лушал
меня. Ведь  не можешь же ты  сказать себе,  что ты ничего  не  слышал, и  не
можешь запретить  себе об этом думать.  А я могу сказать себе, что не унес с
собой в  могилу то, что открылось  мне  в  Гефсимании.  Совесть  моя  теперь
спокойна.
   - Скажи, Назарянин, а ты, случайно, не предсказывал ли на базарах?
   - Нет, правитель, почему ты так спросил?
   - Не пойму, то  ли ты играешь, то ли ты в самом деле лишен страха и  не
боишься  мучительнейшей казни. Неужто, когда тебя не станет, тебе так важно,
что ты успел сказать, а что не успел, кто тебя выслушал, а кто нет? Кому это
все нужно? Не суета ли это, все та же суета сует?
   -  Не  скажи,  правитель,  не  суета  это!  Ведь  мысли  перед  смертью
возносятся прямо к Богу, для Бога важно, что думает человек перед смертью, и
по ним Бог судит о людях,  некогда созданных им как наивысшее творение среди
всего живого, ибо последние  из наипоследних мыслей всегда чисты и предельно
искренни, и в  них  одна правда и нет  хитрости. Нет, правитель,  извини, но
напрасно ты думаешь,  что я  играю. В младенчестве я играл в игрушки, больше
никогда. А  что до того, боюсь ли я мучений, скрывать  тут нечего,  я тебе о
том уже говорил. Боюсь, очень боюсь! И Господа моего, Отца Всеблагого, молю,
чтобы силы дал достойно  перенести уготованную мне участь, не низвел бы меня
до скотских воплей и не срамил иным путем... Так я готов, наместник римский,
не задерживай меня больше, не стоит. Мне пора...
   - Да, ты  сейчас отправишься  на  Лысую гору. Так  сколько же тебе лет,
Иисус Назарянин?
   - Тридцать три, правитель.
   -  Как  ты  молод! На двадцать лет  меня моложе,  - с  жалостью заметил
Понтий Пилат, покачивая головой, и, призадумавшись,  сказал: - Насколько мне
известно,  ты не женат, стало быть, детей  у тебя нет, сирот  после себя  не
оставишь, так и запишем.  - И  умолк, собрался было что-то еще  сказать, но,
передумав, промолчал. И хорошо, что промолчал. Чуть было конфузу не наделaл.
А женщину ты познал? -  об этом намеревался спросить. И сам смутился: что за
бабье любопытство, как можно, чтобы почтенный муж спрашивал о таких делах.
   Глянув  в этот момент на Иисуса Назарянина, уловил по его  глазам,  что
тот  догадался, о  чем хотел спросить  прокуратор,  и  наверняка  не стал бы
отвечать  на такой вопрос.  Прозрачно-синие глаза  Иисуса  потемнели,  и  он
замкнулся в себе. "С  виду  такой кроткий, а какая в нем сила!"  - подивился
Понтий Пилат, нащупывая ногой соскользнувшую с ноги сандалию.
   - Ну хорошо, - повернул он вопрос в  другую сторону, как бы компенсируя
несостоявшийся разговор  по поводу женщины. -  А вот сказывали, что ты вроде
подкидыш, так ли это?
   Иисус улыбнулся открыто и добродушно, обнажая белые ровные зубы.
   - Возможно, что и так в некотором роде.
   - А точнее, так или не так?
   -  Точно, точно, правитель добрый,  -  подтвердил  Иисус, чувствуя, что
Понтий Пилат начинает раздражаться,  ибо и этот  вопрос был не очень  к лицу
прокуратору. - Я был "подкинут" моим Отцом Небесным через Духа святого.
   -  Хорошо,  что больше ты никому не  будешь морочить  голову, -  устало
процедил сквозь зубы прокуратор. - А все же кто мать, тебя родившая?
   - Она в Галилее, Марией зовут ее. Чувствую, что она  сегодня подоспеет.
Всю ночь была в дороге. Это я знаю.
   - Не думаю, что ее обрадует конец ее сына, - мрачно изрек Понтий Пилат,
собираясь  наконец  завершить  затянувшийся  разговор  с  этим  юродивым  из
Назарета.
   И прокуратор выпрямился  под  сводами  Арочной  террасы  во  весь рост,
величественный, большеголовый, с  крупным  лицом  и  с твердым  взглядом,  в
снежно-белой тоге.
   -  Стало  быть,  уточним  для  порядка,  -  постановил  он  и  принялся
перечислять.  - Отец  - как бишь  его?  -  Иосиф, мать  Мария.  Сам родом из
Назарета. Тридцати трех лет от роду. Не  женат. Детей не оставил. Подстрекал
народ к мятежам. Грозился разрушить  великий храм Иерусалимский и за три дня
воздвигнуть новый. Выдавал себя за пророка, за  царя Иудейского. Вот вкратце
и вся история твоя.
   - Не будем говорить о моей  истории, а вот тебе скажу: ты останешься  в
истории,  Понтий Пилат, - негромко изрек  Иисус Назарянин,  взглянув прямо и
серьезно в лицо прокуратора. - Навсегда останешься,
   -  Еще что! - небрежно отмахнулся Понтий Пилат. Ему  все-таки польстило
это высказывание; но вдруг, переменив  тон, торжественно изрек: -  В истории
останется славный император Тиверий. Да будет  славно его имя. А мы лишь его
верные сподвижники, не более того.
   - И  все-таки в истории  останешься ты, Понтий Пилат, - упрямо повторил
тот, кто отправлялся на Лысую гору, за стены Иерусалима...
   А та птица, то ли коршун, то ли орел, что  кружила с утра  над Иродовым
дворцом, точно  поджидаючи кого-то, наконец покинула свое место  и  медленно
полетела в  сторону, куда повели окруженного  многочисленным конным конвоем,
связанного, как опасного преступника,  того, с  кем так долго  беседовал сам
прокуратор всей Иудеи Понтий Пилат.
   Прокуратор же все стоял на Арочной террасе, с удивлением и ужасом следя
за странной птицей, летевшей вслед за тем, кого вели на Лысую гору...
   -- Что бы это значило? - прошептал прокуратор в недоумении и тревоге...

III

   Тот летний дождь в степи,  что так долго собирался, еще с вечера темнея
и  вызревая на  горизонте в безмолвных всполохах молний  и передвижении туч,
начался  лишь  глубокой ночью.  Его тяжелые капли,  с силой барабанившие  по
сухой   земле,  хлынувшие  затем  потоками,   ощутил  на  своем  лице  Авдий
Калдистратов, приходя в сознание, - они были первым даром жизни.
   Авдий лежал там  же, в  кювете подле железной дороги,  куда  скатился с
откоса, когда  его сбросили  с  поезда. Первое,  что  он  подумал:  "Где  я?
Кажется, дождь".  Он застонал, хотел передвинуться и  от дикой боли в боку и
свинцовой тяжести  в  голове  снова впал в беспамятство, но  через некоторое
время все-таки пришел в себя. Спасительный дождь возродил его к жизни. Дождь
лил щедро и могуче, и вода,  стекая  с  откоса,  скапливалась в  кювете, где
лежал  Авдий. Пробираясь  к человеку, она вспучивалась пузырями, поднималась
все  выше  к  горлу,  и  это  заставило Авдия  превозмочь  себя,  попытаться
действовать,  чтобы выползти из этого  опасного места. В первые минуты, пока
тело преодолевало себя,  привыкая к движению, это было  особенно мучительно.
Авдию с трудом верилось, что он остался жив. Ведь как жестоко его избивали в
вагоне,  на  какой  страшной  скорости  спихнули с поезда,  но какая все это
ерунда  по  сравнению с  тем, что он жив,  жив вопреки всему!  Жив  и  может
передвигаться,   пусть   ползком,   слышит,  и   видит,  и  радуется   этому
спасительному дождю,  что  хлещет как из  ведра,  омывая  его разбитое тело,
остужая руки, ноги и гудящую  горячую голову,  и будет ползти,  пока  хватит
сил, - ведь  скоро рассветет,  и настанет утро, и снова начнется жизнь...  И
тогда он придумает, что ему делать, надо лишь как-то встать на ноги...
   Тем  временем,  прорезая  дождь  и  тьму,  один  за другим  с  грохотом
пронеслись несколько  ночных  поездов...  И им  он тоже  был  рад,  все, что
говорило о жизни, радовало его как никогда...
   Авдий не хотел прятаться от дождя, даже если бы и мог,  он понимал, что
этот живительный дождь ему необходим.  Только  бы руки-ноги были целы, а  уж
ссадины, ушибы  и даже жгучую боль  в  правом  боку  он  готов был перенести
безропотно...  Ему все-таки  удалось  выползти,  выкарабкаться на безопасное
место,  на  небольшой пригорочек, и теперь он  лежал под дождем, собираясь с
духом, чтобы жить дальше...
   Так возник он вновь из небытия и, возникнув, восстанавливал все то, что
составляло суть  его  жизни,  и  дивился тому,  какой удивительной ясности и
объемности мысли осеняют его...
   И  он сказал  Тому, которого уводили от Понтия  Пилата на  Лысую  гору:
"Учитель, я здесь! Что мне  делать,  чтобы вызволить Тебя,  что мне  делать,
Господи? Как  мне спасти Тебя? О как мне страшно  за  Тебя теперь,  когда  я
вновь ожил!"
   Исторический синхронизм - когда  человек способен жить мысленно разом в
нескольких   временных   воплощениях,   разделенных   порой   столетиями   и
тысячелетиями, -  присущ в той или иной мере каждому человеку, не  лишенному
воображения.  Но  тот,  для  кого  события  минувшего  так  же  близки,  как
сиюминутная действительность, тот,  кто переживает  былое  как свое кровное,
как  свою судьбу,  тот мученик, тот трагическая личность, ибо, зная наперед,
чем кончилась та или иная история, что повлекла она  за собой, все предвидя,
он лишь страдает, не в  силах повлиять на  ход событий,  и  приносит  себя в
жертву торжеству справедливости, которому никогда не состояться. И эта жажда
утвердить  правду  минувшего  -  свята.  Именно  так  рождаются  идеи,   так
происходит   духовное    сращение   новых    поколений   с   предыдущими   и
предпредыдущими,  и  на  том  свет  стоит, и жизненный  опыт  его  постоянно
увеличивается,  приращивается  -  добро и  зло  передаются  из  поколения  в
поколение в нескончаемости  памяти, в  нескончаемости времени и пространства
человеческого мира...
   И  потому  было  сказано:  вчерашние не  могут  знать,  что  происходит
сегодня, но сегодняшние знают, что  происходило вчера, а  завтра сегодняшние
станут вчерашними...
   И еще было сказано: сегодняшние живут во  вчерашнем, но если завтрашние
забудут о сегодняшнем, это беда для всех...
   Авдий очень волновался, отчаивался,  когда наступил  тот  день накануне
первого дня  пасхи,  и  душным  предпраздничным  вечером пытался разыскать в
нижнем городе дом, где  совершалась накануне  тайная вечеря с учениками, где
преломил Он хлеб, сказав, что это тело  Его,  и разлил вино, сказав, что это
кровь Его, ведь  уже тогда можно  было  предупредить о грозящей опасности, о
предательстве  Иуды   Искариота,  о  необходимости  срочно,  безотлагательно
покинуть этот  страшный город, поспешить как  можно скорее в путь. В поисках
этого дома он метался в  уходящих  сумерках по кривым и  запутанным улочкам,
зачем-то вглядываясь  в лица прохожих и проезжих, точно бы у него могли быть
здесь  знакомые, но ни  среди поспешавших в  тот  час  к  семейным  трапезам
горожан, ни среди тех, кто еще  заглядывал в лавки перед их закрытием, он не
обнаружил  никого, кому бы мог довериться.  А многие прохожие так и вовсе не
знали, кто это такой - Иисус Христос. Мало ли в городе было бродяг. Какой-то
сердобольный   горожанин  стал  его  звать  к  себе  на  пасху.   Но  Авдий,
поблагодарив, отказался. Он  надеялся предупредить Учителя. От  волнения, от
света в окнах, от сильных запахов в воздухе, разносившихся от очагов с едой,
от парной духоты, исходившей от обильно политых для прохлады дорог и дворов,
у него разболелась голова. Его стало мутить. И тогда он кинулся за город,  в
Гефсиманию, надеясь застать Учителя с учениками еще там, в саду, в молитве и
беседе. Но напрасно! И  здесь в  тот  поздний час он  никого не обнаружил. В
саду  было  безлюдно,  и под тем  большим фикусовым  деревом,  где  схватила
Учителя   вооруженная  толпа,  тоже  никого  уже  не  было.  Ученики  отсюда
разбежались, как и предсказывал сам Учитель...
   Луна плыла над дальним  морем  и над сушей, уже перевалило за полночь -
близился роковой день, последствия которого не избудутся веками и долго  еще
и  разно будут  сказываться  на  истории  человечества.  Но  в Гефсимании  и
прилегающих к  ней всхолмлениях, поросших садами и виноградниками, в тот час
было тихо,  лишь птицы ночные  пели  по  кустам,  лягушки  перекликались,  и
журчал, катился, переливаясь при луне, по каменистым древним стокам неспящий
Кедрон с кедровых гор, делясь на ручьи и вновь собираясь в единый поток. Все
пребывало  на  своих местах  и  существовало, как испокон  века,  -  тихо  и
благостно было на земле в ту ночь, и только он, Авдий, не находил себе покоя
оттого, что все свершалось, как должно  было свершиться, и он не мог  ничего
ни  остановить,  ни  предотвратить,  хотя  знал  наперед, чем  все кончится.
Напрасно плакал он  и взывал в отчаянии к Богу-Завтра. И примириться  не мог
со  свершившимся спустя одна тысяча девятьсот пятьдесят  лет от того,  когда
это  произошло,  и  в  поисках себя,  перенесясь в  минувшее бытие, мысленно
вернулся  в  то  начало,  от  которого  через  все   круговращения   времени
протянулась  нить и  к его судьбе. Искал  ответа, то устремляясь  вспять  на
тысячелетия,  то  вновь  возвращаясь  в сегодняшнюю  реальность под  степной
дождь, что лил на голову и плечи, то отрешаясь, то трезво взвешивая факты.
   И  позволял себе в благих порывах волюнтаризм по  отношению к истории -
концепцию Страшного суда над  миром, сложившуюся  гораздо позже, вкладывал в
уста людей, живших задолго перед этим, -  уж очень не терпелось Авдию, чтобы
об этом сказано было самому Понтию Пилату, поскольку не исчезла тень Пилата,
всесильного наместника империи, и по сей  день. (Ведь есть  же потенциальные
пилаты и теперь!) И в таком опережении событий Авдий Каллистратов исходил из
того, что изначальные законы мира действуют всегда, хоть и обнаруживают себя
гораздо  позже. Так и с  идеей Страшного  суда - давно уже  ум  человеческий
терзала  идея грядущего возмездия за все несправедливости, что  творились на
земле.
   Но  кто  же такой  был Иисус, от  которого идет отсчет, как от нуля,  в
трагическом  самосознании духа? И зачем все это надо  было?  Неужто лишь для
того, чтобы у нас была причина для вечного покаяния? И почему с тех пор, как
он взошел на крест, так долго не успокоятся умы? Ведь с тех дней многое, что
претендовало  на  бессмертие,  забылось  и  обратилось  в  прах.  Всегда  ли
помнилось при  этом,  что жизнь  людей  вседневно совершенствуется: что было
сегодня  ново, то наутро старо,  что было  лучше,  завтра меркнет  перед еще
более прекрасным, так почему же сказанное Иисусом не  устаревает и не теряет
свою силу? А все, что произошло  от его рождения до казни на столбе, и более
того - что пошло от него затем во времена и поколения, неужто так необходимо
и неизбежно было для человечества?  И в  чем  наконец заключался смысл этого
пути  в  истории  людей? Что постигли они? К чему пришли? И если сокровенной
целью была идея человеколюбия - идея гуманизма,  как утверждают ученые  умы,
то  есть путь  человека  к самому себе, к бесконечному совершенству  духа  в
самом  себе как наделенном разумом существе,  то  как  же изначально сложно,
тяжко  и  жестоко задуман  был  тот  путь  -  кем и  зачем?  Могли  ли  люди
просуществовать  без  этого  каждым  по-своему  толкуемого  гуманизма  -  от
христианского до  вселенского, от социально-эгоистического,  классового,  до
принципиально абстрактного? И к чему в наш век давно обветшавшая на том пути
религия?
   Действительно, к чему? Ведь  всем уже давно все ясно, даже детям. Разве
материалистическая  наука  не  вбила  осиновый  кол  в могилу  христианского
вероучения,  и не только его одного, не смела их решительно и властно с пути
прогресса  и  культуры - единственного  верного пути?  Теперешнему человеку,
казалось бы, нет нужды  исповедовать веру, ему будет вполне достаточно знать
об  этих  умерших учениях  в порядке общей исторической осведомленности,  не
более.  Ведь  все это  изжило себя, все изведано и  пройдено. Но  к чему  мы
пришли, что у нас есть взамен той милосердной, жертвенной, давно отброшенной
на обочину, злорадно высмеянной  реалистическими мировоззрениями идеи? Что у
нас есть подобное, вернее,  превосходящее? Ведь новое несомненно должно быть
лучше старого. И оно есть, это новое! Есть! На подходе новая могучая религия
- религия превосходящей военной силы. В  какие еще эпохи человеку доводилось
изо  дня  в день,  всю жизнь от рождения и до смерти существовать  всецело в
зависимости от того, развяжут войну эти силы или воздержатся?  Кто же теперь
боги,  как не  они,  владельцы этого  оружия?  Вот разве  что пока  еще  нeт
церквей,  где  молились бы  на  макеты ядерных  снарядов на  алтаре  да били
поклоны генералам... Чем не религия?
   Таким раздумьям о житье-бытье предавался порой Авдий Каллистратов, и  в
этот  раз,  когда   в  неизмеримой  протяженности  мышления  ему  дано  было
проникнуть в минувшее как в  данность, в суть тех событий, что были до него,
-  так новая вода протекает мимо старых берегов, - он вернулся к истоку  тех
дней, к той предпасхальной  ночи в пятницу, чтобы разыскать Учителя,  успеть
сказать  ему  о  своей тревоге,  сообщить  ему о  тревоге  наступающих через
столетия времен, сообщить, что появился  на исторической  арене новый Бог  -
Бог Голиаф, подобно чуме  поразивший сознание всех до одного жителей планеты
своей  религией, развратной и  универсальной, религией превосходящей военной
силы. Как отозвался бы Учитель, как ужаснулся бы: куда грядет в этом бешеном
состязании за военное превосходство род людской? И если бы Он вторично решил
взвалить на себя ношу  грехов наших и взошел бы на крест,  то и тогда навряд
ли  тронул  бы души  людей, порабощенные агрессивной религией  превосходящей
военной силы...
   Но, к огорчению своему, Учителя он не застал. Иуда уже выдал Его, и Его
схватили и увели, и плакал Авдий в опустевшей Гефсимании обо всем, что было,
и обо  всем, что будет, один во всем саду и во всем мире. Так, спеша вспять,
он объявился в Гефсимании, перешагивая через  пращуров своих, в ту пору  еще
обитавших в северных чащобных лесах и  поклонявшихся еще рубленным из бревен
идолам, которым даже имя  его - Авдий - еще не было известно. Оно только еще
со временем  будет  заимствовано,  а ему  самому  предстоит еще  родиться  в
далеком двадцатом веке...
   И долго сидел Авдий, рыдая, под тем фикусовым деревом, где был опознан,
схвачен и уведен Учитель, и сокрушался Авдий  так, как будто что-то могло от
этого измениться в судьбах мира...
   Потом  он встал и, опечаленный, пошел  в город. Там, за стенами ночного
Иерусалима, жители спокойно  спали спокойным  сном в ту предпасхальную ночь,
еще ни о чем не подозревая, и только  он один в тревоге и смятении бродил по
городу и думал: где Учитель, что  с ним теперь? А потом его осенило, что еще
не поздно  спасти Учителя, и он  стал стучаться в  окна,  во все  окна,  что
попадались  по  пути:  "Вставайте, люди, беда грядет!  Пока  еще есть время,
спасем Учителя! Я уведу его в Россию, есть островок заветный на реке  нашей,
на Оке..."
   По  разумению Авдия, на том заветном  островке посреди реки Учитель мог
бы находиться в полной  безопасности - там бы Он предавался размышлениям над
превратностями  мира, и, быть может, там родилось бы  новое  озарение,  и Он
прозрел  бы  новый  путь  человечеству  в даль  времен и  даровал  бы  людям
божественное  совершенство, дабы путь к мессианской цели, возложенной  Им на
себя  как непреложный  долг,  лежал  бы не через  кровь,  и  не пришлось  бы
расплачиваться за него мучениями и  унижениями,  которые Он, безумный, готов
принять ради людей, за правду, опасную гонителям и потому искореняемую столь
беспощадно:  ведь  ради счастья будущих поколений  наложил  Он  на себя  тот
гибельный долг, неизбежный на  избранном  им пути  освобождения  человека от
гнета  собственной  причастности   к   извечным   несправедливостям,  ибо  в
естественных  вещах  несправедливости не существует,  она  бытует  лишь  меж
людьми и идет от людей. Однако можно ли достичь  цели  таким  антиисторичным
способом  и есть ли какая-либо  уверенность в том,  что этот урок Учителя не
будет  забыт  всякий раз,  когда,  преследуя свою  корысть, человек  захочет
забыть Учителя, заглушить и задавить  свою совесть  и  найдет себе множество
оправданий:  мол,  он-де  вынужден  был  якобы злом  отвечать  на  зло;  как
отвратить  венец  творенья  -  человека  от   пагубных  страстей,  вседневно
сопутствующих  ему и  в благоденствии, и  в невзгодах, и  в  бедности,  и  в
пресыщении богатством, и когда о