н имеет власть, и когда он никакой власти не
имеет; как  отвратить венец творенья - человека от неуемной жажды господства
над другими, как  отвратить от постоянных сползаний к вседозволенности: ведь
самодовольство и надменность влекут человека  повелевать и принуждать, когда
он в силе,  а  когда  не  в  силе,  угодливостью,  лицемерием  и  коварством
стремиться  к  той же цели, и в чем же тогда подлинная цель жизни, в чем  ее
смысл,  и кто, наконец,  в состоянии ответить  на этот  вопрос так, чтобы ни
одна душа не усомнилась в истинности и чистоте его ответа.
   И ты, Учитель,  идешь  на лютейшую  казнь,  дабы  человек внял  добру и
состраданию - тому, что в первооснове отличает разумного от неразумного, ибо
тяжко  пребывание человека  на  земле, глубоко затаились в нем истоки зла. И
разве  достижим таким  путем  абсолютный  идеал  -  ум, окрыленный  свободой
мышления,  возвышенная личность, изжившая в себе анахронизм  зла отныне и во
веки веков,  как  изживают заразную  болезнь? О, если бы это было достижимо!
Боже, зачем же  Ты взвалил на себя такое бремя, чтобы исправить неисправимый
мир?  Спаситель, остановись, ведь те, ради которых Ты пойдешь на  крест,  на
мученическую смерть,  они же потом над Тобой надсмеются. Да, да,  иные будут
просто хохотать, иные  будут издеваться над тщетою Твоей спустя тысячелетия,
когда материалистическая наука, не  оставив от веры  в Бога камня на  камне,
объявит  небылицей  все, что с  Тобой  было: "Чудак! Глупец! Кто его просил?
Зачем, к чему было устраивать тот спектакль с  распятием? Кого этим удивишь?
Что это дало,  что это изменило в человеке хотя бы на  волосок, хотя  бы  на
йоту?"  Так будут думать те  поколения, которым Твой  подвиг будет  казаться
чуть ли не нелепым, которые к тому времени постигнут устроение материи до ее
изначальной сущности и,  преодолев  земное тяготение,  вступив в космические
сферы, оспаривать будут вселенную друг у друга в алчбе кошмарной, стремясь к
галактическому  господству, и  хоть  и  бесконечно  пространство,  но  им  и
вселенной будет мало, ибо в отместку за неудачу на земле  они готовы будут в
угоду  своим амбициям саму планету  развеять в прах, планету,  на которой Ты
пытался возвестить культ милосердия. Так Ты подумай, что для них Бог,  когда
они  себя  выше  Бога  считают, что им чудак,  повисший  на  кресте,  когда,
уничтожив всех разом, они самую память Твою сотрут с лица земли. О бедный, о
наивный  мой Учитель,  бежим со мной на  Волгу, на  Оку, на  тот  уединенный
островок посреди реки,  и там ты будешь  пребывать как на  звезде  небесной,
всем отовсюду видной, но никому не доступной. Подумай,  еще не поздно, у нас
есть еще ночь и утро, быть может, Ты  сумеешь еще  избежать жестокой участи?
Опомнись, неужто путь, Тобою избранный, единственно возможный путь?
   Обуреваемый  такими мыслями, Авдий с глубокой  мукой во взоре бродил по
улицам и  площадям ночного жаркого  Иерусалима, пытаясь вразумить  Того, кто
самим Господом послан  был на  землю для участи  ужасной и  трагической, как
вечный пример и укор людям... Но таково свойство человека, что  этого  укора
никто  впрямую  на  свой  счет  принимать  не будет  и  каждый  отыщет  себе
оправдание:  мол,  он тут ни  при чем, мол, без него вершатся судьбы  мира и
пусть  себе  вершатся...  Сколько  неизбывной иронии таилось в  том замысле,
страдающем недооценкой человеческой натуры...
   Уже  в  который  раз прохаживаясь  у  городских ворот,  Авдий  встретил
бродячую собаку о трех лапах - четвертую, подбитую,  она поджимала к животу.
Умно и грустно посмотрела на него собака.
   - Ну что,  хромец,  -  сказал  он псу,  оглядывая его.  - Ты  такой  же
бездомный, как и я. Пошли со мной.
   И до самого рассвета пес бродил вместе с Авдием. Все как  есть  понимал
тот пес. А утром вновь в заботах и хлопотах проснулся город, с утра базары и
рынки наполнили груженные вьюками верблюды, пригнанные из песков  бедуинами,
ослы  и  мулы,  перевозившие  грузы  помельче,  конные повозки  с  поклажей,
носильщики  с тюками  на плечах  - все пришло  в  действие,  все  - страсти,
товары, галдеж - завертелось  в общем колесе купли-продажи...  Однако многие
иерусалимцы стеклись к белостенному городскому храму и оттуда взбудораженной
толпой  двинулись  к  римскому  прокуратору Понтию  Пилату. Примкнул к ним и
Авдий Каллистратов: он понял, что речь  идет о судьбе Учителя. И он пошел  с
ними к Иродову дворцу,  но вооруженная стража не пропустила их к наместнику.
И  они остановились у дворца  в  ожидании.  Народу все  прибывало, хотя жара
стояла с самого утра.  Разные страсти влекли сюда разных людей. Какие только
разговоры  не  ходили  в  той неспокойной толпе:  одни говорили, что пророка
Иисуса  Назорея  прокуратор помилует  властью, данной  ему  Римом, отпустит,
чтобы  он  убрался из Иерусалима  куда подальше и  никогда  больше  cюда  не
возвращался,  другие  говорили, что  одному из приговоренных в  честь  пасхи
даруют жизнь  и что  помилованным этим будет Иисус, третьи  попросту верили,
что его спасет сам Яхве  на глазах у всех, но все - и те, и другие, и третьи
- ждали, ждали, не ведая, что происходило там, за оградами и стенами дворца.
И много  было таких в толпе, кто  посмеивался над беднягой, расплачивающимся
головой за  потешный свой трон, глумились над обреченным чудаком и сетовали:
что, мол, прокуратор  тянет, рубить  так рубить сплеча, чего еще  нянчиться,
солнце  вон как припекает, и до  полудня все  изжарятся на Лысой горе.  Этот
Иисус Назорей,  он-де кого хочешь  заговорит,  кому  угодно  голову задурит.
Ясное  дело  -  треплет  там языком и  смущает  прокуратора,  чего  доброго,
наместник римский еще  возьмет  да отпустит его, а тогда  зачем  же мы здесь
стоим... И Иисус Назарянин хорош  -  наобещал с  три короба, только где оно,
его Царство Новое,  а теперь его самого вздернут,  как собаку... Так-то  оно
бывает...
   Слушая   их  речи,  Авдий   возмущался.   "Не   смейте  так   говорить!
Неблагодарные,  низменные  душонки!  Как  можно  так осквернять  и  опошлять
великую  борьбу человеческого духа с самим  собой. Вам  гордиться  надо  им,
люди,  его  мерой  мерить себя!"  -  в  отчаянии  кричал Авдий Каллистратов,
обливаясь  слезами  в толпе  иерусалимской. Но никто его не слышал, никто не
замечал  его  присутствия.  Ведь  ему  еще  предстояло  родиться  в  далеком
двадцатом веке...

x x x

   Дождь,  что хлынул среди ночи, постепенно  пошел на  убыль.  Ушел,  как
пришел,  еще куда-то пролиться ливнем. И наконец и вовсе  стих, лишь изредка
срываясь сверху запоздавшими каплями. А  время близилось к рассвету, омытому
и усыпанному звездами рассвету, - небо, еще темно-агатовое в  глубине, после
дождя все  больше светлело по  краям. Прохладой  веяло от влажной  почвы, от
вытянувшихся за ночь трав.
   Но, пожалуй, никто из обитавших  в  степи живых существ не ощутил в тот
час радости  бытия столь  остро  и благодарно,  как Авдий Каллистратов, хотя
самочувствие его и оставляло желать лучшего.
   Но  при этом  Авдию  повезло:  раскаленный  накануне  воздух  не  успел
охладиться за  ночь, и  он  не замерз. И хотя  он промок с головы до ног,  и
ушибы и травмы тоже давали  знать, но он,  презрев боль, сосредоточился и  в
ясновидении своем,  дававшем  ему возможность ощущать себя одновременно  и в
прошлом и  в настоящем, воспринимал жизнь заново, открывал ее как дар судьбы
и оттого  еще больше ценил саму возможность жить и мыслить. В тот час, когда
дождь кончился, Авдий  сидел  под  железнодорожным  мостом,  куда с  трудом,
собрав последние силы, доковылял впотьмах...
   Под  этим  мостом  было  относительно  сухо, и  он забрался  сюда,  как
бродяга, и доволен был тем, что  нашлось такое  место,  где он мог переждать
дождь  и  предаться  размышлениям. Под мостом было гулко  и звонко,  как под
высокими сводами средневекового собора.  Когда над головой проходили поезда,
это походило на орудийный шквал, обрушивающийся издали и постепенно уходящий
вдаль.  Хорошо, просторно  думалось  в ту  ночь Авдию,  и мысль,  родившись,
развивалась уже сама  по себе  и  беспредельно и беспрепятственно влекла  за
собой его дух. Авдий думал то о Христе и Понтии Пилате, мысленно переносился
в  те времена,  и грохот проносящихся  над ним поездов не  мешал ему ощущать
себя в древней Иудее среди гомонящей толпы на Голгофе и как бы видеть своими
глазами  все, что  там  происходило, то  припоминал  Москву,  свое  недавнее
пребывание там и посещение Пушкинского музея, где пела болгарская капелла, и
вспоминал своего  двойника,  так  поразительно похожего  на него болгарского
певца, и перед  ним вставало его лицо  с  разверстым ртом. Какие возвышенные
звуки  исторгали  голоса болгарских певцов, как  возносили  они  его  душу и
мысль! Отец его, дьякон  Каллистратов, очень любил церковное пение и, слушая
его,  плакал от  умиления.  Однажды  кто-то  передал отцу текст удивительной
молитвы одной  современной монахини. Молодая еще в те годы  женщина,  бывшая
воспитанница,  а затем и  воспитательница детдома, приняла  постриг  в  годы
войны после того, как ее  возлюбленный, с которым они  прожили всего полтора
месяца, погиб  на  военном корабле, потопленном германской подлодкой. Дьякон
Каллистратов,  читая  тот "документ души", в  котором  соединялись  и плач и
молитва,  всякий раз ронял слезу. Он  очень любил,  когда  Авдий,  тогда еще
мальчишка,  стоя  в красном  углу дома  у старого пианино,  читал  ему вслух
чистым отроческим голосом молитву о  потопленном корабле. И Авдий заучил  ее
наизусть, ту молитву монахини, бывшей детдомовки:
   "Еще  только  светает  в небе, и пока мир  спит перед  восходом солнца,
обращаю к Тебе,  Всевидящий и  Всеблагий, свою насущную молитву.  Прости,  о
Господи,  что  своеволие  проявляю и  прежде вспоминаю не  о Тебе,  а  снова
докучаю  своим  делом, но  я живу ради того, чтобы молитву сию  произносить,
пока я есть на этом свете.
   Ты, Сострадающий,  Благословенный, Правый,  прости меня,  что  досаждаю
тебе обращениями неотступными. В мольбе моей своекорыстия нет - я не прошу и
толики  благ  земных и  не молю о продлении дней своих. Лишь о спасении  душ
людских взывать не перестану. Ты, Всепрощающий, не оставляй в неведении нас,
не позволяй нам оправданий искать  себе в  сомкнутости добра и зла на свете.
Прозрение  ниспошли людскому  роду. А о  себе не смею  уст  разомкнуть. Я не
страшусь  как должное  принять любой  исход  - гореть  ли  мне  в геенне или
вступить в царство, которому  несть конца.  Тот жребий наш Тебе  определять,
Творец Невидимый и Необъятный.
   Прошу  лишь об одном, нет  выше  просьбы  у  меня, рабы Твоей, инокини,
повинующейся словам  любви  Твоим,  отшельницы, в отчаянии своем  презревшей
земную юдоль, отвергнувшей напрочь тщеславие и суету, чтобы в помыслах своих
приблизиться к духу Твоему, Господи.
   Прошу  лишь об одном, яви такое чудо:  пусть тот корабль плывет все тем
же курсом прежним  изо  дня в  день,  из ночи  в ночь,  покуда  день и  ночь
сменяются определенным Тобою чередом в космическом вращении Земли.  Пусть он
плывет, корабль тот, при вахте  неизменной, при навсегда зачехленных стволах
из океана в океан, и  чтобы волны бились о корму и слышался бы  несмолкаемый
их мощный гул и  грохот.  Пусть брызги океана обдают его  дождем  свистящим,
пусть дышит он той влагой горькой и летучей.  Пусть  слышит он  гул машин  и
крики  чаек, следующих за кораблем. И пусть  корабль держит  путь во светлый
град на дальнем океанском бреге, хотя пристать к нему во веки не дано...
   Вот и все,  более ничего не  прошу в  молитве своей ноче-дневной.  И Ты
прости, Всеблагий и Милосердный,  что  докучаю просьбой странной, молитвой о
затонувшем корабле. Но Ты - твердыня всех надежд высоких, земных и неземных.
Ты был и остаешься Вездесущим, Всемогущим и Сострадающим началом всех начал.
И потому с мольбой к Тебе  идем как в прошлом, так и ныне и в грядущих днях.
И потому, когда  меня не станет  и некому будет  просить,  пусть тот корабль
плывет по океану и за пределом вечности. Аминь!"
   Он и сам не понимал, почему ему опять  припомнилась в  ту ночь  молитва
монахини. И  когда промелькнула еще мысль о том, что если бы встретилась ему
та девушка, что  приезжала в  Учкудук на мотоцикле,  он и  ей бы  прочел эту
молитву, самому стало смешно. Поневоле  рассмеялся Авдий,  дураком непутевым
себя обозвал и представил, как  бы она поглядела на него,  скорчившегося под
мостом  в  самом  плачевном  виде,  словно   скиталец-вор  или  незадачливый
разбойник.  И что  при этом она подумала бы  о  нем, а  он, видишь  ли,  еще
молитву о  корабле хочет ей прочесть. Сумасшедшим  посчитала  бы его  она и,
конечно, была бы права. Но даже сейчас,  рискуя унизить себя в ее глазах, он
хотел бы увидеть ее...
   И  до  самого рассвета  Авдий  сидел  под  мостом, а  над  его  головой
громыхали проносящиеся по степи поезда. Больше всего, однако, ему думалось о
том, где  теперь гонцы, бывшие попутчики его, что с ними. Наверно, пробились
уже через Жалпак-Саз и покатили дальше. Где теперь Петруха, Ленька и другие?
Где теперь неуловимый, как  оборотень, Гришан? И сожалел Авдий, что допустил
промах, грубую  ошибку, что Гришан  восторжествовал, что победило его черное
дело, что все так плохо кончилось. И все равно  Авдий считал, что испытания,
выпавшие на его долю в эти дни, были ему необходимы.  Хоть ему и  не удалось
перевоспитать  гонцов,  но  материал  для  выступления  в  газете  он  добыл
интересный, и добыл собственным трудом.
   Эти  соображения  несколько успокаивали  Авдия, но  душа его  болела, и
прежде всего за Леньку. Вот кого можно было бы вывести на  путь истинный, но
не удалось.
   Припомнилось  Авдию  теперь все, что  довелось ему  узнать и увидеть  в
Примоюнкумских степях, - и та встреча его с волками, и то, как серая волчица
перепрыгнула  через  его  голову,  вместо  того, чтобы вонзить в него клыки.
Странно было  это, очень  странно - и навсегда запомнил он  лютый  и  мудрый
взгляд ее синих глаз.
   Но  вот  над железной дорогой снова  взошло  солнце,  и  жизнь пошла по
новому  кругу. Чудесно было в степи  после ночного  дождя. Еще не  наступила
жара, и все степные просторы, сколько  было видно вокруг, дышали чистотой, и
пели в небе  жаворонки. Заливались, порхали  степные  птахи  между  небом  и
землей.  А  по  степи,  передвигаясь от  горизонта к горизонту,  шли поезда,
напоминая о жизни, бурлящей далеко отсюда.
   Гармония  и  умиротворенность  царили  в то утро в степи,  напитавшейся
минувшей ночью благодатной влагой небес.
   Как только  пригрело солнце, Авдий решил просушить одежду, стал снимать
ее  и  ужаснулся  -  одежда  была  до  того изодрана, что в  ней стыдно было
появиться  на людях. Тело же  его  все  покрывали  ссадины,  кровоподтеки  и
огромные синяки. Хорошо, что у него не было при себе зеркала,  - увидев себя
в зеркале, он бы испугался страшного вида  своего, но и без зеркала понимал,
что с ним: к лицу невозможно было притронуться.
   И  все-таки  у  него  достало  мудрости  внушить  себе, что  все  могло
обернуться  гораздо хуже,  что  он остался жив,  а уже  одно  это -  великое
счастье.
   Когда он  раздевался  под мостом,  обнаружилась еще одна неприятность -
паспорт  и те  немногие  деньги,  что  были  у  него  в  карманах, пришли  в
негодность.   Паспорт,  изодранный   при  падении  и  намокший  под  дождем,
превратился  в комок сырой бумаги. А  из денег  более или менее  сохранились
всего  две  ассигнации - двадцатипятирублевка и десятка. На эти деньги Авдию
предстояло добраться до Москвы и далее до Приокска.
   Невеселые  мысли  одолели  Авдия  Каллистратова.   После   изгнания  из
семинарии Авдию  выпало  жить  в довольно стесненных  условиях.  С  согласия
сестры  Варвары пришлось продать старое пианино,  на  котором  она в детстве
училась  играть. В комиссионном магазине дали  за  пианино полцены, объясняя
это  тем, что музыкальные  инструменты  ныне  не дефицит,  их навалом,  даже
старые  магнитофоны  и то  девать  некуда,  а  пианино  и подавно.  Пришлось
согласиться и  с такой ценой, поскольку другого выхода не было. И вот теперь
остался совсем без ничего. Лучше не придумаешь!
   Начался новый  день, а значит,  надо было жить,  и  снова материя бытия
брала идеалиста Каллистратова за горло.
   Всю ночь он  провел  под мостом в  раздумьях, и  теперь ему  надо  было
решать, как выбраться отсюда,  а кроме  того, надо было подумать и  о  хлебе
насущном.
   И тут  Авдию улыбнулось  счастье. Когда рассвело,  выяснилось,  что под
мостом, под которым он укрывался, проходила проселочная дорога. Правда, судя
по всему, машины  здесь ходили не часто. Неизвестно, сколько еще пришлось бы
ждать попутки, и Авдий  решил своим ходом добираться до ближайшего разъезда,
а  там  доехать как-то до Жалпак-Саза.  Решив  двинуться в путь,  Авдий стал
осматриваться  вокруг: не найдется ли какой-либо палки, чтобы  опираться  на
нее в пути.  Правое распухшее колено,  разбитое при падении с поезда, сильно
болело.  Оглядываясь  вокруг,  Авдий  посмеялся:  "А вдруг Гришан выкинул ту
палку,  которой  Петруха меня добил? Теперь-то она  ни к чему  ему!"  Палки,
разумеется,  он не нашел, зато заметил, что по степи  в  сторону моста катит
какая-то машина.
   Это  был грузовик  с  самодельной фанерной будкой над кузовом. В кабине
рядом  с  шофером   сидела  женщина  с  ребенком  на  руках.  Машина   сразу
затормозила. Шофер,  дюжий темнолицый казах,  не  без удивления  разглядывал
Авдия из приоткрытого окна кабины.
   - Парень, тебя что, цыгане избили? - неизвестно почему спросил он.
   - Нет, не цыгане. Сам выпал из поезда.
   - Ты не пьяный?
   - Я вообще не пью.
   Шофер и женщина с ребенком сочувственно заохали, заговорили между собой
по-казахски, в их речи часто повторялось слово "бичара"*.

   * Бичара - несчастный, бедняга.

   - Давай, слушай, садись,  мы в Жалпак-Саз едем.  А  иначе умрешь один в
степи, бичара. Тут машины не часто ходят.
   Едва  сдерживая  слезы,  предательски  подступившие   к   горлу,  Авдий
обрадовался, как мальчишка.
   - Спасибо,  брат,  - сказал  он  прикладывая руку к груди. -  Я как раз
хотел попросить, чтобы вы меня захватили, если вам по пути. Трудно мне идти,
с ногой плохо. Спасибо.
   Шофер вышел, помог Авдию забраться в машину.
   - Давай иди сюда. Я тебя приподниму, бичара. Да ты лезь,  не бойся: там
шерсть. Сдавать везу из совхоза. Как раз мягко будет  тебе. Только смотри не
кури.
   -  А я вообще некурящий.  Не беспокойтесь,  -  заверил его Авдий  самым
серьезным  образом.  - Я  всю ночь  был под  дождем, промок  весь,  а  здесь
согреюсь, отойду...
   - Ладно, ладно! Я так просто сказал. Отдыхай, бичара.
   Женщина выглянула из кабины, что-то сказала шоферу.
   - Жена спрашивает, ты кушать хочешь? - пояснил шофер, улыбаясь.
   -  Очень  хочу! -  честно  признался  Авдий. - Спасибо. Если у вас есть
что-нибудь, дайте, пожалуйста, я вам буду очень благодарен.
   Авдию  почудилось,  что  бутылка  кислого  овечьего  молока  и  лепешка
испеченного на очаге свежего  хлеба, пахучего и белого, посланы ему свыше за
муки той ночи.
   Поев, Авдий крепко уснул  на тюках с овечьей шерстью, от которых разило
жиром и потом. А машина  катила  по  степи, еще  сохранившей свежесть  после
ночного  ливня. И этот  путь был  Авдию на пользу - как выздоровление  после
болезни.
   Проснулся он, когда машина остановилась.
   -  Приехали.  Тебе  куда  надо? - выйдя из  кабины,  шофер  стоял уже у
заднего борта, заглядывая в кузов. - Парень! Ты жив?
   -  Жив,  жив!  Спасибо,  -  отозвался  Авдий.  - Мы  уже и Жалпак-Сазе,
выходит?
   - Да, на станции. Нам сейчас на склад живсырья, а тебе куда?
   - А мне  на вокзал. Спасибо еще раз, что выручили. И жене вашей спасибо
большое. Слов нет, чтобы вас отблагодарить.
   Слезая с кузова с помощью шофера, Авдий застонал от боли.
   - Совсем плохо тебе, бичара. Ты пойди в  больниц