расщелину по чистой случайности - сам он прошел буквально в полутора  метрах
от края разлома, а Эрназар, на беду, взял чуть  правее - и свалился вместе с
конем в ледяную расщелину, скрытую под снегом.
   Помочь другу он практически ничем не мог. Но и смириться тоже  не  мог.
Бостон  вдруг  подумал: а  что, если Эрназар еще  жив, что,  если  он только
потерял  сознание, - тогда его необходимо срочно вызволить из пропасти, пока
он не закоченел там окончательно. И тогда, может быть, его удастся спасти. И
бросив  шубу на снег, он  бросился вниз бегом, хоть и трудно  было бежать по
тем  местам. Надо найти способ поскорее известить совхоз о случившейся беде,
думал  он,  тогда  они  пришлют  на  помощь  людей  с  веревками, заступами,
фонарями, и тогда он сам спустится на веревках  в расщелину, найдет Эрназара
и спасет его.
   Он несколько раз падал, с ужасом  думал: "Только бы не сломать ногу!" -
и снова вставал и ускорял шаг.
   Бостон бежал, надеясь еще догнать лошадь, хотя на лошади теперь не было
даже  уздечки.  Погода  портилась с  каждой минутой.  В воздухе уже носилась
снежная  пороша. Но не это беспокоило Бостона - он знал, что внизу снегопада
не будет, даже если на перевале начнется пурга. Его страшило, что же будет с
Эрназаром. Дождется  ли он спасателей, если  он  еще  жив. Скорей,  скорей -
стучало у него в мозгу. Его беспокоило,  что сумерки сгущались, а в  темноте
быстро не побежишь.
   Лошадь Бостону так и не  удалось догнать. Почуяв свободу, каурый коняга
поскакал в родные места.
   По  хорошо знакомым ему предгорьям Бостон шел напрямик, сильно сократив
свой  путь.  Он был измучен не так ходьбой по бесконечным оврагам и  пашням,
как тяжкими, не оставляющими его ни на минуту  мыслями о случившемся. Голова
его гудела от бесконечных планов спасения Эрназара. То ему  казалось, что он
не должен был уходить с перевала и оставлять Эрназара одного, и пусть бы его
самого замела метель. То чудилось, как в  кромешной тьме ледяного подземелья
стонет умирающий Эрназар,  а наверху над горами свищет яростная пурга. Когда
же  он  представлял себе, что  скажет  семье  Эрназара, его детям,  его жене
Гулюмкан,  ему  становилось и  вовсе невыносимо и казалось,  что он сойдет с
ума.
   И все-таки не  только неудачи педстерегали его, выпала ему  и удача.  В
тот день  кто-то из чабанов играл свадьбу в предгорьях. Женил сына-студента,
прибывшего  на  каникулы. Гости  разъехались  поздно,  последние отправились
далеко за полночь на грузовике. Ярко светила луна. Веяло озерной прохладой в
предгорьях. В  далекой  низине едва  угадывалось  смутно  мерцающее  зеркало
Иссык-Куля. Людям хотелось петь, и они пели одну песню за другой.
   Заслышав песни, Бостон успел  выскочить  на  дорогу и  отчаянно замахал
руками.  На  этом-то грузовике  он  и прибыл  во втором  часу ночи  в совхоз
"Берик".  Грузовик остановился возле дома директора совхоза. Залаяла собака,
норовя  схватить Бостона за сапог. Не  обратив на нее  внимания, он застучал
кулаком по окну.
   - Кто там? - раздался встревоженный голос.
   - Это я, Бостон Уркунчиев.
   - Что случилось, Боске?
   - Беда.

x x x

   На  другой  день  к  полудню  спасатели  уже  шли  гуськом  к  перевалу
Ала-Монгю. Их было шестеро  вместе с  Бостоном. До того предела, куда  можно
было доехать,  людей  подбросили на  вездеходе. Теперь они шли на  подъем  с
веревками  и  инструментом. Молча,  упорно шли вслед  за Бостоном,  сберегая
дыхание. С часу на час должен  был подлететь  к перевалу вертолет из города,
сбросить им на помощь троих опытных альпинистов.
   Бостон думал  о том,  что вчера в это же время они с Эрназаром шли этой
же тропой на перевал и не ведали, что подстерегает их...
   Он понимал, что даже если  Эрназар был жив первое время после  падения,
то  целые  сутки  на дне ледяной  пропасти он  вряд  ли  вынесет. И  однако,
несмотря ни на что, ему хотелось верить в чудо.
   После пурги, бушевавшей минувшую ночь, на  перевале было снежно и тихо.
Снег  блестел  до боли в  глазах.  К  сожалению,  пурга  начисто  замела все
вчерашние следы, и теперь Бостон  не мог точно определить, где находится тот
разлом во льдах. Но, как  всегда,  в  жизни  нет худа без добра  - кто-то из
спасателей нашел  в снегу брошенную Бостоном накануне перед уходом шубу, а в
нескольких шагах  от  шубы  нашлось и брошенное седло. Ориентируясь по  этим
вещам, удалось  довольно  точно определить место  расщелины,  заметенной  за
ночь.  К  тому  времени подоспели  и  альпинисты.  Они  то  и  спустились  в
расщелину, по их словам, глубиной едва ли не с шестиэтажный дом...
   Поднявшись наверх, альпинисты  заявили, что достать Эрназара не  могут.
Его  тело накрепко  вмерзло,  впаялось в толщу  льда,  так же как и труп его
коня.  Альпинисты  объяснили, что  от резких  ударов лед  может  сместиться,
начнется  обвал,   и   тогда   спасатели   сами  окажутся  жертвами,   будут
раздавлены...  Альпинисты сказали, что Бостону остается только спуститься  в
расщелину и попрощаться с Эрназаром. Другого выхода нет...
   И еще долгое время, годы и годы, Бостону снился  один и тот же  навечно
впечатавшийся в его память  страшный сон. Ему снилось, что  он спускается нa
верeвках в ту пропасть, освещая ледяные стены ручным фонариком.  При нем еще
один  запасной  фонарик  на  тот случай,  если он  уронит первый.  Вдруг  он
обнаруживает, что запасной фонарик куда-то исчез,  запропастился, и от этого
ему не по себе. Тревожно и жутко. Хочется кричать. Но он продолжает медленно
спускаться все глубже  и глубже в  чудовищное ледяное подземелье, и  наконец
свет фонаря выхватывает из тьмы вмерзшего в лед Эрназара: Эрназар (так оно и
было) стоит  на  коленях, шуба задралась  ему на  голову,  лицо  его  залито
кровью, губы крепко сжаты,  глаза  закрыты. "Эрназар! - зовет его  Бостон. -
Это я!  Слышишь, я хотел оставить тебе запасной фонарь - здесь так страшно и
темно, -  но я потерял его. Понимаешь, Эрназар, потерял. И все равно я отдам
тебе свой.  На, возьми  мой фонарь. Возьми, Эрназар, прошу тебя!" Но Эрназар
не берет у него фонарь и никак не откликается. Бостон плачет, содрогается от
рыданий и просыпается в слезах.
   И весь день  потом ему не по себе - в такие дни Бостон мрачен и  угрюм.
Об этом  сновидении он никогда никому  не  рассказывал, ни одной душе, и тем
более - Гулюмкан, даже после того, как она  стала его женой. Никому из семьи
Эрназара  не  рассказывал  он  также  и  о  том,  что спускался  в  пропасть
проститься с Эрназаром.
   Когда  он вернулся  с  перевала  домой,  в  бригаде  все  уже  знали  о
случившейся трагедии.  И не  было для  Бостона  ничего  тяжелее, чем  видеть
убитую горем, плачущую Гулюмкан, ему казалось,  лучше бы ему сгинуть там, на
перевале, лучше бы  ему еще тысячу раз  спуститься  в  ту пропасть  и заново
пережить весь тот ужас. Гулюмкан  тяжко переносила гибель мужа. Боялись, как
бы она не лишилась рассудка. Она все время рвалась куда-то бежать: "Не верю,
не верю, что он погиб! Отпустите меня! Я найду его! Я пойду к нему!"
   И однажды ночью она  действительно сбежала. Намаявшись за день,  Бостон
собирался  было отдохнуть, вот  уже  несколько дней  кряду ему не  удавалось
раздеться и лечь в постель - приходилось встречать соболезнующих: люди ехали
со всей округи, многие по старинному обычаю начинали оплакивать Эрназара еще
издали:  "Эрназар, родной ты мне,  как печень моя,  где увижу  тебя?" - и он
помогал им спешиться,  успокаивал их...  А в тот  день  вроде вечер  выдался
более или менее свободный, и Бостон, раздевшись до пояса, умывался у себя во
дворе,  поливая себе из  ковша. Арзыгуль была у Гулюмкан: эти  дни она почти
все время находилась у соседки.
   - Бостон, Бостон, где ты? - вдруг послышался крик Арзыгуль.
   - Что случилось?
   - Беги скорее, догони Гулюмкан! Она куда-то убежала. Дочки ее плачут, а
я не смогла ее остановить.
   Бостон едва успел  надеть  майку  и,  как  был  с  полотенцем  на  шее,
вытираясь на ходу, побежал догонять обезумевшую Гулюмкан.
   Догнал он ее не сразу.
   Она быстро шла впереди по пологому оврагу, направляясь в сторону гор.
   - Гулюмкан, остановись, куда ты? - окликнул ее Бостон.
   Она  уходила  не  оглядываясь. Бостон  прибавил  шагу, он подумал,  что
Гулюмкан в  таком  состоянии может сейчас  бросить  ему  в  лицо  обвинение,
которого  он  больше всего боялся,  скажет,  что  это  он,  Бостон,  погубил
Эрназара, и эта мысль как крутым кипятком ожгла его, ведь и сам он казнился,
терзался этим, и не было покоя его душе. И что тогда ответит он ей?
   Разве он станет оправдываться? Да и для нее есть ли толк в оправданиях?
Как доказать, что,  бывают  роковые  обстоятельства, над которыми человек не
властен? Но и эти слова не утешали,  и  не было в природе таких  слов, чтобы
душа смирилась  с тем,  что  произошло.  И  не  было  слов,  чтобы объяснить
Гулюмкан, почему он еще жив после всего, что случилось.
   - Гулюмкан, куда  ты? - Запыхавшись от бега, Бостон поравнялся с ней. -
Остановись, послушай меня, пойдем домой...
   Еще было достаточно светло в тот вечерний час, горы еще просматривались
в  тихом сумраке  медленно угасающего  дня,  и  когда  Гулюмкан  обернулась,
Бостону  показалось,  что от нее,  как  призрачное излучение, исходило горе,
черты  ее лица были искажены, словно она смотрела на него из-под толщи воды.
Ему было  невыносимо  больно видеть ее страдания, больно за ее жалкий  вид -
ведь  еще вчера она была цветущей, жизнерадостной женщиной, - больно за  то,
что она бежала не помня себя, за то,  что помятое шелковое платье, в которое
ее нарядили, разъехалось на груди, за то, что новые черные ичиги казались на
ней траурными сапогами, а коса ее была расплетена в знак траура.
   - Ты  куда, Гулюмкан? Куда идешь? - сказал Бостон и невольно схватил ее
за руку.
   - Я туда, к  нему на  перевал пойду, - сказала она каким-то  отрешенным
голосом.
   Вместо  того  чтобы сказать:  "Да  ты  в  уме  ли?  Когда  же  ты  туда
доберешься? Да ты там околеешь в одночасье в таком тонком платье!" - он стал
просить ее:
   - Не надо сейчас. Скоро уже ночь, Гулюмкан. Пойдешь как-нибудь в другой
раз.  Я  сам  покажу  тебе это место. А сейчас не  надо. Пойдем  домой.  Там
девочки  плачут,  Арзыгуль  тревожится.  Скоро  ночь.   Пошли,  прошу  тебя,
Гулюмкан.
   Гулюмкан молчала, согнувшись под тяжестью горя
   -  Как  же я  буду жить  без  него? -  горестно прошептала  она,  качая
головой. - Как  же он  остался один совсем, не похороненный, не оплаканный -
без могилы?
   Бостон  не  знал,  как  ее  утешить.  Он  стоял  перед  ней,  поникший,
виноватый,  в выбившейся, обвисшей на  худых плечах майке,  с  полотенцем на
шее, в  кирзовых  сапогах, в которых  чабан неизменно ходит и зимой и летом.
Несчастный, виноватый, удрученный. Он  понимал,  что ничем и никак не  может
возместить  утрату  этой  женщине.  И  если  бы  он  мог  оживить  ее  мужа,
поменявшись
   с ним местами, он бы, ни минуты не думая, сделал это.
   Они молчали, каждый думал о своем.
   -  Пошли. - Бостон взял Гулюмкан за руку. - Мы  должны  быть  там, куда
люди приходят вспоминать Эрназара. Должны быть дома.
   Гулюмкан  припала  к его плечу и, словно  отцу  родному  изливая  горе,
что-то   неразборчиво  бормотала,  захлебываясь  рыданиями,  содрогаясь.  Он
поддержал ее  под  руку  и так, вместе  горюя и  плача, они вернулись домой.
Угасал тихий  летний  вечер,  полный терпких  запахов цветущих горных  трав.
Навстречу им, ведя за руки  Эрназаровых девочек, шла  Арзыгуль.  Увидев друг
друга, женщины  обнялись  и с  новой силой  заплакали,  точно  после  долгой
разлуки...

   Полгода  спустя,  когда  Арзыгуль уже лежала  в  районной  больнице,  а
Гулюмкан давно переехала в рыбацкий поселок на Побережье, Бостону вспомнился
тот вечер, и глаза его затуманились от нахлынувших чувств.
   Бостон сидел в  палате у  жены,  возле  ее  кровати, и  с  болью в душе
смотрел на  ее изможденное,  обескровленное лицо. День был  теплый, осенний,
соседи по  палате  все больше гуляли  во дворе,  и потому  и  состоялся  тот
разговор, начала которой сама Арзыгуль.
   -  Мне хочется  тебе  о  чем-то  сказать. - Медленно выговаривая слова,
Арзыгуль  с трудом подняла  глаза  на мужа, и  Бостон заметил,  что  она еще
сильнее пожелтела и исхудала за эту ночь.
   - Я тебя  слушаю.  Что  ты хотела сказать, Арзыгуль? - ласково  спросил
Бостон.
   - Ты доктора видел?
   - Видел. Он сказал...
   - Постой. Не  важно, что  он  сказал, об этом  потом. Пойми, Бостон, мы
должны серьезно поговорить с тобой.
   От этих слов у  Бостона сжалось сердце. Он  достал платок из  кармана и
вытер на лбу пот.
   - А может, не стоит об этом, выздоровеешь -  тогда поговорим.  - Бостон
попытался  отвести  назревающий  разговор,  но по  взгляду  жены понял,  что
настаивать нельзя.
   - Всему свое время, - упрямо шевелила бледными губами  больная. - Я тут
все думала -  а что еще делать в больнице, если не думать? Думала о том, что
прожила  с тобой  хорошую жизнь, и  судьбой своей  я довольна.  К  чему бога
гневить  -  детей вырастили,  на  ноги  поставили,  теперь  они  могут  жить
самостоятельно. Про детей у меня с тобой отдельный разговор будет.  Но тебя,
Бостон, мне жалко. Больше  всех мне жалко тебя. Неумелый ты, к людям подхода
у  тебя нет, ни перед кем не кланяешься. Да и немолод ты уже.  После меня не
сторонись  людей. Я  к тому, что  после  меня  не  ходи  в  бобылях, Бостон.
Справишь поминки, подумай, что тебе делать дальше, я не хочу,  чтобы  ты жил
один. У детей ведь своя жизнь.
   - Зачем ты все это, - глухо проронил Бостон. - Об этом ли нам говорить?
   - Об этом, Бостон, об этом! О чем же еще? Об этом и говорят напоследок.
После смерти ведь не скажешь. Так вот думала  я тут и о тебе и о себе. Часто
приходит  ко мне  Гулюмкан. Сам  знаешь, не посторонний она для нас человек.
Так уж обернулась жизнь, что осталась она вдовой  с малыми детьми. Достойная
женщина. Мой  тебе совет - женись  на  ней.  А  уж  там сам решай,  как тебе
поступить. Каждый волен сам за себя решать. Когда  меня  не станет, скажи ей
об этом  нашем разговоре...  А вдруг и  выйдет так,  как мне хотелось.  И  у
Эрназаровых детей будет отец...
   Приезжие  на Иссык-Куль  часто подтрунивают над иссыккульцами:  живут у
озера, а озера не видят - все некогда им. Вот и Бостон в кои веки вырвался к
берегу, а то все издали да мимоходом любовался иссык-кульской синью.
   А в этот раз,  выйдя к  вечеру из  больницы,  пошел  сразу  на берег  -
потянуло побыть в  одиночестве у синего чуда среди  гор.  Бостон глядел, как
ветер гонит  по  озеру белые  буруны,  вскипающие ровными, будто борозды  за
невидимым  плугом,  рядами.  Ему  хотелось  плакать,  хотелось  исчезнуть  в
Иссык-Куле  -  хотелось  и не хотелось жить... Вот как  эти  буруны  - волна
вскипает, исчезает и снова возрождается сама из себя...

x x x

   И все-таки волки доняли Бостона  - они так  долго, так невыносимо  выли
вокруг кошта, что вынудили его встать  с постели.  Но  сначала они разбудили
Кенджеша. Малыш проснулся с  плачем, Бостон придвинул  сынишку поближе, стал
успокаивать его, обнимая и прижимая к себе:
   -  Кенджеш, а Кенджеш! Я же здесь.  Ну, чего ты, глупыш? И мама здесь -
вот она, видишь? Хочешь  кис-кис? Хочешь, чтобы свет зажег? Да ты  не бойся.
Это кошки кричат. Это они так воют.
   Гулюмкан проснулась  и  тоже принялась  успокаивать малыша,  но  тот не
унимался. Пришлось зажечь свет.
   -  Гулюм, - сказал жене Бостон уже от дверей: он пошел включить свет. -
Пойду все же припугну зверей. Так дальше невозможно.
   - Сколько времени сейчас?
   Бостон глянул на часы.
   - Три часа без двадцати.
   - Вот  видишь,  - огорчилась Гулюмкан. - А в шесть тебе вставать.  Куда
это годится? Эта проклятая Акбара сведет нас с ума. Что за наказание такое?!
   -  Ну успокойся. Что  ж теперь делать?  Я мигом  обернусь. Да  не бойся
ты-то  хоть. Вот  наказание, ей-богу. Я снаружи  запру  дверь на  замок.  Не
беспокойся. Ложись спать.
   И он прошел под окнами, громко стуча кирзачами, надетыми наспех на босу
ногу. Бостону хотелось  наконец столкнуться с  волками, и потому он нарочито
громко скликал собак, ругал их последними словами. Он был готов на все - так
осточертели ему эти остервеневшие от горя волки.
   Помочь им он ничем не мог. Оставалось только надеяться, что ему удастся
пристрелить  волков, если он их увидит, благо у него была полуавтоматическая
винтовка.
   Однако волков  он не  встретил. И тогда,  проклиная весь свет, вернулся
домой.  Но и  заснуть он  тоже  не  смог. Долго  лежал  в темноте, в  голове
неотвязно крутились беспокойные, наболевшие мысли.
   А  думалось  ему о  разном. И больше  всего  о том, что из  года в  год
добросовестно  работать  становится все труднее  и  что  у нынешнего народа,
особенно у молодежи,  совсем стыда не стало. Слову теперь никто не верит.  И
каждый  прежде  всего  свою  выгоду  ищет.  Ведь  до  войны,  когда  строили
знаменитый Чуйский канал,  люди съехались со  всех концов  страны,  работали
бесплатно   и  добровольно.   А  теперь  никто   не  верит,   сказки,   мол,
рассказываете,  мыслимы ли такие  дела. В чабаны теперь никого на  аркане не
затащишь.  И  все  об  этом  знают,  но  делают  вид,  будто  это  временное
затруднение. А скажешь об этом, обвинят в клевете. Поешь, дескать,  с чужого
голоса!  И  никому не хочется  подумать  всерьез,  что  же дальше-то  будет.
Единственное,  что успокаивало,  радовало его, -  Гулюмкан не ругала его, не
пеняла, что ему приходится круглый  год  чабанить без  выходных  и отпусков.
Отару оставить  невозможно было, стадо не отключишь, не  вырубишь рубильник,
не остановишь, за стадом нужен пригляд круглые сутки. Вот и выходит, куда ни
повернись, везде не хватает рук. И не потому,  что нет людей, а потому,  что
люди  не  хотят  работать. Но почему? Ведь  без труда жить  нельзя.  Это  же
гибель. Может  быть,  дело в том,  что надо  жить и  трудиться  иначе? Самый
больной вопрос был, где брать для  работы в расплодных пунктах  сакманщиков,
чтобы  ухаживать за народившимися  ягнятами. Опять же молодежь туда не  шла.
Там нужно было круглые сутки дежурить. Не за страх,  а за совесть следить за
приплодом, и  поэтому  туда молодых парней силой  не  загонишь.  Современной
молодежи  не хочется возиться в грязи  и  жить на отшибе.  Да  и платили там
мало,  в  городе  за  восьмичасовой рабочий день на фабрике  или  нa стройке
парень или  девушка могли  заработать куда  больше. "А как же мы  всю  жизнь
вкалывали там,  где  требовались  рабочие руки, а  не там,  где  выгодно?  А
теперь, когда  пришла пора молодым браться  за дело, от них толку мало  - ни
стыда у  них,  ни совести", -  обижались старики. Этот  конфликт, постепенно
приведший к  непониманию  и  отчуждению  поколений, давно  уже  бередил души
людей. И опять в памяти Бостона всплыл все тот же разговор. Не удержался  он
тогда. И  зря.  Опять  все свое  выступление  он посвятил тому, что  человек
должен  работать  как  на себя.  Другого  пути  он  не  видит,  а для  этого
необходимо, чтобы работник был лично заинтересован в том, что делает. Бостон
уже не  раз  говорил,  что  оплата должна зависеть от результатов  труда,  а
главное - чтобы для чабана земля была своя, чтобы чабан  за нее болел, чтобы
помощники и их семьи болели за эту землю, иначе ничего не выйдет...
   Отповедь  ему,   как   всегда,  дал  парторг   Кочкорбаев.  Газет-киши,
человек-газета, как прозвали Кочкорбаева к совхозе, сидел  по правую сторону
директорского стола, боком к Бостону. Насупив брови - ему, должно быть, было
не  по  себе,  - то и  дело  поправляя  для  солидности  галстук, Кочкорбаев
недружелюбно косился на Бостона. Директор совхоза Чотбаев  легко представлял
себе  ход кочкорбаевской мысли. Он  хорошо изучил за многие годы  совместной
работы  его  несокрушимую,  неистребимую,  раз и  навсегда  заученную логику
демагога: опять, мол, выл