смущало
то обстоятельство,  что он сидит не за рулем могучего мотоконя, как подобало
бы настоящему мужчине, а пассажиром, пристроившись позади - там,  где обычно
сидят женщины. Но  что делать,  если он не умеет водить мотоцикл да и вообще
далек от  техники. Его вполне  устраивало то, что он  ехал  вместе  с ней на
одном  мотоцикле.  Ее волосы развевались  на ветру,  выбиваясь из-под шлема,
касались его лица, как руки ветра, липли к губам, к глазам, щекотали шею,  и
это было прекрасно; иногда она  оглядывалась,  озорно  улыбалась ему,  сияла
глазами - как ему хотелось, чтобы так продолжалось вечно, без конца.
   Очнулся он,  лишь  когда  увидел возле себя троих  волчат.  Вот те  на!
Откуда  они  взялись?  Он  не   верил  своим  глазам.  Три  волчонка,  виляя
хвостиками, хотели  приблизиться  к  нему, поиграть с ним  -  робели, но  не
убегали.  Голенастые,  как  подростки,  с  полуторчащими, нестойкими  ушами,
остромордые еще и с живыми  и до смешного доверчивыми глазами. Это почему-то
так тронуло Авдия,  что, позабыв  обо всем,  он стал  ласково подзывать их к
себе,  забавлять  и  подманивать,  а   сам  весь  сиял   от  расположенности
человеческой,  и именно в этот  момент он увидел - блеск белой молнии, белый
оскал   набегающей  на  него  волчицы...  Это  было   так   неожиданно,  так
стремительно,  но и так медленно и  страшно, что  он  и не почувствовал, как
сами собой  подогнулись колени и  как он присел на  корточки, схватившись за
голову, - он и не ведал, что именно это спасло ему жизнь; а волчица была уже
в трех шагах и в  яростном прыжке вдруг перемахнула через его голову,  обдав
звериным  духом, и  в ту минуту их глаза  встретились, Авдий увидел огненный
синий  взор волчицы, ее бесподобно синие и жестокие глаза, и мороз прошел по
коже,  а  волчица тем временем  еще раз стремительно, как ветер, перескочила
через него, и кинулась к волчатам, и с налета погнала их прочь, пустив в ход
зубы,  и заодно  круто завернула  с пути  высунувшегося из  оврага страшного
зверя - громадного волка  со вздыбленным загривком, и все  они вмиг исчезли,
словно бурей их унесло...
   А Авдий, унося ноги, долго бежал  по  степи, и страх криком  выходил из
него.  Он бежал, а голову мутило, тело отяжелело, и земля  качалась  под его
заплетавшимися ногами - ему хотелось упасть,  свалиться,  заснуть, и тут его
начало  рвать, и  он почувствовал, что настал его смертный час. И все-таки у
него  хватило  воли  отбегать каждый раз в  сторону от  мерзкой  блевотины и
бежать дальше,  пока  новый приступ рвоты не скрючивал его  в три  погибели,
вызывая адские боли и  резь в животе. Изрыгая пыльцовую  отраву, мучаясь  от
судорог,  Авдий,  стеная, бормотал:  "О  Боже,  прекрати,  хватит!  Никогда,
никогда  больше  не буду собирать  анашу! Хватит с меня,  я не хочу, не хочу
видеть и слышать этот запах, о Боже, сжалься надо мной..."
   Когда наконец  рвота  отпустила  и он  собрался уже  идти  искать  свою
одежду,  к нему  подбежали Петруха  с  Ленькой. Рассказ о встрече  с волками
страшно подействовал на них. Особенно перепугался Ленька.
   - Ну  не дрейфь  ты! Чего так дрожишь? - напустился на  него Петруха. -
Когда люди  за золотом шли,  какие были случаи, и ничего, все равно шли... А
ты каких-то волков испугался - так ведь их уже и след простыл...
   - Так то за золотом, - сказал Ленька, помолчав.
   - А какая  тебе  разница? - огрызнулся  Петруха. Этим  и воспользовался
Авдий.
   -  Разница есть,  Петр, - промолвил он.  - И очень большая  разница. От
золота тоже много зла,  но  его  открыто добывают, а анаша -  она отрава для
всех. На себе испытал, чуть концы не отдал, всю степь облевал...
   -  Да  перестань, отравился малость  с  непривычки, кто тут  виноват, -
недовольно махнул  рукой Петруха. - Тебя что, тащили сюда? Ты все о Боге, да
что хорошо, да что плохо, чего ты нам игру портишь? Чего ты все воду мутишь?
А как деньги, так ты тут - прикатил, чуть волкам в пасть не попал!
   - Я  хочу  не  мутить,  а очистить воду. -  Авдий  решил,  что придется
раскрыться больше,  чем рассчитывал. - Вот  ты, Петр, вроде умный парень, но
не может быть, чтобы ты не понимал, что на преступление идешь...
   - Иду! А ты на что идешь?!
   - Я иду, чтобы спасать!
   - Спасать! -  зло крикнул Петруха.  - Это как же ты будешь спасать нас?
Ну-ка расскажи!
   - Для начала - покаемся пред Богом и пред людьми...
   К  удивлению Авдия, они не рассмеялись. Только Петруха сплюнул, будто в
рот ему гадость какая попала.
   - Покаемся!  Придумал тоже, - проворчал он.  - Это ты кайся, а мы будем
деньгу делать. Нам нужны деньги, пoнял  - просто и  ясно!  А ты - покайся! И
если шутишь,  Авдяй, шути поосторожней! Узнает Сам, что ты тут сбиваешь нас,
до  мест своих  не доберешься, запомни! Я тебе как другу говорю.  И  нас  не
смущай,  для нас деньги - прежде всего! Ленька, скажи, что тебе нужно  - Бог
или деньги?
   - Деньги! - ответил тот.
   Авдий промолчал. Решил повременить, отложить разговор.
   - Ну хватит, поговорили, и  довольно, будем собираться, - примирительно
распорядился  Петруха.  - А  с твоим  пластилином, Авдяй, так,  стало  быть,
ничего и не получилось?
   - К огорчению, нет. Как кинулась на меня волчица - сам не знаю, где что
оставил. И одежда где-то, пойду искать...
   -  Одежда-то  найдется  твоя,  куда  она денется,  а вот  пластилинчику
наскрести уже не  успеешь.  Сегодня уходить пора. Ладно, расскажем, как дело
было, поймет. А не поймет, в следующий раз насобираешь...
   С  рюкзаками,  набитыми  травой  анашой,  до  самой полуночи шли они  в
сторону железной дороги.  Идти было  не  так тяжело,  какая уж там тяжесть -
подсушенная  трава,   но   сильный  запах   анаши,   не  приглушаемый   даже
полиэтиленовыми  пакетами,  кружил голову,  клонил  ко  сну. В полночь гонцы
завалились спать  где-то в степи, с тем чтобы на рассвете двинуться  дальше.
Ленька втиснулся между Авдием и Петрухой - после того случая боялся  волков.
Понять нетрудно было - мальчишка еще. Получилось все наоборот,  так хотелось
спать  на  ходу, а когда легли, Авдий долго не мог заснуть.  То, что  Ленька
попросился  в середку,  его  очень тронуло, кто  бы  мог  подумать -  эдакий
парнишка,   волков   боится,  -  но  какова   должна  быть  власть   порока,
исковерканных сызмальства представлений  о жизни, если даже Ленька давеча не
моргнув  глазом ответил, что  деньги  для  него важнее Бога.  Бог,  конечно,
имелся в  виду  условно, как  символ  праведной  жизни. Вот  о чем  думалось
Авдию...
   Есть своя  красота в  степных ночах в летнюю  пору.  Тишина  безмерная,
исходящая от величия земли и  неба, теплынь, напоенная дыханием многих трав,
и  самое   волнующее   зрелище   -   мерцающая  луна,  звезды  во   всей  их
неисчислимости, и ни пылинки в пространстве между взором  и звездой, и такая
там чистота, что прежде всего туда, в глубину этого загадочного мира, уходит
мысль человека в те  редкие минуты, когда  он  отвлекается от житейских дел.
Жаль только, ненадолго...
   А думалось Авдию  о том, что  все пока  что сошлось, как он того хотел:
добрался с гонцами до конопляных степей, увидел все воочию и, как говорится,
попробовал все на себе. Теперь оставалось самое  сложное - сесть на  поезд и
уехать. Для гонцов наиболее опасный момент  был провезти анашу.  Задерживала
их милиция главным образом на азиатских станциях, в  российской части в этом
смысле было  полегче.  А уж если  удавалось  добраться до Москвы и далее  до
места - это  уж полный триумф. Великое зло бытия торжествовало,  обернувшись
маленьким успехом маленьких людей.
   Смириться с  этим Авдию было  трудно  даже  в мыслях, но и  предпринять
что-либо, чтобы не просто пресечь, скажем, данное преступление, а перековать
мышлений,  разубедить  и переубедить гонцов, это -  он понимал -  ему  не по
силам. Тот, кто ему противостоял, находясь где-то здесь, в этих степях, тот,
кто незримо держал в руках всех гонцов, и в том  числе  имел  контроль и над
ним, Авдием, тот, кто именовался среди них Самим, был гораздо сильнее его. И
именно  он, Сам,  был хозяином, если не  более того, - микродиктатором в  их
походе  за  анашой,  а  он, Авдий, примкнувший к ним,  как бродячий монах  к
разбойникам,  был по меньшей  мере смешон... Но  монах, господний идеалист и
фанатик, при всех  обстоятельствах должен  оставаться монахом...  Это и  ему
предстоит...
   Думалось ему еще о том, какой странный случай пережил он минувшим днем,
- эти  волчата,  неразумные  длинноногие переростки, принявшие  человека  за
некое смешное безобидное существо, с которым они не прочь  были порезвиться,
и вдруг эта синеглазая разъяренная волчица. Какой гнев вскипел было в ней, и
как затем  все  обошлось, и какой смысл в том, что  она дважды  перепрыгнула
через  него?  И  если на то пошло, что стоило ей и  ее волку  растерзать его
вмиг,  голого - если не считать панамы и  плавок - и беззащитного городского
идиота, настолько голого и беззащитного,  что только  в анекдоте могло  быть
такое. И вот надо  же - судьба в лице этих зверей смилостивилась над ним: не
значит ли  это,  что  он  еще  необходим  этой  жизни?  Но как  хороша,  как
стремительна была необыкновенная синеглазая волчица в своем яростном порыве,
в страхе за детенышей. Да, конечно, она была  права по-своему, и спасибо ей,
что  не налетела,  не наделала беды, ведь  и он был  ни в чем не  повинен. И
думая об  этом,  Авдий тихо рассмеялся, представив, что, если бы увидала его
тогда  та самая мотоциклистка, вот  посмеялась бы! Потешалась бы небось, как
над клоуном в цирке. Но потом его охватил страх: а что, если  мотоцикл вдруг
заглохнет где-то посреди безлюдной степи, она  одна, а тут налетят волки?! И
тогда   он   стал  суеверно  заклинать  синеглазую  волчицу:  "Услышь  меня,
прекрасная  мать-волчица! Ты здесь  живешь и живи  так,  как тебе надо,  как
ведено природой. Единственное, о чем молю, если вдруг заглохнет ее мотоцикл,
Бога  ради, ради  твоих волчьих богов, ради твоих волчат, не трогай  ее!  Не
причиняй  ей  вреда!  А  если  тебе  захочется полюбоваться  на  нее,  такую
прекрасную  на  могучей двухколесной машине,  беги  рядом, по обочине,  беги
тайно, обрети  крылья  и  лети сбоку.  И  может, если  верить буддистам, ты,
синеглазая волчица,  узнаешь в ней  свою сестру в человеческом облике? Может
же быть такое - ну и  что, что  ты волчица, а она  человек,  но ведь вы  обе
прекрасны, каждая по-своему! Не буду скрывать от тебя - я бы полюбил ее всей
душой, да дурак я, конечно, дурак,  кто же еще!  Только  безнадежные  дураки
могут  так мечтать. А  если бы она каким-то образом  узнала,  о чем я думаю,
то-то посмеялась бы,  то-то нахохоталась бы! Но если  бы это  порадовало ее,
пусть смеется..."
   Было еще относительно темно - только-только свет  над  степью разлился,
когда Петруха стал будить Авдия и Леньку. Пора было  вставать да двигаться к
триста тридцатому километру. Чем раньше, тем лучше. Потому что не  они одни,
а еще две-три группы гонцов должны были к тому времени сойтись в том месте с
добытой   и  уже  подсушенной  анашой.  Предстояло  остановить  какой-нибудь
проходящий товарняк,  незаметно  сесть  в него и  добраться так  до  станции
Жалпак-Саз,  а уж там  просочиться  на другие  поезда.  В общем, для  гонцов
начинался  самый  опасный отрезок  пути. Всей операцией вроде  бы должен был
руководить Сам. Он  ли их  встретит, они  ли  его отыщут на триста тридцатом
километре  - Петруха  толком  не объяснил.  То  ли  не знал,  то ли не желал
говорить.
   И снова вскинули  рюкзаки на плечи  и двинулись  за  Петрухой. Удивляло
Авдия топографическое  чутье, память Петрухи.  Он  заранее предсказывал, где
какой овраг, где родничок  в притенении, где ложбинка или балочка. И сожалел
Авдий,  что такие способности, такая память  в Петрухе  пропадают!  Наездами
здесь бывал, а как все знает!
   Так  я,  говорил  он, родом  из  крестьянской  семьи.  Рассказывал  еще
Петруха, что,  по  слухам,  километрах  в  двухстах  от этих мест начинается
пустыня  Моюнкум,  а   там,   дескать,   сайгаков  этих,  антилоп   степных,
видимо-невидимо и  что  вроде  хорошие  люди,  у  которых  добрые  служебные
"газики", наезжают на охоту  чуть ли не из самого Оренбурга.  И приезжают-то
как - закуска живая бегает,  а выпивон,  какой  хошь, с собой  привозят. Да,
царская  охота!  Но и  опасность вроде немалая, бывали  случаи,  что  машина
выходила  из строя, а  охотники  погибали от жажды, заплутавшись  в степи. А
зимой, случалось,  и  буран застигал  степной. Потом находили,  мол,  только
косточки.  А один  охотничек  даже умом  тронулся -  его потом  на вертолете
искали. Вертолет  за  ним летит, хочет его спасти, а он от  вертолета бежит,
прячется. Долго  за  ним  гонялись, а  когда  поймали, он  уж  разговаривать
разучился. А жена, говорят,  тем временем  за другого  успела выскочить! Вот
стерва! Все они такие! Вот я и не думаю жениться. Есть  у меня в городе одна
баба классная, подкинешь ей на шмотки, так лучше нет, и слово дает - никаких
ребеночков не будет.  А самое  главное -  мотягу  уже  купил,  чехословацкий
спортач в сарае стоит, а теперь, значит, "Жигуль" - это  не проблема, вот бы
где "Волгу", ту, новую, что на "мерседес" похожа, вот где бы такую отхватить
с кассетником, чтобы включил бы,  а  она тебе  поет, в  печенки  лезет. Блат
нужен, всюду  плата и переплата. Да на своeй "Волге"-то покатить в Воркуту -
пусть братуханы поглядят. Хе-хе, жены-то их от зависти лопнут. А в багажнике
выпивон  на  выбор,  все больше иномарка. Ну  и  своя водочка -  лучше  нет,
конечно.  Как тут не позавидовать, вроде Иванушка-дурачок,  а на  тебе...  А
потому и хожу  в гонцах и вас, милые дружочки, веду  поживиться, живи, когда
лафа, а нет - соси лапу до вздутия живота...
   Слушая эту, казалось бы, никчемную, непритязательную болтовню  Петрухи,
занимавшего  тем самым себя и  своих попутчиков, Авдий думал о своем, о том,
что человек  раздирается между  соблазном обогащения, подражанием тотальному
подражанию и тщеславием, что это и есть три кита массового сознания, на  них
всюду и во все времена держится незыблемый мир обывателя, пристанище великих
и малых зол, тщеты и нищоты воззрений, что трудно найти такую силу на земле,
включая  и  религию,  которая  смогла  бы  перебороть  всесильную  идеологию
обывательского мира. Сколько самоотверженных взлетов духа разбивалось об эту
несокрушимую, пусть и аморфную твердыню... И  то,  что  он шел в этот час на
явку добытчиков анаши, свидетельствовало  о том же - дух беспомощен, хоть  и
неустанен... И  такова,  выходит,  его  планида...  Всю дорогу  он  мысленно
готовил себя к встрече с Самим - он должен был быть готов к бою...
   Они вышли на триста тридцатый километр часа на два раньше - и в третьем
часу были уже на месте. Приближаясь к балке, что шла  вдоль железной дороги,
Петруха предупредил:  рюкзаки прятать там, где  укажет,  не высовываться, не
разгуливать на виду у проходящих поездов. Все время ждать его указаний.
   Устали все же  порядком  - еще бы, столько пройти за день! Приятно было
растянуться  в балке  на  шелковистом  лугу,  где вперемешку  с  шалфеем рос
ковыль.  Приятно было  слышать,  как  возникал  вдали гул  поездов,  как  он
нарастал,  как  гудели и  подрагивали  рельсы под набегающими  тяжеловесными
километровыми составами,  как грозно пролетали поезда, громыхая  колесами  и
принося с собой дух железа и мазута, и  как  долго еще  не умолкал вдали шум
движения,  постепенно растворяясь в океане  окружающей  тиши... Пролетали  и
пассажирские  поезда, один - в  одну,  другой  -  в  другую  сторону.  Авдий
встрепенулся  было  -  он  с детства  любил  стоять смотреть,  куда  несутся
пассажирские  поезда,  кто  мелькает  в  окнах,   чьи  фигуры  и  лица.  Ах,
счастливцы,  возьмите  меня с собой!  В этот раз, однако, и этих  мимолетных
радостей  он  был  лишен -  пришлось притаиться за  кустиком и по  поднимать
головы.  А что  хуже  того - ему предстояло быть  соучастником  или хотя  бы
очевидцем бандитской остановки одного из товарных  поездов на  этом участке.
Нет, никто не собирался грабить состав, но остановка поезда позволяла гонцам
заскочить в  вагоны,  а дальше уже все шло само  собой. Дальше им предстояло
укатить, спрятавшись в товарняке...
   Поезда шли туда-сюда. Потом наступила длительная пауза и полная тишина.
Авдий  было  задремал, но  тут  раздался свист.  Петруха  прислушался,  тоже
свистнул - и в ответ ему еще раз раздался свист.
   -  Ну, вы  тут ждите  спокойно, -  сказал  Петруха,  - а я  пойду, меня
вызывают.  И чтобы без меня никуда,  слышал, Авдяй, слышал, Ленька? Товарняк
застопорить не такое простое дело. Тут надо действовать с головой.
   С  этими  словами  он  исчез.  Вернулся он  примерно  через  полчаса. И
странный какой-то он вернулся, Петруха. Что-то  в нем  неуловимо изменилось,
глаза  были  вороватые,  избегали прямых взглядов.  Авдий не любил  в  таких
случаях  давать волю  своей подозрительности,  гнал от себя  ненужные мысли.
Мало  ли  что может  показаться - вдруг  у человека просто  живот болит... И
потому спокойно осведомился:
   - Ну что, Петр, как дела-то?
   - Пока ничего, все нормально. Скоро будем действовать.
   - Товарняк останавливать, что ли?
   - Ну ясно. Самое верное  в нашем деле  - укатить  на товарняке. А самое
лучшее - если б на ночь глядя прикатить на станцию да поставить бы состав на
запаску.
   - Вот оно как.
   Они   помолчали.  Петруха  закурил  и  сказал  как  бы  между   прочим,
затягиваясь сигаретой:
   -  Тут  у нас один друг  ногу  подвернул, Гришаном зовут. Я  сейчас его
повидал. Не  повезло Гришану. С ногой  разве что  насобираешь  - куда там, с
палкой  ходит.  Обидно,  конечно,  человеку.  Так  вот, может, скинемся  все
понемногу,  сколько  нас  тут будет,  гавриков,  -  человек  десять.  Каждый
понемногу отсыплет от себя анашишки, смотришь, и выручим парня.
   -  Я  готов, - отозвался Авдий. - Ленька вон  спит,  но думаю, и он  не
поскупится.
   - Ну, Ленька-то - он  свой оголец! А  ты, Авдясь, пошел бы да поговорил
бы с Гришаном. Как, мол, да что, человек ты грамотный, вроде и настроение бы
поднял захромавшему...
   - А Сам где, там, что ли? - неосторожно спросил Авдий.
   - Да что  ты  все - Сам да  Сам,  - рассердился Петруха. -  Откуда  мне
знать? Я тебе про Гришана, а ты мне про Самого. Надо будет, он найдет нас, а
не надо, наше дело маленькое. Что ты все беспокоишься?
   - Да ладно тебе. Ну спросил ненароком. Успокойся. А  где он, Гришан-то?
В какой стороне?
   - А иди вон туда - вон он там, в тенечке, под кустом сидит. Иди, иди!
   Авдий  и  направился  в ту сторону  и вскоре увидел Гришана - тот сидел
среди трав на  маленьком раскладном стульчике, держа палку в руках.  Кепочка
прикрывала ему лоб.  Верткий, кажется, был человек - не успел Авдий подойти,
а  он уж оглянулся и в кулак  кашлянул. Неподалеку от него сидели  еще двое.
Всего  их было трое. И Авдий  понял, что это  и был Сам... Замедляя шаги, он
почувствовал, как пронизало его холодом и сердце учащенно заколотилось...

 * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *

1

   -  Привет  пострадавшему,-  сказал  Авдий  как можно обыденнее, пытаясь
умерить тем самым сердцебиение в груди.
   Гришан,  сидевший  на  своем  крохотном,  раскладном,  как  у  рыбаков,
стульчике, поигрывая палкой, прищурил один глаз.
   -- Привет-то привет, а от кого привет?
   Авдий невольно улыбнулся:
   - От того, кто для начала должен осведомиться о твоем самочувствии.
   -  А, вон  как!  Очень  признателен, положительно признателен,  хоть  и
только для начала. В безлюдной степи  такое внимание вдвойне дорого. Еще бы!
Все мы человеки, не так ли?
   "А он многословен и если к тому же  еще и начитан, то беда. Вот уж чего
не  ожидал,  так не  ожидал.  Рисуется, выдает себя за  говоруна,  - подумал
Авдий. -  К  чему  бы? Или  это игра Самого?"  И  еще отметил Авдий про себя
отсутствие  каких-либо примечательных черт в облике