е ноги
горели, как обожженные, каждое прикосновение к  земле причиняло боль. Больше
всего им хотелось вернуться в  привычное  логово,  забыться  и  забыть,  что
обрушилось на их бедовые головы.
   Но  и  тут  им  не повезло.  Уже на подходе  к  логову  они  неожиданно
наткнулись  на людей. С  края родной ложбины,  вклинившись в низенькую, ниже
колес,  тамарисковую  рощицу, возвышалась  громада  грузовой  автомашины.  В
темноте   возле  грузовика  слышались  человеческие  голоса.  Волки  немного
постояли и  молча повернули в  открытую степь.  И почему-то  именно  в  этот
момент,  прорезая   тьму,  мощно  вспыхнули  фары.  И  хотя  они  светили  в
противоположную  сторону,  этого  оказалось  достаточно.  Волки  припустили,
прихрамывая  и  прискакивая, и  понеслись куда глаза глядят. Акбара особенно
тяжело припадала на  передние лапы...  Чтобы перетруженные ноги  остужались,
она выбирала места, где уцелел утренний снег. Печально  и горько тянулись по
снегу   скомканные   цветы  ее  следов.  Волчата  погибли.  Позади  осталось
недоступное теперь логово. Там теперь были люди...

   Их  было шестеро,  шестеро вместе с водителем  Кепой, шестеро сведенных
случаем людей, подборщиков битой дичи, заночевавших  в тот день в саванне, с
тем чтобы  с утра  пораньше приняться за дело, оказавшееся столь выгодным, -
полтинник  за  штуку.  Хоть  и набили  они уже  три кузова,  далеко  не всех
пристреленных и  задавленных  в  облаве сайгаков  удалось  собрать засветло.
Наутро  предстояло  найти оставшихся, побросать  их за борт  для отправки  и
перегрузки на прицепной транспорт, который увозил добычу под  брезентами  из
зоны Моюнкумов.
   В тот вечер очень рано выкатилась над горизонтом луна, достигшая полной
округлости  и отовсюду видимая  в  блеклой, местами еще приснеженной  степи.
Лунный свет то  высветлял, то затенял  деревца,  овраги, взлобки саванны. Но
резкий  силуэт огромной грузовой  машины, столь непривычной в этих безлюдных
местах,  долго еще  нагонял страху на волков:  оглянувшись назад, они всякий
раз поджимали хвосты и прибавляли ходу. И тем не менее они останавливались и
снова   вглядывались   напряженно,  как   бы  пытаясь   проникнуть  в   суть
происходящего, - что делают люди на месте их старого логова, почему  они там
остановились и долго ли  еще будет  стоять  там эта громадная,  пугающая  их
машина.  То был, кстати, МАЗ - вездеход  военного исполнения, с  брезентовым
верхом, с колесами столь мощными, что им,  казалось,  еще сто  лет  не будет
износа. В  кузове машины среди десятка битых сайгачьих туш, оставленных  для
отправки на завтра, лежал человек, руки  eго были связаны, точно его взяли в
плен.  Он  чувствовал, как  все больше остывают и затвердевают лежащие рядом
туши  сайгаков. И все-таки  их шкуры согревали его, а  иначе ему пришлось бы
худо. В проеме брезентового шатра над кузовом виднелась луна,  он смотрел на
большую луну, как в пустоту, на его бледном лице было написано страдание.
   Теперь участь его зависела от людей, вместе с которыми  он прибыл сюда,
как полагали они, подобно им подзаработать на моюнкумской облаве...
   Трудно  установить,  что   такое  людская  жизнь.  Во  всяком   случае,
бесконечные  комбинации  всевозможных  человеческих  отношений, всевозможных
характеров  настолько  сложны,  что  никакой  сверхсовременной  компьютерной
системе  не под силу  сынтегрировать общую кривую самых обычных человеческих
натур.  И  эти  шестеро,  а точнее  пятеро,  поскольку шофер вездехода Кепа,
приданный им как  водитель, был сам по себе, к тому же он единственный среди
них был  человеком  семейным, хотя, по сути,  очень  даже близким  по  духу,
неотличимым  от других,  - словом, эти шестеро могли служить примером  тому,
что  бывают  и   противоположные  случаи,   когда   можно   обойтись  и  без
компьютерного   интегрирования,   а   также  и  тому,  что   пути   господни
неисповедимы,  когда  речь  идет  о пусть  даже  самом пустяковом коллективе
людей.  Значит, так  было угодно  Господу,  чтобы все  они  оказались людьми
поразительно однозначными.  По  крайней  мере, когда они  только  выехали  в
Моюнкумы...
   Прежде всего это были люди бездомные, перекати-поле, кроме, разумеется,
Кепы:  у  троих из них  ушли  жены,  все  они  были в  той  или иной степени
неудачниками,  а  следовательно,  были  по большей  части  озлоблены на мир.
Исключением  мог считаться  разве  что  самый  молодой из  них  со странным,
ветхозаветным  именем  Авдий - упоминался такой  в  Библии в  Третьей  Книге
Царств, - сын дьякона откуда-то из-под Пскова, поступивший после смерти отца
в  духовную семинарию  как подающий  надежды  отпрыск церковного служителя и
через два года изгнанный оттуда за ересь. И теперь он лежал в кузове МАЗа со
связанными руками в  ожидании  расплаты  за  попытку, по определению  самого
Обера, бунта на корабле.
   Все они, за исключением Авдия, были завзятыми или, как они еще величали
себя,  профессиональными алкоголиками.  Опять же вряд  ли в их  число входил
Кепа, как-никак  права  водительские приходилось  беречь, не то жена  бы ему
глаза повыцарапала, но в Моюнкумах в ту ночь он тaки крепко поддал, не хуже,
чем другие,  а под сомнением в этом смысле опять же оказался Авдий-Авдюха  -
ему-то  что, скитальцу,  ан нет, тоже заартачился, не стал  пить, чем вызвал
еще большую ненависть Обера.
   Обер  -  так  для  краткости  велел он именовать себя  подчиненным  ему
подборщикам туш, имея в виду, наверно, что слово это означало старший,  а он
и  в  самом  деле  до разжалования  был старшиной дисциплинарного батальона.
Когда  его  разжаловали,  доброжелатели сокрушались, что  он-де  погорел  за
служебное  усердие,  так  же  считал  и  он  сам,  глубоко  задетый  в  душе
несправедливостью начальства,  однако о подлинной причине изгнания своего из
армии  предпочитал не распространяться.  Да  и  ни к  чему  это  было,  дело
прошлое.  В  действительности фамилия Обера  была  Кандалов,  а  изначально,
возможно,  и Хандалов,  но это  никого не волновало -  Обер он и есть обер в
полном смысле этого слова.
   Вторым  лицом  в этой  хунте - а  хунтой  они окрестили свою  команду с
общего  согласия,  - единственным, кто  слабо  возразил, был  Гамлет-Галкин,
бывший  артист областного  драматического театра: "Ну ее  к шутам, хунту, не
люблю я,  ребята,  хунты. Мы  ведь  отправляемся на  сафару, пусть  мы будем
сафарой!"  -  но  к  его  предложению   никто  не  присоединился,  возможно,
малопонятная "сафара"  проигрывала  на фоне  энергичной "хунты", -  так  вот
вторым лицом хунты оказался некто  Мишаш, а если полностью - Мишка-Шабашник,
тип, надо сказать, бычьей свирепости, который мог послать куда подальше даже
самого Обера. Привычка Мишаша приговаривать по каждому поводу "бля" была для
него что вдох, что выдох. Идею связать и бросить  Авдия в кузов машины подал
именно он. Что и было незамедлительно проделано хунтой.
   Самое  скромное  место  в  этой  хунте  занимал  артист  Гамлет-Галкин,
спившийся,  преждевременно  сошедший  со  сцепы и  перебивавшийся случайными
заработками, а тут как раз подвернулась такая пожива - кидай за ноги в кузов
каких-то  то ли  антилоп,  то  ли  сайгаков,  какая  ему разница, и  получай
столько,  сколько за месяц  не заработаешь, и  вдобавок еще премию от Обера,
хоть и за  счет отчислений от всего подряда, -  ящик водки на всю братию.  И
наконец, самый  покладистый  и  безобидный  среди них  -  местный  малый  из
ближайших  моюнкумских  окрестностей,  Узюкбай,  или  попросту  -  Абориген.
Абориген-Узюкбай, что в нем было бесценно, был начисто лишен самолюбия, все,
что ни скажи  ему, на все согласен и за бутылку водки готов двинуть  хоть на
Северный  полюс. Краткая история  Аборигена-Узюкбая сводилась к  следующему.
Прежде  был трактористом, потом стал беспробудно пить, бросил трактор  среди
ночи на проезжей дороге, врезалась в него проходившая машина, погиб человек.
Узюкбай отсидел  пару  лет, жена  с  детьми  тем временем от него ушла, и он
очутился  в  городе  в  качестве  неучтенной рабсилы, подвизался грузчиком в
продмаге,  выпивал в подъездах,  где  и обнаружил  его  сам Обер,  и Узюкбай
последовал  за  ним  без оглядки, да и не  на  что ему было  оглядываться...
Оберу-Кандалову нельзя  было отказать -  он  действительно обладал социально
ориентированным нюхом...
   Вот так и сошлись они во главе с Обером-Кандаловым, и вот так  на волне
облавы объявились в Моюнкумской саванне...
   И  если  говорить  о судьбе и  о  судьбах,  о  разного  рода  житейских
обстоятельствах, предопределяющих события, то, видит Бог,  у Обера-Кандалова
не было бы никаких забот  с  неудавшимся семинаристом  Авдием,  если бы тому
довелось  в  свое  время  доучиться  и   дослужиться   до  рукоположения   в
соответствующий сан. Кстати, бывшие однокашники Авдия по семинарии, когда-то
такие же легкомысленные, как и все  ученики, выбрав  однажды жизненный путь,
оказались куда устойчивей, а самое главное  - благоразумней, чем Авдий,  сын
покойного  дьякона, и уже  успешно  продвигались после завершения  духовного
образования  по  ступеням  церковной  карьеры. Будь в  их числе и Авдий  - а
поначалу  он   значился  среди  наиболее  высокоодаренных,   любимых  отцами
богословами  юношей,  -  тогда Оберу-Кандалову  и  Авдию  вряд  ли  пришлось
встретиться,  хотя  бы  потому,  что  Обер-Кандалов  искренне  считал  попов
недоразумением времени  и  никогда  в жизни не  переступал церковного порога
даже из любопытства.
   Если бы да кабы... Однако кто мог знать,  что такое произойдет. Если бы
знать наперед...  Но  кто  у кого просит заполнить анкету, когда вербует  на
один  выезд  - отправиться за компанию подзаработать.  Это же  все равно что
поехать  с  коллективом на  картошку.  Разве что  вместо клубней  предстояло
собирать  убитых  на   облаве   животных...  Знал   бы  Обер-Кандалов,   что
повстречавшийся  ему на вокзале скиталец Авдий  - чокнутый, ненормальный, не
пришлось  бы  ему  в  моюнкумских  песках  ломать  себе голову,  как  с  ним
поступить,  куда  его девать, как  избавиться без  вреда  для себя  от этого
дикого Авдия, едва не  сорвавшего все то, что он устраивал с таким усердием,
посредством чего надеялся реабилитировать свое прошлое. Кто бы мог подумать,
что таким странным, невероятным, причем глупым  образом все свяжется в  один
узел. От этих  мыслей Оберу-Кандалову очень хотелось выпить, что называется,
ударить по-черному, а он здорово это умел - полстакана залпом,  потом  еще и
еще полстакана,  оглушить, взвинтить себя  так, чтобы никаких  тебе преград,
чтобы полностью сознание отшибить... и тогда дать по мозгам... Но и этого он
боялся, потому что знал, как тяжко будет потом...
   И откуда он взялся, этот Авдий, на его голову! И опять, если говорить о
судьбе и судьбах, о разного рода жизненных обстоятельствах, предопределяющих
причины других  событий, то все это  завязывалось  задолго до этого и  вдали
отсюда...
   Изгнанный из духовной семинарии как еретик-новомысленник, Авдий работал
в ту  пору внештатным  сотрудником  областной комсомольской газеты. Редакция
газеты была заинтересована в нем, в недавнем семинаристе, недурно пишущем на
любимые  читателями  темы. Преданный  церковью  анафеме, он был выгоден  для
наглядной  антирелигиозной  пропаганды.  Несостоявшегося семинариста, в свою
очередь, заинтересовала возможность выступать в молодежной печати на близкие
ему морально-нравственные темы. Пропускаемые при этом на страницы газеты его
несколько  непривычные  размышления  безусловно привлекали  читателей, и  не
только  молодых,   особенно   на  фоне  заунывно-дидактических  призывов   и
социальных  заклинаний,  захлестнувших областную  печать.  И пока  вроде  бы
взаимные  интересы соблюдались,  но  мало кто знал, а вернее, за исключением
одной души, никто но знал, какие помыслы  вынашивал этот молодой, да  ранний
обновленец. Авдий Каллистратов надеялся со  временем,  с  упрочением  своего
журналистского  имени,  найти  некую  приемлемую  форму,  некую  пограничную
идеологическую  полосу, позволившую  бы ему  высказывать  столь актуальные и
столь жизненно важные, по его убеждению,  новомысленнические представления о
Боге и  человеке  в современную эпоху в противовес догматическим  постулатам
архаичного вероучения. Вся смехотворность заключалась  в том, что перед  ним
стояли  две  абсолютно неприступные  и несокрушимые  крепости,  сила которых
зиждется  на  их  обоюдной незыблемости и  тотальной взаимонеприемлемости: с
одной стороны -  неподвластные времени,  тысячелетние  неизменные пасхальные
концепции, ревностно оберегающие чистоту вероучения  от каких бы то ни было,
пусть  даже  благонамеренных новомыслей,  и  с  другой  стороны  -  в  корне
отвергающая  религию  как  таковую могучая  логика научного атеизма.  А  он,
несчастный,  между ними  был все равно как между жерновами. И, однако, в нем
горел свой  огонь.  Обуреваемый  собственными  идеями  "развития во  времени
категории Бога в зависимости от исторического развития человечества", еретик
Авдий  Каллистратов надеялся,  что  рано  или поздно  судьба предоставит ему
возможность приоткрыть  людям суть своих умозаключений, ибо, как он полагал,
все  идет  к тому, что людям и самим захочется  узнать о своих отношениях  с
Богом  в  постиндустриальную  эпоху,  когда  могущество  человека  достигнет
наикритической  фазы.  Умозаключения  Авдия  носили  пока   не  устоявшийся,
дискуссионный характер, но  и такой свободы  мысли официальное богословие не
простило  ему, и,  когда  он отказался  покаяться в  ереси новомыслия,  чины
епархии изгнали его из духовной семинарии.
   У  Авдия Каллистратова было бледное высокое чело;  как многие  люди его
поколения,  он носил волосы до плеч и  отпустил  плотную каштановую бородку,
что,  впрочем,  если и не очень украшало, зато придавало его лицу благостное
выражение.  Серые  навыкате   глаза  его  лихорадочно  поблескивали,  в  них
выражался непокой духа и мысли, который был присущ его натуре, что приносило
ему  великую  отраду  от  собственных  постижений,  а  также  многие  тяжкие
страдания от окружающих людей, к которым он шел с добром...
   Ходил Авдий большей частью в клетчатых рубашках, в свитере и джинсах, в
холод  натягивал пальтецо и старую меховую шапку, еще отцовскую. Таким он  и
появился в Моюнкумской саванне...
   И то, что он  валялся в тот час связанный в кузове машины, наводило его
на  разные  горькие  мысли. Но острей всего  он чувствовал  в этот раз  свое
одиночество.  Ему  припомнилось полузабытое изречение  какого-то  восточного
поэта: "И среди тысячной толпы - ты одинок, и находясь  с собой наедине - ты
одинок".  И  тем горше  и мучительнее думалось ему  о ней, о той,  которая с
некоторых   пор  стала   самым  близким   существом   на   свете,  постоянно
сопутствующим ему в мыслях, как  ипостась его собственной  сути, -  и в этот
час он не мог отделить  ее от себя, не мог  не обращать к ней свои чувства и
переживания,  и если действительно существует телепатия как сверхчувственное
общение  близких натур в особо напряженном состоянии,  она непременно должна
была в ту ночь испытывать странное томление духа и предощущение беды...
   Теперь ему  наконец  открылась  справедливость парадоксальных  слов все
того же восточного поэта, над которыми он прежде  посмеивался, не верил, что
можно   утверждать:   "Пусть   не   полюбится   тому,   кто  истинно  любить
предрасположен..."  Что за  чушь! А  теперь  он  тихо  плакал,  думая о ней,
сознавая, что, не  знай он о ее  существовании,  не люби ее так  затаенно  и
отчаянно, как собственную  жизнь перед смертью, не  было бы этой неутихающей
боли,  этой тоски,  этого  необоримого,  безумного  и  мучительного  желания
немедленно,  тотчас  же  вырваться, освободиться и  бежать  к ней среди ночи
через саванну на ту затерянную в трансконтинентальной протяженности железной
дороги станцию Жалпак-Саз, чтобы очутиться, как  и  тогда, хоть на  полчаса,
возле ее  дверей, в  том прибольничном домике на границе великих  пустынь, в
котором  она  живет... Но  не  в силах  освободиться, Авдий  проклинал свою,
возможно,  и ненужную  ей  преданность - ведь  именно  ради нее он вернулся,
приехал во второй раз в эти азиатские края, очутился здесь, в Моюнкумах, где
и лежал теперь  связанный,  оскорбленный  и униженный.  Но его чувства к ней
были тем острей, чем неосуществимей было желание видеть ее, тем  мучительнее
было сознание одиночества, и чувства  эти открывали ему вместе с  тем  и всю
благость  слияния  с  Богом, ибо теперь ему открылось, что  Бог,  являя себя
через  любовь, дарует тем самым человеку наивысшее счастье бытия, и щедрость
Бога тут  бесконечна, как бесконечно течение времени, а предназначение любви
неповторимо в каждом случае и в каждом человеке...
   - Слава Всевышнему! - прошептал он, глядя на луну, и подумал: "Если  бы
она знала, как велика божья милость, когда он вселяет в сердце любовь..."
   И  тут возле машины  раздались  шаги, и кто-то,  сопя и  рыгая, полез в
кузов.  То был Мишаш, а вслед за  ним показалась и голова Кепы. Кажется, они
уже успели поддать - резко шибануло в нос водкой.
   - Ты что, бля, лежишь? А ну давай  поднимайся,  сука-поп,  Обер требует
тебя  на  ковер,  перевоспитывать  будет, -  говорил Мишаш,  как  медведь  в
берлоге, продвигаясь через сайгачьи туши в машине.
   Кепа, хихикая, в свою очередь добавил:
   -  Ковра  не  будет,  на  собственной  заднице, на землице  моюнкумской
посидишь.
   -- Ковер ему еще, - пробасил Мишаш, отрыгивая, - да за такое дело, бля,
в Сибирь! Охмурить нас задумал, чуть ли не монахами решил сделать, да не  на
тех, бля, нарвался!

IV

   За это время Авдий Каллистратов отправил Инге Федоровне несколько писем
на станцию  Жалпак-Саз,  и она отвечала ему  до  востребования на  городскую
почту, ибо  к тому времени постоянного адреса у  него уже не было. Матери он
лишился  еще в детстве, и отец его, дьякон Каллистратов,  оставшись вдовцом,
тратил всю свою доброту и  немалую начитанность, и богословскую и  светскую,
на сына и  дочь, что была старше  Авдия  на три года. Сестра Авдия, Варвара,
уехала учиться в Ленинград, хотела  поступить в  педагогический институт, но
ее  там не  приняли  как дочь служителя  культа, поскольку это открыло бы ей
доступ   к   школьному   обучению,  и  тогда  она   прошла  по  конкурсу   в
политехнический да так и осела в Ленинграде, вышла замуж, обзавелась семьей,
и работала  сейчас  чертежницей  в  каком-то проектном  институте.  Авдию же
дорога лежала в  духовную сферу, этого хотел он  сам,  и этого  очень  хотел
отец, особенно после истории с  поступлением в  пединститут дочери  Варвары.
Когда  Авдий начал учиться в семинарии, дьякон Каллистратов ходил счастливый
и гордый - он радовался  тому, что мечта его сбылась,  что не  напрасны были
его труды и внушения, что Господь внял его мольбам. Вскоре, однако, он умер,
и, возможно, в том была милость судьбы, ибо он не перенес бы той еретической
метаморфозы, которая случилась с его сыном Авдием, увлекшимся новомыслием на
поприще  вечного, как мир, богословия - учения, данного  раз  и  навсегда  в
бесконечности и неизменности божественной силы.
   А когда  Авдий Каллистратов стал сотрудничать  в  областной  молодежной
газете,  та  небольшая  квартирка,  в которой  дьякон Каллистратов прожил  с
семьей многие  годы,  была  затребована  для  вновь  назначенного  служителя
церкви, а бывшему семинаристу  Авдию  Каллистратову предложили освободить ее
как лицу, не имеющему никакого отношения к церкви.
   Авдий  вызвал  в  связи  с  этим  сестру Варвару, чтобы она  по  своему
усмотрению  увезла  в  Ленинград  нужные  ей родительские вещи,  в  основном
старинные  иконы и  картины, как память  и наследство.  Себе  Авдий  оставил
отцовские книги. То была последняя встреча брата и  сестры  - у каждого была
своя планида. Больше  они не виделись, отношения их были  вполне