Гришана. Все в нем  было
заурядно:  в меру шатен, выше среднего роста,  худощав, одет не броско,  как
обычно одеваются в  его возрасте, - джинсы, заношенная рубашка  на "молнии",
неприметная кепочка,  которую в случае  чего  можно сунуть в карман. Если бы
Гришан не прихрамывал и из-за этого не ходил с толстой суковатой палкой, его
трудно было  бы выделить, повсюду он бы  затерялся  в толпе. Разве что глаза
Гришана  запомнились  бы,  если за  ним  понаблюдать побольше. Выражение его
юрких  карих  глаз все время  менялось, возможно, он и сам не  замечал,  как
часто щурился,  косился, играл бесцветными  бровями,  напоминая загнанного в
угол хищного зверька, который  хочет кинуться,  укусить, но  не  решается  и
все-таки храбрится и принимает угрожающую позу. Возможно, такому впечатлению
способствовал обломанный верхний резец, обнажавшийся при разговоре.  "А ведь
мог поставить  себе  какую-нибудь золотую  коронку, но почему-то  не  делает
этого,  - подумал  про  него  Авдий.  -  Возможно,  не  желает иметь  лишнюю
примету".
   - С ногой-то что? Подвернул?  Недоглядел, стало быть? - поинтересовался
он из вежливости. Гришан неопределенно покачал головой.
   - Да, можно сказать, повредил малость. Недоглядел, ты прав, Авдий, так,
кажется, тебя зовут?
   - Да, я именуюсь Авдием.
   - Имя-то  редкое  какое, библейское, -  нарочито  растягивая  и  смакуя
слова, размышлял  Гришан. -  Авдий - определенно  имечко церковноприходского
разлива, - задумчиво заключил  он. -  Да, когда-то  люди  с  богом жили. Вот
откуда на Руси - Пречистенские, Боголеповы, Благовестовы. И фамилия у  тебя,
Авдий, должно быть, соответствующая?
   - Каллистратов.
   - Вот видишь, все совпадает... Ну а я попроще зовусь, по-пролетарски  -
Гришаном. Да не это важно. Так вот, прав ты,  Авдий Каллистратов, недоглядел
я с  ногой.  Страшноватый вывод напрашивается из этого: человек,  коли он не
последний дурак, непременно должен  себе под ноги смотреть. И байка о дурной
голове, от которой  ногам покою нет, о  том  же.  Как  видишь, инвалидствую.
Банальная история, собственно.
   - И на чем это отразилось? - спросил Авдий, имея в виду намеки Петрухи.
   - Не понял, - насторожился Гришан.
   - Я о том, что эта банальная история отразилась на твоем деловом успехе
- так надо понимать? - пояснил Авдий.
   - Ну,  это уже  другой  разговор! - Гришан сразу  переменился, отбросил
пустой наигрыш.  - Если  ты о деле  речь ведешь, тогда  ты прав.  Но не  это
сейчас  главное,  не  это   меня  беспокоит.   Я,  да  ты  и  сам,  конечно,
догадываешься, иначе зачем бы  я сейчас с тобой разговаривал, зачем мне  это
пустопорожнее бле-бле-бле... Словом, я тут вроде распорядителя, что ли, или,
скажем, старшины армейского, и для  меня самое главное пробиться через линию
фронта, сохранив живую силу.
   - Чем  могу  быть  полезен в  таком  случае?  Да  и  вообще  стоило  бы
поговорить,  - предложил Авдий. - Мне ведь тоже об этой живой  силе есть что
сказать...
   -  Ну,  коли такое  совпадение  интересов,  тут  уж  не  поговорить,  а
потолковать  надо, -  уточнил Гришан. -  Я как раз на это и нацеливался.  Ну
вот, к примеру,  напрашивается вопрос, так  сказать, между нами,  девочками,
говоря, - хитровато намекнул он и, помолчав, велел тем двоим гонцам, что, не
вмешиваясь  в  разговор, сидели в  сторонке:  - А  вы,  чем без дела сидеть,
ступайте, готовьтесь!
   И они молча ушли выполнять то,  что  было, видимо,  заранее обговорено.
Отдав распоряжение, Гришан взглянул на часы.
   - Через часок начнем посадочную операцию. Посмотришь, как это делается,
- пообещал он Авдию. - У нас здесь строго. Дисциплина как в десанте. А мы  и
есть настоящий десант беззаветно преданных  родине. С  большой  буквы.  И ты
тоже должен  действовать,  как  прикажут. Без всяких там  "могу", "нe могу".
Если все сработаем как надо, к вечеру доберемся до этого самого Жалпак-Саза.
   Гришан  многозначительно  замолчал.  Потом, бросив злорадный взгляд  на
Авдия, сказал с усмешкой, обнажив щербатый зуб:
   - А теперь о главном. О том, что тебя к нам привело. Ты не торопись, не
спеши.  Так  вот, в  так  называемом преступном  мире, в котором ты странным
образом очутился, о чем речь будет еще впереди, экспозиция твоя такова: ты -
гонец, ты повязан с нами и ты слишком много знаешь. Ты, похоже, не дурак, но
ведь  ты сам  полез  в капкан. Так что  теперь,  будь  ласка,  оплачивай мое
высокое доверие не менее высокой ценой.
   - Что ты имеешь в виду?
   - Думаю, ты сам догадываешься...
   - Догадываться - одно, говорить впрямую - другое.
   Оба замолчали,  пережидая,  когда прогрохочет проходящий мимо состав, -
каждый по-своему  готовился к неизбежному теперь поединку. Авдию в ту минуту
подумалось о том, как  странно складываются людские отношения: даже  сюда, в
голую степь, где,  казалось бы, все равны, где у всех одинаковые шансы, всем
одинаково грозит провал и уголовная ответственность, а при  удаче всех  ждет
одинаковый  успех,  люди, как  свою  кровь,  принесли с  собой  неистребимые
законы, согласно которым у Гришина, в частности,  было некое неписаное право
повелевать, потому что он был здесь хозяином.
   - Так ты велишь говорить впрямую, - прервал молчание Гришан. -  Хорошо,
- неопределенно протянул он и вдруг, как бы спохватившись, лукаво добавил: -
Слушай, а правда, что на тебя волки нападали?
   - Да, было дело, - подтвердил Авдий.
   - А  не кажется ли тебе, Авдий Каллистратов, что судьба оставила тебя в
живых для того, чтобы ты ответил мне сейчас на несколько вопросов, - обнажил
в улыбке осколок зуба Гришан.
   - Пусть так.
   - Тогда  кончай  крутить. Ты  мне должен объяснить здесь,  сейчас и  не
сходя с места: чего ты мутишь моих ребят?
   - Одна поправка, - перебил его Авдий.
   - Какая? Что за поправка к биллю?
   - Я пытаюсь наставить их на путь истинный, а значит, слово "мутить" тут
никак не подходит.
   - Это ты брось, товарищ  Каллистратов. Истинный, не истинный -  на этот
счет у каждого свое понятие. Ты эти штучки оставь. Здесь не место изощряться
в словопрениях. Я  хочу  знать, что  тебе  надо  понять,  чего  ты для  себя
добиваешься, святой отец?
   - Ты подразумеваешь какую-то личную выгоду?
   -  Безусловно,  а  то  что  же?   -  широко  развел  руками  Гришан   и
торжествующе-глумливо улыбнулся.
   - В таком случае - ничего, абсолютно ничего, - отрезал Авдий.
   - Прекрасно! - почти радостно вскричал Гришан. - Лучшего не придумаешь!
Все совпадает.  Так ты,  выходит,  из той сияющей породы одержимых  идиотов,
которые...
   - Остановись! Я знаю, что ты хочешь сказать.
   - Значит, ты подался в Моюнкумы под видом добытчика анаши, затесался  к
нам, стал у нас прямо как свой,  и не  потому, что  деньгу большую возлюбил,
как  Христа,  и  не  потому, что деваться было  некуда после того,  как тебя
выперли из семинарии и  тебе нигде ходу не  было?  Да  будь я  на месте этих
попов, я бы в два счета пинками тебя вышиб - ведь ты такой  даже им и  то не
нужен. Они ведь в старые игры играют, а ты все взаправду, все всерьез...
   - Да, всерьез. И ты принимай меня всерьез, - заявил Авдий.
   - Еще бы! Ты что же, считаешь, что я тебя не понимаю, а я тебя насквозь
вижу, вижу, кто ты есть. Ты - чокнутый, ты - фанатик собственного идиотизма,
потому ты и  подался  сюда, а иначе что бы  тебя сюда занесло? Прибыл, стало
быть, с благородной целью этаким  мессией, чтобы открыть глаза нам - падшим,
промышляющим добычей анаши,  торгующим и спекулирующим запрещенным дурманом.
Прибыл распространять извечные спасительные идеи, от которых,  как мочой, за
три версты несет прописными истинами. Прибыл отвратить нас от  зла, чтобы мы
раскаялись, изменились, чтобы приняли  обожаемые тобой стандарты  тотального
сознания. Вот ведь и Запад утверждает, что у нас все на один манер мыслят. -
Гришан неожиданно проворно для пострадавшего  от  ушиба человека поднялся  с
полотняного  своего  стульчика  и  шагнул к  Авдию, вплотную  приблизив свое
разгоряченное  лицо к его  лицу. - А ты, спаситель-эмиссар, подумал прежде о
том, какая сила тебе противостоит?
   - Подумал, и потому  я  здесь. И предупреждаю тебя:  я буду  добиваться
своего ради вас же самих, чего бы мне это ни стоило, ты уж не удивляйся.
   - Ради нас самих же! - скривился Гришан. - Не беспокойся, не удивляюсь,
чего ради  мне  удивляться тому, на  чем свихнулся  еще тот,  кого  распяли,
Спаситель  рода  человеческого... Раскинул руки в гвоздях на  кресте, голову
свесил,  скорчил  мученическую  рожу  и  на  тебе  -  любуйтесь,  плачьте  и
поклоняйтесь  до  конца света. Недурно,  понимаешь  ли,  придумали себе иные
умники занятие  на все века - спасать нас от самих  же  себя! И что же,  кто
спасен и что спасено в этом мире? Ответь  мне! Все, как было до Голгофы, так
оно есть и  до сих пор. Человек все тот же. И  в человеке ничто с тех пор не
изменилось. А мы все ждем, что вот придет кто-то спасать  нас, грешных. Тебя
вот,  Каллистратова,  недоставало в этом деле.  Но вот  и  ты явился к  нам.
Явился не запылился!  - скорчил комическую мину Гришан. -  Добро пожаловать,
новый Христос!
   - Обо мне можешь позволять себе говорить что угодно, но имени Христа не
упоминай всуе! - одернул  его Авдий. - Ты возмущаешься и  удивляешься  тому,
что я здесь появился, а это не удивительно - ведь мы неотвратимо должны были
встретиться с  тобой.  Вдумайся!  Неужто ты этого  не  понимаешь? Не я,  так
кто-то другой непременно должен был бы столкнуться с тобой. А я вычислил эту
встречу...
   - Быть может, ты и меня вычислил?
   -  И тебя.  Наша  встреча  с тобой была неотвратима. Вот я и  явился не
запылился, как ты говоришь.
   - Вполне логично, черт  побери,  - мы же  не можем обходиться друг  без
друга. И в этом есть, наверно, какая-то своя сволочная закономерность. Но не
ликуй,  спаситель  Каллистратов,  твоя теория  на  практике  ничего не даст.
Однако хватит философствовать,  хотя ты и довольно занятный субъект. Хватит,
с тобой все  ясно! Вот мой добрый совет тебе,  коли уж так обернулось:  иди,
Каллистратов, своей дорогой, спасай прежде всего свою головушку,  тебя никто
сейчас не тронет,  а  то, что собрал в степи,  если хочешь,  можешь раздать,
сжечь,  пустить  по ветру - воля  твоя.  Но смотри, чтобы наши  с тобой пути
никогда  больше не пересеклись!  - И  Гришан выразительно постучал палкой по
камню.
   - Но я не могу принять твой совет. Для меня это исключается.
   - Послушай, да ты настоящий идиот! Что тебе мешает?
   - Я перед Богом и перед собой в ответе за всех вас... Тебе, быть может,
не понять этого...
   - Нет-нет! Отчего  же? -  вскричал Гришан, от гнева блeднея  и возвышая
голос. - Я, между прочим, вырос в театральной семье, и, поверь мне, я оценил
и понял твою игру. Но  не слишком  ли  ты увлекся, ведь  после любого,  даже
гениального, исполнения в заключение дают занавес. И сейчас занавес, товарищ
Каллистратов,  опустится  при  одном-единственном  зрителе.  Смирись!  И  не
заставляй меня брать лишний грех на душу. Уходи, пока не поздно.
   - Ты о грехе толкуешь. Я понимаю, что ты имеешь в виду, но устраниться,
видя  злодеяние своими глазами, для меня равносильно тяжкому грехопадению. И
не стоит меня  отговаривать. Мне вовсе не безразлично,  что будет, скажем, с
малолетним  Ленькой, с Петрухой да и  с другими ребятами,  что  состоят  при
тебе. Да и с тобой в том числе.
   - Потрясающе! - перебил его Гришан. - С  какой  же  стати  ты берешь на
себя  право   вмешиваться  в  нашу  жизнь?  В  конце  концов,  каждый  волен
распоряжаться своей судьбой сам. Да я тебя впервые в жизни вижу,  да кто  ты
есть  такой,  чтобы  печься  обо  мне  и  других,  будто тебе  даны какие-то
полномочия свыше. Уволь! И не испытывай  судьбу.  Если ты  чокнутый,  иди  с
богом, а мы как-нибудь обойдемся без тебя. Понял?!
   - Но я не  обойдусь! Ты  требуешь полномочий -  так  вот,  мандатов мне
никто не выдавал. Правота и сознание долга - вот мои полномочия,  а ты волен
считаться  или не считаться с ними. Но  я неукоснительно их выполняю. Вот ты
заявил, что вправе сам решать свою судьбу.  Звучит прекрасно.  Но  не бывает
изолированных судеб, нет отделяющей судьбу от судьбы грани, кроме рождения и
смерти. А между рождением и смертью  мы все переплетены, как  нити в  пряже.
Ведь ты, Гришан,  и те,  кто  оказался под  твоей властью, сейчас ради своей
корысти несете из  этих  степей  вместе с анашой  несчастье и  беду  другим.
Соблазном мимолетным  вы вовлекаете  людей в  свой круг -  круг  отчаяния  и
падения.
   - А ты что нам за судья? Тебе ли судить, как нам жить, как поступать?
   - Да я вовсе не судья. Я один из вас, но только...
   - Что "но только"?
   - Но только я сознаю, что над нами есть Бог как высшее мерило совести и
милосердия.
   - Опять Бог! И что ты хочешь этим нам еще сказать?
   - А то, что  Божья благодать выражает себя в нашей  воле. Он  в нас, он
через наше сознание воздействует на нас.
   - Слушай, к чему такие сложности? Ну и что из этого следует? Нам-то что
это даст?
   - Как что! Ведь благодаря силе разума человек властвует над собой,  как
Бог. Ведь что такое искреннее осознание порока? По-моему,  это осуждение зла
в  себе  на  уровне  Бога.  Человек  сам  определяет  себе  новый взгляд  на
собственную сущность.
   - Чем отличается твой взгляд от массового сознания? А мы от него бежим,
чтобы не оказаться в плену толпы. Мы не вам чета, мы сами по себе.
   - Ошибка. Свобода лишь тогда свобода, когда она не боится закона, иначе
это фикция. А твоя свобода под вечным гнетом страха и законного наказания...
   -  Ну и что из этого? Тебе-то какая  печаль - ведь это наш выбор,  а не
твой?
   - Да, твой, но он касается не только тебя. Пойми, есть выход из тупика.
Покайтесь вот здесь, прямо в степи, под ясным небом, дайте себе  слово раз и
навсегда  покончить  с этим делом,  отказаться от наживы, что  сулит  черный
рынок, от порока и ищите примирения  с  собой и с  тем, кто носит имя Бога и
единым разумом объединяет нас...
   - И что тогда?
   - И тогда вы вновь обретете подлинную человеческую суть.
   -  Красиво звучит, черт  возьми!  И как просто!  -  Гришан  нахмурился,
поигрывая суковатой палкой, переждал, пока  пронесся скрытый  за  увалом еще
один  грузовой  состав,  и,  когда  шум поезда стих,  в  наступившей  тишине
произнес, жестко и насмешливо сверля взглядом разоткровенничавшегося  Авдия:
-  Вот что,  достопочтенный Авдий, я терпеливо  выслушал твои  суждения, как
говорится, хотя бы любопытства  ради и должен  крупно тебя разочаровать:  ты
ошибаешься,  если  в  своем самодовольстве полагаешь, что  только  тебе дано
говорить  с  Богом  в мыслях  своих,  что  я не  имею контакта  с  ним,  что
привилегия такая только у  одного тебя, у праведно мыслящего, а  я ее лишен.
Вот  ты сейчас  чуть  не задохнулся от удивления, слух  твой резануло, что с
Богом может быть в контакте и такой, как я?
   -  Совсем  нет.  Просто  слово  "контакт"   тут  несколько  непривычно.
Напротив,  я рад  это  услышать  из  твоих  уст.  Возможно,  в  тебе  что-то
переменилось?
   - Нисколько! Что за наивность. Так знай, Каллистратов, только смотри не
стань заикой - у меня к Богу есть свой путь, я вхож к нему иначе, с  черного
хода. Не так твой Бог разборчив и недоступен, как тебе мнится...
   - И чего ты достигаешь, попав к Богу с черного года?
   -  Да не  меньшего, чем ты.  Я помогаю людям изведать счастье,  познать
Бога в кайфе. Я даю им то, чего вы не можете дать  им ни своими проповедями,
ни своими молитвами...  Своих людей я приближаю к Богу куда оперативнее, чем
кто-либо.
   -  Приближаешь  к  Богу, купленному за  деньги? С помощью  зелья? Через
дурман? И это ты называешь счастьем познания Бога?
   - А что? Думаешь небось, святотатство, богохульство! Ну да! Я оскверняю
твой слух.  Конкурент  твой, понимаешь ли!  Дорогу тебе  перебежал. Да, черт
побери, да, деньги, да, наркотики! Так вот, деньги, если хочешь знать, - это
все. Ты что думаешь, у денег особый Бог? А в церквах и прочих учреждениях вы
что, без денег обходитесь?
   - Но это же совсем другое дело!
   - Оставь! Не заливай!  На свете все продается, все покупается,  и  твой
Бог в том числе. Но я, по крайней мере, даю людям покайфовать и испытать то,
что  вы  сулите  лишь  на словах и вдобавок на том  свете.  Лишь  кайф  дает
блаженство, умиротворение, раскованность в пространстве и  во времени. Пусть
блаженство это мимолетно,  пусть  призрачно,  пусть оно  существует  лишь  в
галлюцинациях,  но  это  счастье,  и  достижимо  оно только  в трансе. А вы,
праведники, лишены даже этого самообмана.
   - Одно ты правильно сказал - что все это самообман.
   - А ты как хотел? Получить правду всего за  пять копеек? Так не бывает,
святой отец! За неимением иного счастья кайф его горький заменитель.
   - Но кто тебя просит заменять то, чего нет! Ведь это злой  умысел - вот
что это такое!
   -  Полегче,  полегче,  Каллистратов!  Ведь  я,  если  разобраться,  ваш
помощник!
   - Как так?
   -  А вот так -  и ничего тут странного нет! Человеку так много насулили
со  дня творения, каких только чудес не наобещали униженным и  оскорбленным:
вот царство Божье грядет, вот демократия, вот равенство, вот братство, а вот
счастье в коллективе, хочешь - живи в коммунах, а за прилежность вдобавок ко
всему наобещали рай. А что  на деле? Одни  словеса! А  я, если хочешь знать,
отвлекаю неутоленных, неустроенных. Я громоотвод, я увожу людей черным ходом
к несбыточному Богу.
   - Да  ты  куда опаснее, чем я  ожидал! Какую мировую  смуту  ты  мог бы
заварить - представить страшно! В тебе, быть может, умер маленький Наполеон.
   -  Бери выше!  Почему не  большой?  Дали  б мне  волю,  я  бы  мог  так
развернуться! Если б мы на Западе вдруг оказались, я бы еще не такими делами
ворочал. И тогда ты  не  дерзнул бы со  мною полемизировать, а смотрел бы на
то, что есть добро, а что есть зло, так, как мне угодно...
   - Не сомневаюсь. Но страшного в твоих словах тоже не вижу. Все, что  ты
говоришь, не ново. Ты, Гришан, паразитируешь на том,  что люди изверились, а
это  культивировать куда удобнее. Все плохо, все ложь, а раз тaк - утешься в
кайфе. А ты попробуй, если клеймишь все,  что было,  дать людям новый взгляд
на мир. Вера - это  тебе не кайф, вера - продукт страданий многих поколений,
над  верой  трудиться  надо  тысячелетиями  и  ежедневно.  А  ты на позорном
промысле  желаешь  перевернуть чередование дня и ночи,  извечный порядок. И,
наконец, начинаешь ты за здравие, а кончить придется за упокой  - ведь вслед
за кайфом, так тобою превозносимым, наступает полоса безумия и окончательная
деградация души.  Что ж ты не договариваешь до  конца? Выходит, кайф  твой -
провокация:  ведь придя к Богу мнимому,  тут же  попадаешь в объятия сатаны.
Как с этим быть?
   -  А никак. На свете за  все есть расплата. И за это тоже. Как за жизнь
есть  расплата смертью... Тебе не приходило это в голову? Что притих?  Тебе,
святоша, конечно, не по нутру моя концепция!
   - Концепция антихриста? Никогда!
   -  Ха-ха!  Что стоит твое христианство без антихриста? Без его  вызова?
Кому оно нужно? Какая в нем потребность? Вот и выходит, что я вам необходим!
А иначе с кем вам бороться, как демонстрировать воинственность своих идей?
   - Ну и изворотлив  ты -  прямо уж! - невольно рассмеялся Авдий. - Готов
играть на  противоречиях. Но  не  витийствуй. Нам  с  тобой не  найти общего
языка. Мы антиподы, мы несовместимы - вот  почему ты гонишь меня  отсюда. Ты
меня  боишься. Но  я все  равно настаиваю: покайся, освободи гонцов из своей
паутины. Я предлагаю тебе свою помощь.
   Гришан неожиданно промолчал. Нахмурился, стал молча ходить взад-вперед,
опираясь на палку, потом приостановился.
   - Если  ты  думаешь, товарищ Каллистратов, что я тебя  боюсь,  ты очень
ошибаешься. Оставайся, я  тебя  не  гоню.  Сейчас  мы  будем  пробираться на
товарняк. Устроим, так сказать, организованный набег на транспорт.
   - Скажи