  коротала дни  где-нибудь в  укромном месте. Даже массовое перемещение
стад, когда  по горам передвигаются тысячные поголовья и под шумок ничего не
стоит утащить  зазевавшегося ягненка, а то  и  взрослую  овцу, оставляло  ее
совершенно равнодушной.
   Для Акбары  мир как бы утратил  свою  ценность. Жизнь ее теперь  была в
воспоминаниях  о  прошлом.  Положив  голову  на  лапы,  Акбара целыми  днями
вспоминала  радостные  и  горестные  дни   и  в  Моюнкумской  саванне,  и  в
Приалдашских  степях, и  здесь,  в  Прииссык-кульских горах. Снова  и  снова
вставали  перед  ее взором картины минувшей  жизни, день  за  днем  прожитой
вместе с  Ташчайнаром,  и  всякий  раз, не в  силах  вынести  тоски,  Акбара
поднималась,  понуро  бродила окрест, снова ложилась,  примостив постаревшую
голову  на  лапы, снова  вспоминала  своих детенышей  - то тех четверых, что
недавно похитили  у нее, то  тех, что  погибли в моюнкумской облаве, то тех,
что сгорели в  приозерных камышах,  -  но чаще  всего вспоминала она  своего
волка,  верного  и  могучего Ташчайнара.  И порой  вспоминала того странного
человека, которого встретили они в  зарослях конопли, - вспоминала,  как он,
голокожий, беззащитный, забавлялся с ее волчатами, а когда  она ринулась  на
него, готовая с налета  перекусить ему горло, в испуге  присел на  корточки,
заслонив голову руками, и побежал  от нее без оглядки... И  как потом, уже в
начале зимы, она увидела его на рассвете  в Моюнкумской саванне распятого на
саксауле. Вспоминала,  как всматривалась в знакомые черты, как он, приоткрыв
глаза, что-то тихо прошептал ей и умолк...
   Теперь  прошлая жизнь казалась ей  сном, безвозвратным сном. Но вопреки
всему надежда не умирала, теплилась в сердце Акбары - порой ей казалось, что
когда-нибудь ее последний помет обнаружится.  И потому ночами Акбара кралась
к  Бостонову зимовью, но  уже не выла  истошно,  привычно и грозно,  а  лишь
прислушивалась издали: вдруг  ветер донесет тявканье подросших волчат или их
знакомый сладостный запах... Если бы возможно было такое чудо! Как рванулась
бы Акбара к своим ненаглядным волчатам - не побоялась бы ни людей, ни собак,
вызволила  бы, унесла бы  детей своих из  плена, и  они  помчались бы как на
крыльях прочь отсюда в другие края и там зажили бы жизнью вольной и суровой,
как и полагается волкам...

   Бостону же  эти  дни не давали покоя многие докуки  - мало ему забот  с
перекочевкой, так  навязались еще дурацкие казенные  дела. Кочкорбаев, как и
обещал,  написал  все-таки  жалобу  на   Бостона  Уркунчиева  в  вышестоящие
инстанции, и оттуда прибыла комиссия  разбираться, кто прав, кто виноват, но
сама разошлась во  мнениях.  Одна часть комиссии считала, что чабана Бостона
Уркунчиева  необходимо  исключить из партии, потому что он оскорбил личность
парторга и тем нанес моральный ущерб самой партии, другая считала, что этого
делать не следует,  потому что  чабан  Бостон  Уркунчиев  выступил по делу и
критика  его  имела целью повышение  производительности  труда.  Вызывали  в
комиссию и Базарбая Нойгутова. Брали у него  письменные объяснения по поводу
волчат, которых  Бостон Уркунчиев якобы требовал вернуть в логово... Словом,
завели дело по всем правилам...
   На два  последних  вызова  Бостон  не  явился. Передал,  что  ему  надо
перегонять скот в верховья, переезжать туда с семейством  на  все лето,  что
сроки поджимают, и потому пусть разбираются без него, а он согласен на любое
наказание, которое комиссия сочтет нужным, чем  очень обрадовал Кочкорбаева,
которому такое поведение Бостона было только на руку.
   Но иного выхода у чабана не было. Перегон на летние выпасы уже начался,
а опоздать с перегоном  Бостон бы себе никогда не позволил. В последние годы
скот угоняли своим  ходом днем раньше, а вслед за этим перевозили переносное
жилье и весь домашний скарб до тех мест, куда могли пройти машины, дальше же
снова передвигались дедовским, вьючным, способом.  Но и это сильно облегчало
и, главное, ускоряло перегон скота.  Вот и  Бостон вначале  отогнал скот  на
летовку, оставив при отаре своих помощников, а за ночь вернулся назад, чтобы
на другой день, погрузив  на  машину семейство  и домашний  скарб, уехать до
осени в горы.

   И наступил тот день...
   Но ему  предшествовала  ночь,  когда Акбара  вернулась  в  свое  старое
логово. Впервые после  гибели Ташчайнара. Одинокая волчица  избегала старого
логова под свесом скалы - знала, что оно пусто и что там ее никто не ждет. И
все-таки  однажды исстрадавшейся  Акбаре захотелось  вдруг побежать знакомым
путем,  юркнуть через лазы  в  логово  - а  вдруг там ждут  ее  детеныши. Не
справилась она с искушением, поддалась самообману.
   Акбара бежала как  сумасшедшая, не  разбирая  пути, по воде, по камням,
мимо ночных костров, засветившихся на летних  стойбищах, мимо злобных собак,
а вдогонку ей громыхали выстрелы...
   Так бежала  она, одинокая и обезумевшая, по горам под высокой, стоявшей
в небе луной...  И когда  добежала  до логова, так заросшего новой  порослью
травы  и  барбариса,  что  и  не  узнать,  не  посмела  войти в  свое  давно
осиротевшее,  забытое  жилье... А перебороть  себя, уйти прочь  тоже не было
сил...  И  вновь  обратилась  Акбара  к  волчьей  богине  Бюри-Ане  и  долго
плакалась, скуля и воя, долго жаловалась на свою горемычную судьбу и просила
богиню взять ее к себе на луну, туда, где нет людей...
   Бостон той ночью был в дороге. Возвращался после отгона  скота назад на
зимовье. Можно  было, конечно, дождаться  утра и потом  двинуться в путь. Но
тогда он прибыл бы  на кошт только к вечеру,  и ему пришлось бы  ждать целый
день и только потом погрузиться на машину и отправиться  вслед за гуртами, а
он не  мог себе позволить потерять столько времени. К тому же на коште почти
никого не  оставалось, кроме Гулюмкан с малышом да еще одной семьи,  которые
ждали, когда придет  их  очередь выезжать на летовку, а  мужчин  и  вовсе не
было.
   Вот почему Бостон так спешил той ночью, благо Донкулюк, как всегда, шел
сноровисто и уверенно. Хорошо шел, душа радовалась. Скорый  шаг у Донкулюка.
При  лунном  свете поблескивали уши  и грива золотистого дончака, нa плотном
крупе, как  рябь  на  воде ночью,  переливались  мускулы. Погода  стояла  ни
жаркая, ни холодная. Пахло травами. За спиной у Бостона висело ружье -  мало
ли что может случиться  ночью  в  горах. А уж  дома Бостон  вернет  ружье на
место, и  неразряженное ружье будет висеть на гвозде с полной обоймой в пять
патронов.
   Бостон рассчитывал прибыть на  кошт  еще  на рассвете,  часам к пяти, и
похоже  было,  что так оно и  будет. Этой ночью он лишний раз убедился,  как
привязан  к жене и сыну: он уже через день затосковал по ним и теперь спешил
домой. И больше  всего его тревожило  в пути, как бы волчица Акбара не стала
снова  бродить возле жилья и не  подняла  свой жуткий вой,  наводя  страх на
Гулюмкан и  Кенджеша. Успокаивал  Бостон себя лишь тем, что  после  убийства
волка волчица перестала приходить - во всяком случае, ее не стало слышно.
   Но напрасно беспокоился в ту ночь Бостон.
   В ту  ночь  Акбара  в Башатском  ущелье  жаловалась Бюри-Ане у  старого
логова. И даже если бы Акбара оказалась возле Бостонова кошта, она никого не
потревожилa  бы -  после гибели Ташчайнара  она лишь скорбно вслушивалась  в
доносящиеся со становища голоса...
   И вот настал тот день...
   Бостон  проснулся в то утро, когда солнце светило уже вовсю: прибыв  на
рассвете, он  поспал по возвращении часа четыре.  Он бы поспал и еще, но его
разбудил сынишка. Как ни старалась в то утро Гулюмкан не пускать Кенджеша  к
отцу, в  какой-то  момент, занятая сборами,  она  не уследила за малышом.  И
малыш,  что-то  лопоча, бесцеремонно  трепал  отца по щекам.  Бостон  открыл
глаза, улыбаясь,  обнял  Кенджеша, и  удивительная нежность  к  мальчишке  с
особой силой охватила его. Отрадно было сознавать, что Кенджеш, его  плоть и
кровь, растет здоровым и подвижным, что в свои неполные два года он смышлен,
любит родителей,  что  и лицом и складом характера он похож  на него, только
глаза, влажно  блестящие,  как черные смородины,  материнские.  Всем  удался
мальчик, и, глядя на него, Бостон гордился, что у него такой чудесный сын.
   - Что ты,  сынок?  Мне вставать?  А  ну,  потяни  меня за руку! Потяни,
потяни, вот так! Ого, какой силач! А теперь обними меня за шею!
   Гулюмкан  тем  временем  успела  уже  вскипятить любимый  мужем  густой
калмыцкий чай  с жареной  мукой, с молоком и  солью,  и поскольку  не только
отары, а даже собаки  и те были далеко  в горах, Уркунчиевы  могли позволить
себе  хоть раз в году выпить чай без помех, в тишине и спокойствии. Мало кто
понимает,  как  редко выпадает  такой отдых чабанской  семье.  Ведь  скотина
требует внимания  беспрерывно, круглый год  и круглые сутки, а когда в стаде
чуть не тысяча голов, а с приплодом и все полторы, то  о таком свободном  от
забот утре чабанская  семья  может только мечтать. Они  сидели,  наслаждаясь
покоем перед тем, как приступить к сборам -  ехали ведь на все лето.  Машина
ожидалась  к  полудню, и к  этому часу весь домашний  скарб  должен был быть
собран.
   -  Ой, прямо не верится,  -  все  приговаривала Гулюмкан, - как хорошо,
какая  благодать, какая тишина! Не знаю, как тебе, а мне уезжать не хочется.
Давай никуда не поедем. Кенджешик, скажи отцу, что не надо никуда ехать.
   Кенджешик что-то лепетал, подсаживался то к отцу, то к матери, а Бостон
добродушно соглашался с женой:
   - А что? Почему бы нам и не прожить здесь все лето?
   -  Сказал тоже, -  смеялась Гулюмкан, - да ты через день так припустишь
за своей отарой, что за тобой на Донкулюке не угонишься!
   -  И верно,  не угонишься  даже  на Донкулюке!  -  поддакивал довольный
Бостон и поглаживал жесткие усы. Это означало, что он счастлив.
   Так чаевничали они за низким круглым столом, взрослые сидели на полу, а
малыш  бегал  около.  Родители  хотели  его  накормить,  но малыш  уж  очень
расшалился  в то  утро,  бегал, резвился,  никак не усадишь его есть.  Двери
распахнули - при закрытых дверях становилось жарко,  -  и Кенджеш то  и дело
беспрепятственно выскакивал наружу, носился по двору, наблюдал за маленькими
проворными, пушистенькими цыплятами, сновавшими возле квочки. То была курица
их соседа, ночника Кудурмата. Сам он был уже на летовке, а жена его Асылгуль
собиралась отправиться вместе с Уркунчиевыми на машине. Она уже  заглянула к
ним, сказала, что собрала вещи, осталось только посадить курицу  с цыплятами
в корзину,  но это она  успеет  сделать,  когда  придет машина. А  пока  она
собирается простирнуть да просушить белье.
   Так проходило то утро. Солнце  уже  изрядно припекало.  Все были заняты
своими делами.  Бостон  с женой увязывали узлы, укладывали посуду.  Асылгуль
устроила постирушку  - слышно было, как она то и дело выплескивает из дверей
мыльную воду. А  маленького  Кенджеша  предоставили  самому себе,  и  он  то
выбегал из дому, то опять забегал в дом и все крутился возле цыплят.
   Заботливая  квочка  тем   временем  повела  цыплят  подальше   от  дома
покопаться  за углом в  земле.  Малыш подался за цыплятами, и  незаметно они
оказались за глухой стеной  сарая. Здесь,  среди лопухов и конского  щавеля,
было  по-летнему покойно и  тихо. Цыплята,  попискивая,  рылись  в мусоре, а
Кенджеш, тихо смеясь, разговаривал  с  цыплятами,  все пытаясь их погладить.
Кенджеша  квочка  не боялась,  но когда  вблизи, неслышно  ступая, появилась
большая  серая   собака,  курица  встревожилась,  недовольно  закудахтала  и
предпочла  увести цыплят  подальше.  Кенджеша  же  большая  серая  собака  с
удивительными синими  глазами  ничуть  не  испугала. Она кротко смотрела  на
малыша,  дружелюбно  помахивая  хвостом. То была Акбара. Волчица  давно  уже
бродила около зимовья.
   Волчица решилась так  близко подойти к человеческому жилью потому, что,
начиная с минувшей ночи, на подворье было пусто, не слышались ни людские, ни
собачьи  голоса.  Влекомая  неутихающей   материнской   тоской,  неумирающей
надеждой, она осторожно обошла все кошары,  все стойла, нигде не  обнаружила
своих утраченных  волчат  и подошла  вплотную к человеческому жилью.  И  вот
Акбара стояла перед малышом. И непонятно, как ей открылось, что это детеныш,
такой же, как любой из ее волчат, только  человеческий, и когда он потянулся
к ее голове, чтобы  погладить  добрую собаку,  изнемогающее  от  горя сердце
Акбары затрепетало. Она подошла к нему, лизнула его щечку. Малыш обрадовался
ее  ласке,  тихо  засмеялся, обнял волчицу  за шею.  И тогда  Акбара  совсем
разомлела,  легла у его ног, стала  играть с ним  -  ей  хотелось,  чтобы он
пососал ее сосцы,  но он вместо этого сел на нее  верхом. Потом  соскочил  и
позвал  ее  за собой.  "Жюр! Жюр!"*  -  кричал  он ей, заливаясь  счастливым
смехом,  но Акбара не  решалась идти дальше,  она  знала, что там  люди.  Не
двигаясь  с места, волчица грустно поглядывала синими глазами на мальчугана,
и  он  снова  подошел  к ней и  гладил еe  по  голове,  а  Акбара вылизывала
детеныша, и ему это очень нравилось. Волчица изливала на него накопившуюся в
ней  нежность, вдыхала в  себя  его  детский  запах.  Как отрадно  было  бы,
думалось  ей,  если бы этот человеческий детеныш жил  в ее логове под свесом
скалы. Осторожно, чтобы  не поранить шейку, волчица ухватила малыша за ворот
курточки  и  резким  рывком перекинула  нa загривок -  таким  манером  волки
утаскивают из стада ягнят.

   * Ж ю р - пошли.

   Мальчик  вскрикнул  пронзительно, коротко,  как  раненый заяц.  Соседка
Асылгуль,  шедшая  к сараю развешивать  белье, поспешив  на  крик  Кенджеша,
заглянула за угол, бросила белье на землю и кинулась к дверям Бостона.
   - Волк! Волк ребенка  утащил! Скорее,  скорее!  Бостон  не  помня  себя
сорвал со стены ружье и бросился из дома, следом за ним Гулюмкан.
   - Туда! Туда!  Вон Кенджеш! Вон волчица его тащит! -  вопила соседка, в
ужасе хватаясь за голову.
   Но Бостон уже и сам увидел волчицу - она трусила, неся на загривке дико
орущего малыша.
   -  Стой! Стой, Акбара! Стой, говорю!  - закричал во весь голос Бостон и
побежал вдогонку за волчицей.
   Акбара припустила, а Бостон несся вслед за ней  с  ружьем  и кричал  не
своим голосом:
   - Оставь, Акбара! Оставь моего сына!  Никогда больше  я не трону твоего
рода! Оставь, брось ребенка! Акбара! Послушай меня, Акбара!
   Он  словно забыл,  что  для  волчицы его слова ровным счетом  ничего не
значат. Крики, погоня лишь напугали ее, и она побежала быстрее.
   А Бостон, не умолкая ни на минуту, преследовал Aкбару.
   - Акбара! Оставь моего  сына, Акбара! -  взывал  он. А чуть поотстав, с
отчаянными воплями и причитаниями бежали Гулюмкан и Асылгуль.
   - Стреляй! Стреляй  быстрей! - кричала Гулюмкан, забыв, что  Бостон  не
может стрелять, пока волчица несет нa себе малыша.
   Крики, погоня  лишь  взбудоражили  Акбару, распалили волчий инстинкт, и
она  решила  не выпускать  своей  добычи.  Мертвой хваткой держа  малыша  за
шиворот,  волчица  упорно  бежала вперед, уходила все дальше в горы и,  даже
когда  позади прогремел выстрел  и пуля  просвистела  у  нее над головой, не
бросила своей ноши. А малыш все плакал, звал отца, звал мать. И Бостон снова
выстрелил в воздух, не зная, чем еще устрашить волчицу, но и этот выстрел не
испугал ее. Акбара продолжала удаляться в сторону каменных завалов, а уж там
eй  ничего не стоило  запутать  следы  и  скрыться из  виду. Бостон пришел в
отчаяние: как спасти ребенка? Что делать?  За что такое чудовищное наказание
свалилось на них? За какие грехи?
   - Брось мальчика, Акбара!  Брось, прошу тебя, оставь нам нашего сына! -
задыхаясь и хрипя, как запаленная лошадь, молил он на бегу похитительницу.
   И в третий раз выстрелил Бостон в воздух, и снова пуля просвистела  над
головой зверя. Каменные  завалы все приближались. В обойме теперь было всего
два патрона. Понимая,  что еще минута - и он  упустит последний шанс, Бостон
решился  выстрелить по  волчице. С разбега припал на колено и стал целиться:
он метил по ногам, только  по ногам. Но ему никак не удавалось прицелиться -
грудь ходила  ходуном,  руки  тряслись,  перестали  слушаться. И  все  же он
попытался собраться  с силами  и, глядя в  дергающуюся  прорезь прицела, как
скачет,  точно бы плывет по  бурным  волнам,  волчица,  прицелился и спустил
курок.  Мимо.  Пуля,  взбурлив пыль рядом с  целью,  прошла  понизу.  Бостон
перезарядил  ружье,  дослал в патронник последний патрон, снова прицелился и
даже  не  услышал  собственного  выстрела,  а  только  увидел,  как  волчица
подпрыгнула и завалилась на бок.
   Вскинув  винтовку  на  плечо,  Бостон  будто  во сне побежал к  упавшей
Акбаре. Ему  казалось,  что он  бежит так медленно и долго,  словно плывет в
каком-то пустом пространстве...
   И вот  наконец, похолодев,  точно на дворе стояла  стужа, он подбежал к
волчице. И согнулся в три погибели, закачался, корчась в немом крике. Акбара
была еще  жива,  а  рядом  с ней  лежал бездыханный,  с простреленной грудью
малыш.
   А мир, утративший звуки, безмолвствовал. Он исчез, его не стало, на его
месте остался  только  бушующий огненный мрак. Не  веря своим глазам, Бостон
склонился  над телом сына, залитым алой  кровью, медленно поднял его с земли
и,  прижимая  к  груди,  попятился назад, удивляясь  почему-то синим  глазам
издыхающей волчицы.  Потом повернулся и, онемев  от  горя,  пошел  навстречу
бегущим к нему женщинам.
   Ему  почудилось, что жена  его растет у него на  глазах, и  вот уже ему
навстречу  шагает  гигантская  женщина  с  огромным  деформированным  лицом,
простирая к нему огромные деформированные руки.
   Он брел как слепой, прижимая к груди  убитого им малыша. За ним, вопя и
причитая, брела Гулюмкан, ее поддерживала под руку голосящая соседка.
   Бостон,   оглушенный   горем,  ничего   этого   не  слышал.  Но   вдруг
оглушительно,  точно грохот  водопада,  на  него  обрушились звуки реального
мира, и он понял, что случилось, и, обратив взгляд к небу, страшно закричал:
   - За что, за что ты меня покарал?
   Дома  он уложил  тело  малыша  в его  кроватку,  уже  приготовленную  к
предстоящей  погрузке на машину, и тут Гулюмкан припала к изголовью и завыла
так, как выла ночами Акбара... Рядом с ней опустилась на пол Асылгуль...
   Бостон же вышел из дому, прихватив с собой ружье. Одну обойму вставил в
магазин, другую сунул в карман, точно собирался на бой. Затем кинул седло на
спину  Донкулюка,  одним махом  вскочил  на коня и  уехал из дома, не сказав
ничего ни жене, ни соседке Асылгуль...
   А  отъехав чуть подальше  от  кошта, дал  волю Донкулюку, и  золотистый
дончак  помчал его по той же дороге, по которой  в конце  зимы  он  скакал к
Таманскому зимовью.
   Тот, кого он хотел застать  и кого непременно нашел бы даже под землей,
был на месте.

   На  подворье Базарбая  Нойгутова в  тот  день  тоже  грузили  машину  -
отправляли домашний скарб на летние выпасы. Занятые этими хлопотами, люди не
заметили, как за кошарой появился Бостон, как он спешился, как скину