И привиделась  его угасающему взору большая вода,  бесконечная сплошная
водная  поверхность без  конца и без  края. Вода бесшумно бурлила,  и по ней
катили  бесшумные белые  волны, как поземка по  полю,  неизвестно  откуда  и
неизвестно куда. Но на самом едва видимом краю того беззвучного  моря смутно
угадывалась над водой фигура человека, и Авдий узнал этого человека - то был
его  отец,  дьякон  Каллистратов. И  вдруг послышался Авдию его  собственный
отроческий голос - голос читал вслух отцу его любимую молитву о  затопленном
корабле, как  тогда дома в  детстве, стоя возле старого  пианино,  но только
теперь расстояние  между ними было  огромное,  и  отроческий  голос звонко и
вдохновенно разносился над мировым пространством:
   "Еще только светает в небе, и пока мир спит...
   ...Ты, Сострадающий, Благословенный, Правый, прости  меня, что досаждаю
тебе обращениями неотступными. В мольбе моей своекорыстия нет - я не прошу и
толики  благ земных и не молю о продлении дней  своих.  Лишь о  спасении душ
людских взывать не перестану. Ты, Всепрощающий, не оставляй в неведении нас,
не позволяй нам оправданий искать себе  в сомкнутости добра и зла  на свете.
Прозрение  ниспошли  людскому  роду. А о себе не  смею уст разомкнуть. Я  не
страшусь как должное  принять  любой  исход  -  гореть ли  мне в  геенне или
вступить в царство, которому несть конца.  Тот  жребий наш  Тебе определять,
Творец Невидимый и Необъятный...
   Прошу лишь об одном, нет выше просьбы у меня...
   Прошу лишь об  одном,  яви такое чудо: пусть тот корабль плывет все тем
же  курсом  прежним изо дня в  день,  из  ночи в  ночь, покуда  день  и ночь
сменяются определенным Тобою чередом  в  космическом  вращении  Земли. Пусть
плывет он,  корабль  тот,  при  вахте  неизменной,  при навсегда зачехленных
стволах  из  океана в  океан,  и  чтобы волны бились о корму и  слышался  бы
несмолкаемый  их мощный гул  и грохот. Пусть брызги океана обдают его дождем
свистящим, пусть дышит он той влагой горькой и летучей.  Пусть слышит он гул
машин и  крики чаек, следующих за кораблем. И пусть  корабль держит путь  во
светлый  град на  дальнем океанском бреге,  хотя  пристать к нему вовеки  не
дано... Аминь...".
   Голос его постепенно утихал, все больше удалялся... И слышал Авдий свой
плач над океаном...
   И всю ночь в тиши над  необъятной  Моюнкумской  саванной  в полную силу
лился  яркий, ослепляющий  лунный  свет,  высвечивая  застывшую на  саксауле
распятую  человеческую  фигуру.  Фигура  чем-то напоминала  большую  птицу с
раскинутыми крылами, устремившуюся ввысь, но подбитую и брошенную на ветки.
   А в полутора километрах от этого места стоял в степи тот самый военного
образца грузовик, крытый  брезентом, в  котором,  учинив свое  черное  дело,
спали  вповалку  на тушах сайгаков,  в сивушной, изрыгнутой во сне блевотине
обер-кандаловцы. И колыхался в воздухе густой надсадный  храп. Они  отъехали
поодаль, чтобы оставить Авдия  на ночь в одиночестве, - хотели проучить его:
пусть  почувствует, что он  без них, тогда уж паверняки отречется  от Бога и
преклонится перед силой...
   Такое наказание Авдию  изобрел бывший  артист Гамлет-Галкин после того,
как еще и еще  приложился к горлу, когда  пил  водку  как безвкусную мертвую
воду.  Эту  идею  Гамлет-Галкин высказал,  желая  угодить Обер-Кандалову,  -
пусть,    мол,   боголюбец   натерпится   страху.   Пусть   подумает:   мол,
вздернули-прикрутили  и уехали насовсем.  Ему  бы  вдогонку кинуться,  но не
тут-то было!

   Утром,  когда  уже начало рассветать,  волки  осторожно  приблизились к
месту  своего  бывшего  логова.  Впереди шла Акбара, за ночь ее  бока опали,
провалились, за ней угрюмо прихрамывал башкастый  Ташчайнар. На старом месте
было пусто,  люди за ночь куда-то исчезли. Но звери  ступали  по этой земле,
если  применимо к ней такое сравнение, как  по минному полю,  с чрезвычайной
осторожностью.  На каждом  шагу они натыкались  на нечто враждебное, чуждое:
угасший костер, пустые  банки, битое  стекло, резкий запах резины  и железа,
застрявший  в  колеях, оставленных  грузовиком,  и везде все еще  источавшие
сивушное   зловоние  распитые   бутылки.  Собираясь  навсегда  покинуть  это
загаженное место, волки пошли краем лощины, как вдруг Акбара резко отпрянула
и замерла на месте как вкопанная - человек! В двух шагах от нее на саксауле,
раскинув руки и свесив набок голову, висел человек. Акбара кинулась в кусты,
следом за ней Ташчайнар. Человек на дереве не шевелился. Ветерок посвистывал
в  сучьях,  шевелил волосы  на  его  белом лбу.  Акбара  прижалась  к земле,
напряглась подобно пружине,  изготовилась к прыжку. Перед  ней  был человек,
существо, страшней которого нет, виновник их волчьих бед, непримиримый враг.
Наливаясь чудовищной злобой, Акбара в  ярости  слегка подалась назад,  чтобы
взметнуться и броситься в рывке на человека, вонзить клыки в его горло.  И в
ту  решающую секунду волчица  вдруг узнала  этого человека.  Но где  она его
видела?  Да это  же тот  самый чудак, с  которым она уже встречалась  летом,
когда они всем выводком  отправились дышать пахучими травами. И припомнились
Акбаре  в  то мгновение и  летний день,  и  то, как играли ее волчата с этим
человеком, и то, как пощадила она его и перепрыгнула через него, когда он со
страху присел  на землю,  закрывая руками  голову. Припомнилось ошеломленное
выражение его испуганных глаз и то, как он, голокожий и беззащитный, кинулся
прочь...
   Теперь этот человек странно висел на низкорослом саксауле, точно птица,
застрявшая в ветках, и непонятно было волчице, жив он или мертв.  Человек не
шевелился, не  издавал ни звука,  голова  его свесилась набок, и из угла рта
сочилась  тонкая  струйка  крови.  Ташчайнар  собрался   было  броситься  на
висевшего человека, но Акбара оттолкнула его. И,  приблизившись,  пристально
вгляделась в черты распятого и  тихо заскулила:  ведь  все  те, летошние  ее
волчата погибли. И вся жизнь в  Моюнкумах пошла прахом. И не перед кем  было
ей  лить слезы...  Этот человек ничем не мог ей  помочь,  конец его  был ужe
близок,  но тепло  жизни еще сохранялось в  нем. Человек  с трудом приоткрыл
веки и тихо прошептал, обращаясь к поскуливавшей волчице:
   - Ты пришла... - И голова его безвольно упала вниз.
   То были его последние слова.
   B  эту  минуту  послышался  шум  мотора - в  степи  показался  грузовик
военного образца. Машина  наезжала, вырастая в размерах и тускло поблескивая
обтекаемыми   стеклами  кабины.  Это  возвращались   на  место  преступления
обер-кандаловцы...
   И  волки не задерживаясь потрусили дальше и пошли,  и пошли, все больше
прибавляя  ходу.  Уходили  не  оглядываясь  -  моюнкумские  волки   покидали
Моюнкумы, великую саванну, навсегда...

x x x

   Целый  год жизни Акбара и Ташчайнар провели в приалдашских камышах. Там
родился у них самый большой выводок - пятеро  волчат, вот  какой был  помет!
Волчата уже подрастали,  когда  зверей опять постигло несчастье - загорелись
камыши.  В  этих местах строились  подъездные  пути к  открытой  горнорудной
разработке  -  возникла необходимость выжечь камыши.  И  на многих сотнях  и
тысячах гектаров вокруг  озера Алдаш подверглись уничтожению древние камыши.
После войны в этих местах были открыты крупные залежи редкого сырья. И вот в
свой черед  разворачивался в степи  еще один гигантский безымянный  почтовый
ящик.  А  что в таком  случае  камыши,  когда  гибель самого озера, пусть  и
уникального, никого не остановит,  если  речь  идет о дефицитном сырье. Ради
этого можно выпотрошить земной шар, как тыкву.
   Вначале над  камышовыми джунглями  летали на  бреющем полете  самолеты,
разбрызгивая  с воздуха какую-то горючую смесь,  чтобы камыши  в нужный  миг
враз занялись пламенем.
   Пожару   дали  старт  посреди   ночи.   Обработанные   воспламеняющимся
веществом,  камыши вспыхивали как порох, во много раз  сильнее и мощнее, чем
густой лес.  Пламя выбрасывалось  до небес, и дым  застилал  степь так,  как
туман застилает землю в зимнюю пору.
   Едва только потянуло гарью и  запылал в разных  концах огонь, как волки
заметались в камышах, пытаясь спасти волчат. Перетаскивали их в  зубах  то в
одно,  то  в  другое место.  И  началось  светопреставление  в  приалдашских
зарослях.  Птицы  летали  над  озером  тучами,  оглашая степь на много верст
вокруг пронзительными криками. Все,  что веками  жило  в камышах  начиная от
кабанов и кончая змеями, впало в панику - в камышовых чащобах заметались все
твари.  Та же судьба постигла и  волков: огонь  обступил их  со всех сторон,
спастись можно было только вплавь. И, бросив троих  волчат в огне, Акбара  и
Ташчайнар,  держа двух  других в зубах,  попытались спасти  их вплавь  через
залив. Когда  наконец волки выбрались  на противоположный берег,  оказалось,
что оба щенка, как ни старались волки держать их повыше, захлебнулись.
   И опять Акбаре и Ташчайнару  пришлось уходить в новые края. На этот раз
их  путь  лежал  в  горы.  Инстинкт  подсказывал  волкам,  что  горы  теперь
единственное место на земле, где они смогут выжить.
   Волки шли долго, оставив позади дымящиеся, застилающие горизонт пожары,
содеянные людьми.  Шли  через Курдайское нагорье, несколько раз им  пришлось
пересекать ночью  большие автотрассы, по которым мчались  машины с  горящими
фарами, и  ничего страшнее этих стремительно  бегущих огней  не  было  в  их
походе.  После Курдая  волчья пара перешла  в  Ак-Тюзские  горы, но и тут им
показалось небезопасно, и  они решили уйти  еще дальше. Преодолев Ак-Тюзский
перевал, волки попали в Прииссыккульскую котловину. Дальше идти было некуда.
Впереди лежало море...
   И здесь Акбара и Ташчайнар еще раз заново начали свою жизнь...
   И  опять  народились  волчата  - на этот  раз появилось на свет  четыре
детеныша.
   То была последняя, отчаянная попытка продолжить свой род.
   И  там, на  Иссык-Куле,  завершилась  страшной  трагедией  эта  история
волков...

 * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *

1

   Люди ищут судьбу, а судьба - людей... И катится жизнь по тому  кругу...
И  если верно,  что судьба всегда  норовит попасть в свою  цель,  то так оно
случилось  и на  этот  раз.  Все  произошло  на  редкость  просто  и  оттого
неотвратимо, как рок...
   Надо  же  было Базарбаю Нойгутову  подрядиться  в  тот день  к геологам
проводником.  Базарбай и знать не знал, что геологам потребуется провожатый,
геологи сами его разыскали, сами предложили.
   Добрались они сюда,  в  Таман, по тракторной колеe, по которой подвозят
корма для овец.
   - Почему это место называется Таман? - спросил один из них.
   - А что такое?
   - Да так, любопытно...
   - Таман - это подошва. Видишь, вот подошва сапога. А здесь подошва гор,
потому и называется Таман.
   - Вот оно что! Значит, отсюда и Тамань и знаменитая Таманская дивизия!
   - Этого  не  скажу,  браток. Про то  генералы знают. А наше  дело,  сам
понимаешь, пастушье.
   Так вот, значит, добрались геологи до Тамана, а дальшe, заявляют,  путь
им известен только  по карте, поэтому лучше будет, если их проводит по горам
кто-нибудь из местных.  Отчего бы и нет!  Тем более  не  бесплатно.  Всего и
делов-то -  провести четырех мужиков  со вьюком в ущелье Ачы-Таш,  там  они,
геологи эти, вроде пробы какие-то  будут брать,  известное дело, на золото -
они  одно  золото и  ищут. А если  найдут,  то  большие  премиальные  за  то
получают. Ну это, допустим, их забота, а самому Базарбаю предстояло к вечеру
вернуться  в  таманскую  кошару, где он зимовал со своей отарой.  Вот  и все
дела.
   А  парни  оказались  насчет  денег  совсем  не  кумекающие,  даром  что
городские,  и  стоило  Базарбаю   заартачиться:   некогда,  дескать,  мне  в
провожатых ходить, того и гляди начальство совхозное нагрянет, вам-то что, а
с  меня  спрос,   где,  скажут,  старший  чабан  Базарбай  Нойгутов,  почему
отлучается, когда cкотная кампания на носу,  кто тогда будет отвечать? - тут
братцы  эти сразу накинули, пообещали четвертной. Вот дурни! А  чего  с ними
цацкаться  - деньги казенные, казна не обеднеет.  Сами небось так и  норовят
прихватить  деньгу, где  что  плохо  лежит.  Так  пусть  платят.  А Базарбаю
проводить геологов до места раз плюнуть - сел верхом  да и поехал. Он и  так
чуть  не через день мотается по  своим и нужным и  не нужным делам, особенно
если где свадьба  или поминки, где выпивкой  пахнет. А когда за зарплатой  в
совхозную  контору  уезжает, вся  бригада: и  пастух,  и  двое  подпасков, и
ночник, и особенно жена (она  тоже числится в  рабочих), а  в  расплодную  и
помощники-сакманщики  -  все переживают.  Приезжает  Базарбай  ночью  вдрызг
пьяный,  на  коне  еле  держится,  а  ведь  деньги  людям  везет.   И  никак
жена-подлюга  нажаловалась директору совхоза: вот уж  месяца три  как кассир
Боронбай сам  стал привозить в кошару получку.  Говорит, по закону положено,
чтобы каждый самолично расписывался в ведомости.  Ну и пусть его ездит, если
охота...
   А  тут четвертной, почитай, дуриком сам в карман лезет. Правда, тропа в
Ачы-Таше  каменистая,  а где  и такая  обрывистая,  что аж  дух захватывает,
недолго и шею свернуть, что  ж, горы  на то и горы, это тебе  не по стадиону
бегать  кругами   да  еще  медаль  за  это  на  шею.  А  чему  удивляться  -
справедливости как не было в  мире никакой, так и нет - ты тут зимой и летом
в горах, ни тебе асфальта, ни тебе водопровода, ни света электрического, вот
и  живи  как хочешь, ходи круглый  год за  овцами по вонючему назьму, а  там
шустрик  эдакий  в тапках  белых  пробежится  резвенько  по стадиону или гол
забьет в ворота - и самому удовольствие, и народ на стадионе с ума сходит от
радости, и  слава тому шустрику, и в газетах везде и  повсюду о нем пишут, а
кто горбатится с утра до вечера, без выходных,  без отпусков, тому  едва  на
прокорм  хватает.  Ну выпьешь  с досады, так тоже потом жена заест, и сам не
рад. А ведь приплод дай, чтобы ни одна матка яловой не осталась, привес дай,
шерсть тонкорунную дай, все грозились синтетику  найти  вместо руна,  только
где  она, эта синтетика,  а как стрижка, так сто контролеров  налетят, точно
стервятники, и выметают подчистую - до последней шерстинки им все отдай.  На
валюту,  мол,  нужна тонкорунная  шерсть...  Сильно  нужна, видать,  им  эта
валюта... И все это как в прорву уходит. Пропади  оно все пропадом - и овцы,
и люди, и вся эта жизнь постылая...
   Такие невеселые думы  одолевали Базарбая  в пути.  Потому он всю дорогу
помалкивал,   лишь  изредка  оборачивался   к  едущим   позади  геологам   -
предупреждал, где  какая опасность...  Муторно  было на  душе.  И все  из-за
подлюги бабы... Вот ведь зараза! Обязательно  встрянет - обязательно  ей хай
поднять  надо.  Раскричалась и в этот раз,  да еще при посторонних. А не  то
дурнота  подступит.  И  вот так вся  жизнь  кувырком идет! Недаром  говорили
исстари:  жена ночью кошкой  ластится, а днем -  змеей. Надо же! Разоралась!
Тебе  бы,  говорит,  только  куда  смотаться, и  зачем они тебе сдались, эти
геологи, тут дел невпроворот, овцы  пошли плодиться, малышня висит  на  шее,
старшие в интернате совсем хулиганами заделались, а как на каникулы приедут,
им бы все жрать, хоть лопни, да  подай, а помощи от  них никакой,  курят как
опупелые,  да  поди еще и  водку хлещут,  кому за ними в интернате  следить,
директор  -  пьяница, а  и  дома  с  кого  им пример брать? Ты сам  только и
норовишь  куда  закатиться, тебе только где  бы  выпить. Хорошо еще конь сам
довозит, не то давно бы околел спьяну где-нибудь на дороге...
   И вот ведь паскуда! Сколько бил-учил, всю жизнь в синяках ходит, оттого
и  прозвали ее  Кок Турсун - Сизая  Турсун, а попридержать язык свой поганый
все ума не хватает.
   И  в  этот  раз,  подлюга, раскричалась при геологах  некстати.  А ведь
сколько раз, бывало, душил так, что  глаза выкатывались! После давала  слово
не перечить, да где там! Но он нашел способ заткнуть ей глотку. Позвал в дом
вроде для разговора, а как  вошла, притиснул молчком к стене, лицом к лицу -
из нее и дух вон; тут он и разглядел в потухшем уже, посиневшем, морщинистом
лице жены, в помутневших от страха глазах всю тоску и безотрадность прожитых
лет,  все неудачи  и  злобу нa жизнь прочел  он в  ее помертвевшем взоре,  в
поползшем на сторону беззубом черном рте, и противен  он стал самому себе  и
прошипел грозно:
   - У,  сука,  попробуй  у  меня  вякни  еще, раздавлю,  как  гниду! -  И
отшвырнул в сторону.
   Жена  молча подхватила ведра  и, хлопнув  дверью, пошла  во  двор. А он
перевел дух, вышел, сел на коня и двинулся с геологами в путь...
   Хорошо еще конь добрый  - единственная  его  отрада, хороший  конек, из
коннозаводских, какой-то чудак выбраковал его за масть, не  разберешь, какой
он  из себя - то ли гнедой, то ли бурый.  Да разве в том дело? Резвый конек,
по горам сам знает, куда  ступать, и, главное, выносливый, ну что твой волк.
Все время под седлом,  а с тела не спал. Что и говорить, конь  у него хорош,
пожалуй, ни у кого из окрестных  чабанов такого коняги не найдешь, разве что
у Бостона, у этого  передовика совхозного,  ну и тип,  редкий, надо сказать,
скаред, всю жизнь почему-то  недолюбливают они  друг  друга, так  вот у него
конек что надо  и масти нарядной, золотистый дончак, Донкулюком прозывается.
Повезло Бостону. Холит коня Бостон, а как  иначе -  должен на коне выглядеть
молодцом, теперь  у него жена молодая, вдова Эрназара, того самого,  который
года три назад провалился в расщелину  во льдах на перевале Ала-Монгю да так
и остался там...
   В  горы  большей  частью  двигались гуськом  и  потому  молчали,  да  и
настроение  у  Базарбая  после  скандала  с женой не очень-то располагало  к
разговорам.  Так и ехали. Зима была уже на исходе. Оказывается, на бокогреях
-  солнечных  склонах, доверчиво обнажившихся из-под снега, - попахивало уже
весной. Тихо и  ясно было в тот  час на  земле.  На  противоположной стороне
перламутрово синеющего в низине великого горного озера уже высоко  поднялось
над горами полуденное солнце.
   Вскоре Базарбай  привел геологов в горловину ущелья - и вот в последний
раз мелькнуло перед взором чистое зеркало Иссык-Куля, и вот уже обзор позади
скрылся за горами. Угрюмо нависая над головой, сплошь  пошли скальные кручи.
Кругом камень, дикое безлюдье, и чего они тут выискивать будут? - недоумевал
Базарбай, поглядывая по сторонам.  Он решил, как только  доведет геологов до
места, сразу же возвращаться. Ущелье Ачы-Таш не такое длинное, как соседнее,
идущее параллельно ему ущелье с выходом к приозерью. Про себя он  решил, что
на  обратном  пути перевалит в Башатское ущелье. Там путь к  дому  покороче.
Распрощавшись  с геологами, так  и сделал, но перед  этим, положив в  карман
вожделенную двадцатипятирублевую бумажку, все-таки ввернул:
   - Вы ведь, друзья, мужики  вроде, - усмехнулся он, надменно  поглаживая
ус, - да и я не мальчонка, что ж, мне уезжать от вас с сухим горлом, что ли?
   Базарбай и рассчитывал всего лишь на  стаканчик, а  они расщедрились на
поллитровку -  эдакую зеленоватую бутылочку производства местного пищепрома.
На,  мол, выпей  дома! От  такой  нечаянной радости Базарбай вмиг повеселел.
Засуетился,  показал, где лучше  разбить  палатку, где нарубить  колючек для
костра, долго  тряс  руки,  прощаясь  с каждым по  очереди,  и не стал  даже
подкармливать коня овсом, что прихватил в переметной суме - курджуне.  И так
выдюжит,  ему  не впервой.  Поскорее  взгромоздился  в  седло  и  двинулся в
обратную  дорогу.  Как  и  задумал,   вскоре  нашел   тропку   и,  перевалив
полузаснеженную  гряду,  спустился  в  Башатское ущелье. Тут, в  ущелье,  по
склонам  рос негустой  лес  да  и посветлее  было -  не  так  мрачно,  как в
Ачы-Таше,  но,  главное, много текло ручьев и родников, потому  это  место и
называлось Башатским - Родниковым - ущельем.
   Бутылочка в кармане дождевика  поверх полушубка нe давала ему покоя. Он
то  и д