как необходимы  подчас человеку людские
заботы и  внимание.  Откровенно говоря, он даже обрадовался,  что  заболел и
попал  в руки хорошего  врача, - так ему было  покойно  и  славно в тихой  и
скромной станционной больнице, расположенной в маленьком парке.
   Окно с  белыми занавесками,  выходившее на аллею, было приоткрыто. Жара
еще  не  спала. Двое соседей  по палате вышли во двор подышать и покурить, а
Авдий лежал в одиночестве и то и дело измерял себе температуру. Ему очень не
хотелось,  чтобы  температура снова  поднялась. Мимо окна простучали  острые
каблучки, и  женский голос справился о нем у дежурной сестры. Кто бы это мог
быть? Голос показался Авдию знакомым. Вскоре сестра открыла дверь в палату.
   - Вот он здесь лежит.
   - Здравствуйте! - сказала посетительница. - Это вы Каллистратов?
   - Я, - не веря своим глазам, ответил Авдий.
   Это  была  та  самая  поразившая  воображение  Авдия  девушка,  которая
приезжала на мотоцикле в Учкудук.  Авдий так растерялся, что почти не слышал
ее, о смысле ее слов  он догадывался  лишь  потому,  что давно  готов был  с
полуслова понимать  ее. Оказалось, что  девушку  зовут Ингой  Федоровной.  И
пришла  она сюда  потому, что Алия  Исмаиловна, с которой она дружит вот уже
третий год -  с  тех  пор,  как приехала  сюда  заниматься научной  работой,
рассказала  ей  о нем и  он  ее очень заинтересовал:  ведь они, то есть  он,
Авдий,  и  она,  Инга  Федоровна,  занимаются в  чем-то  близкими вопросами,
связанными  с  анашой, поскольку она  ведет  работу по изучению  моюнкумской
популяции, - дальше следовало  какое-то сложное латинское название той самой
степной конопли-анаши - и потому она пришла познакомиться с ним и узнать, не
требуется ли ему какая информация...  Ведь журналисту,  насколько она  может
судить, необходимы и научные сведения.
   О Боже,  какая  там еще  научная информация, когда  он,  оглушенный  ее
неожиданным  появлением, лишь каким-то чудесным образом угадывал, о чем идет
речь,  и видел только ее  глаза, и  казалось ему  в тот миг, что  ни у  кого
больше  нет  таких глаз, -  так астроном открывает неизвестную  звезду среди
миллиона  подобных звезд, а  ведь  для непосвященного  человека  все  звезды
абсолютно одинаковы. Он, казалось, воспарил от одного ее взгляда...
   Все   это  Авдий  восстановил  потом,  оставшись  наедине   и   немного
успокоившись, а в те первые минуты он  выглядел полным идиотом. Правда, Инга
Федоровна  могла это отнести за счет высокой температуры. Ведь только  идиот
может ляпнуть сразу: "Откуда вы узнали, что я все время  думал о вас?" Она в
ответ  лишь  удивленно  подняли  брови,  отчего  сделалась  еще  красивей, и
загадочно улыбнулась. Восприми она эту дурацкую по своей примитивности фразу
как  банальность или пошлость, как  бы потом казнился, как проклинал бы себя
Авдий. Но милостив Бог, у нее хватило  такта не  придать его  словам особого
значения. И они с удовольствием вспоминали, как она приезжала в Учкудук, как
они  впервые увиделись,  и посмеялись  тому  мимолетному,  но запомнившемуся
обоим случаю. А  еще больше позабавил Ингу Федоровну рассказ о том, как днем
позже Авдий и вместе с ним  двое бывалых гонцов, Петруха и Ленька, прятались
в  травах,  когда  над степью  появился  вертолет.  Оказывается,  она,  Инга
Федоровна, на том вертолете летела вместе с небольшой научной экспедицией из
Ташкента:   один   из   ташкентских  НИИ   занимается   химико-биологическим
уничтожением  конопли-анаши  в местах ее  произрастания. Теперь  Авдию стало
ясно,  что  борьба  с  этим злом  велась  в  двух  направлениям: искоренение
наркомании  и искоренение растений, содержащих наркотики.  И, как водится  в
мире, решить эту проблему было не так-то просто. В частности,  из объяснений
Инги Федоровны  выходило,  что найти  химические  вещества  для  уничтожения
конопли не  только  в  фазе вегетации, но и как вида, нанося удар по системе
размножения, вполне возможно, но этот метод нес с собой еще большее зло - он
разрушал  почву: земли  минимум  на  двести  лет  выходила из  строя. Губить
природу  ради борьбы с наркоманией - это ведь  тоже  палка о двух  концах. В
задачу  Инги Федоровны как раз  входили исследования, направленные на поиски
оптимальных  способов решения  этой сложной  экологической проблемы. О Боже,
подумал Авдий, если бы природа обладала мышлением, каким тяжелым грузом вины
легла  бы на  нее  эта  чудовищная  взаимосвязь между дикорастущей флорой  и
нравственной деградацией человека.

x x x

   Называя возникшие у  него отношения с Ингой Федоровной "новой  эпохой в
своей  судьбе",  Авдий  Каллистратов  не  допускал  никакого  романтического
преувеличения. Буквально  на второй день по возвращении в Приокск он написал
ей  большое письмо,  и это  при том,  что  почти на  каждой  железнодорожной
станции,  где  поезд стоял более пяти минут, он отправлял  ей открытку. Было
что-то  неуемное,  не  вмещавшееся  в  обычное  понятие  влюбленности  в том
напряжении чувств, в той страсти, какие  испытывал  Авдий с тех пор, как ему
довелось встретить Ингу Федоровну на своем жизненном пути.
   Он писал  ей: "Что со мной  творится - уму непостижимо!  Я ведь считал,
что я  довольно сдержанный человек,  что разум и  эмоции  находятся у меня в
необходимом равновесии, а теперь  я не  в состоянии  анализировать  себя.  А
впрочем, к  своему удивлению,  я и  не  хочу ничего анализировать. Я весь во
власти невиданного счастья, свалившегося  на меня подобно горному обвалу,  я
видел в одном документальном фильме, как белая снежная лавина сметает все на
своем пути, - и я счастлив, что эта лавина обрушилась на меня. Не было и нет
на свете другого  такого счастливого человека, только  мне так повезло, и я,
как фанатичный дикарь, пляшущий с бубном, благодарю судьбу за все испытания,
которые она послала мне нынешним летом: ведь она оставила  меня в живых, дав
узнать  то,  что можно узнать лишь в водовороте  жизни.  Я бы  сказал, что в
пределах одной личности любовь - это  настоящая революция духа!  А коли так,
то да здравствует революция духа! Сокрушающая и возрождающая одновременно!
   Прости,  Инга, за этот сумбур.  Но  я люблю тебя, у меня нет ни сил, ни
слов, чтобы выразить все, что ты значишь для меня...
   Теперь  разреши  перевести  дух.  Я  уже побывал  в  редакции.  Коротко
рассказал что и как. Меня торопят с  очерком, мой очерк ждут. Возможно даже,
что  получится серия очерков  на  эту злободневную тему. И если мои ожидания
оправдаются,  я смогу надеяться на постоянную работу в  этой газете. Но пока
еще рано об этом говорить. Главное,  с завтрашнего дня собираюсь садиться за
работу.   Ведь   я  умышленно  не   вел   никаких   записей.  Придется   все
последовательно восстанавливать в памяти.
   Как бы то ни было, судьбы  гонцов, которых -  что  вполне закономерно -
ожидает  справедливый  и  строгий  суд  за  распространение  наркотиков,  не
оставляют меня  в покое.  Ибо  они  для меня живые  люди со своими горькими,
изломанными судьбами. Особенно  жалко мне Леньку.  Пропадает парнишка. И вот
тут возникает та нравственная проблема, о которой мы с тобой много говорили,
Инга. Ты совершенно  права,  Инга, что любое  злодеяние,  любое преступление
людское в любой точке земли касается нас всех, даже если мы находимся далеко
и  не подозреваем об этом,  и не  хотим  ничего об  этом знать. И  что греха
таить, подчас даже посмеиваемся: смотрите, мол, до чего дошли те, которых мы
привычно называем противниками нашими. Но газеты правильно делают, что пишут
о преступлениях,  происходящих за  нашими пределами, в  этом  есть  глубокий
смысл.  Ибо в мире существует некий общий баланс человеческих тягот,  люди -
единственные мыслящие существа  во вселенной, и это их свойство -  хотим  мы
того или  нет  -  превыше  всего, что их разделяет. И  мы  придем  к  этому,
несмотря на все наши противоречия, и в этом спасение разума на земле.
   Как мне отрадно,  Инга, ведь я могу  писать тебе о том, что меня  особо
волнует, ибо найду нужный  отклик в твоей душе - в этом я  уверен.  Я  боюсь
надоесть тебе своими бесконечными  письмами  -  меня тянет писать их одно за
другим, без остановки, иначе я  не выдержу. Я все время должен быть с тобой,
хотя  бы  мысленно. До чего  бы  мне хотелось снова оказаться  в Моюнкумских
степях  и снова увидеть тебя в первый раз на том самом мотоцикле, на котором
ты  появилась  в  Учкудуке  и  сразу  покорила  меня,  поборника  церковного
новомыслия. Стыдно признаться, но я был  настолько поражен твоим появлением,
что и теперь не могу отделаться от чувства робости и восторга. Ты спустилась
с небес, как богиня в современном обличии...
   И теперь, вспомнив об этом, не могу простить  себе, что не сумел, когда
мне  довелось  соприкоснуться  с  гонцами,  сделать  так,  чтобы  в  балансе
человеческих мучений поубавилась бы,  пусть  на мизерную  долю, доля  худа и
прибавилась бы доля добра. Я рассчитывал, что  они убоятся  Бога,  но деньги
оказались для них превыше всего. И вот теперь меня  мучает мысль, как помочь
хотя  бы тем гонцам,  с  которыми  меня столкнула судьба, с которыми я  имел
какой-то опыт общения. Я имею  в виду прежде всего раскаяние. Вот к чему мне
хотелось  указать им путь. Раскаяние - одно из великих достижений  в истории
человеческого  духа  -  в  наши дни дискредитировано.  Оно,  можно  сказать,
полностью ушло из  нравственного мира современного человека. Но как же может
человек  быть человеком без  раскаяния,  без того  потрясения  и  прозрения,
которые достигаются через осознание вины - в действиях  ли,  в помыслах  ли,
через порывы самобичевания или самоосуждение?.. Путь к истине - повседневный
путь к совершенству...
   О Боже, опять я за свое! Прости меня, Инга. Это все оттого, что чувства
переполняют меня,  оттого,  что  я  постоянно  думаю  о тебе. Мне  постоянно
кажется,  что  я не высказал и тысячной доли того, что хотелось бы высказать
тебе...
   Как бы мне хотелось  быстрее, как можно быстрее - ведь уже целую неделю
мы порознь - снова увидеть тебя...
   И эта нарастающая тоска - единственное, что меня сейчас тревожит. А все
остальные житейские проблемы чудесным образом утратили  вдруг свое значение,
и кажутся мне совсем не важными..."

x x x

   Стоял уже конец июля, и наступил день, когда я вышел из редакции газеты
удрученный. Я  был очень  опечален, ибо в отношении редактора к моим степным
очеркам  произошла  внезапная  перемена.  Да  и  мои  товарищи  в  редакции,
вдохновлявшие меня на поездку за ударным  материалом, теперь тоже вели  себя
как-то странно, словно они были в чем-то виноваты передо мной.
   А  мне это было  очень  тяжело. Когда  я чувствую, что  люди испытывают
какую-то  вину  предо мной,  для  меня это так мучительно,  что  мне хочется
быстрее освободить  их от угрызений  совести, чтобы ничто не  смущало их при
виде меня. Ибо тогда я сам чувствую себя виноватым в их вине...
   Уходя  из редакции,  я дал  себе  слово больше не приходить  сюда  и не
мозолить больше никому глаза - пусть  сами приглашают, когда понадоблюсь.  А
если не понадоблюсь,  ничего не поделаешь. Буду знать, что ничего не вышло и
не на что надеяться.
   Я шел по бульвару этой самой прекрасной порой российского лета, и ничто
не радовало  меня. Сколько  сил и  стараний я  приложил, чтобы написать свои
степные  очерки, чтобы передать в них мою  гражданскую боль,  я писал их как
откровение и  исповедь, но  тут  вторглись какие-то соображения  о  престиже
страны (подумать только, чего ради мы создаем тайны от самих себя?), которые
грозят похоронить мои с таким трудом добытые  очерки.  Передать не могу,  до
чего мне было обидно. И что самое странное - редактор позволил себе сказать:
   -  А  впрочем, надо подумать,  может  быть, стоит  изложить  все это  в
докладной записке в вышестоящие инстанции. Для принятия соответствующих мер.
   Да, так и сказал.
   А я не утерпел и возразил ему:
   -  До  каких  пор  мы  будем уверять, что  даже  катастрофы у нас самые
лучшие?
   - При чем тут катастрофы? - нахмурился редактор.
   - А при том, что наркомания - это социальная катастрофа.
   С тем я и ушел. И единственное, что облегчало  мое существование, - это
были письма Инги, которые я перечитывал всякий раз, как только у меня щемило
сердце  при воспоминании о ней.  Есть, безусловно есть на  свете телепатия -
иначе  чем объяснить, что ее письма  предвосхищали то, о чем я думал,  то, о
чем болела моя душа,  то,  что больше всего  волновало и тревожило меня. Эти
письма все  больше  питали  мои  надежды и вселяли  в меня уверенность: нет,
судьба  не  обманула  меня  и  тем  более  не  насмеялась  надо  мной,  ведь
современным  молодым женщинам нравятся  вовсе  не  такие,  как я, неудачник,
семинарист, с  архаичным церковным  представлением о нравственных ценностях.
Ведь  как  проигрывал я  на фоне  суперменствующих  молодцов.  И, однако,  в
письмах Инги я  находил столько  доверия,  не  побоюсь  сказать, уважения и,
самое  главное, недвусмысленного  ответного чувства, что это окрыляло меня и
возвышало  в собственных глазах.  Какое счастье, что встретилась мне  именно
oна, моя Инга!  И не в  том  ли  магия любви - в обоюдном стремлении друг  к
другу...
   Нас  пока еще  не  касались никакие житейские  проблемы.  И тем  больше
радовало меня то,  что  они  существуют и что их надо решать. Мне необходимо
было найти постоянное рабочее занятие, приносящее постоянный заработок. Пока
еще я жил на продажу отцовских старинных  книг, что очень  тяготило меня.  Я
подумывал о том, чтобы уехать к Инге в Азию, обосноваться там, устроиться на
работу  и  быть рядом с ней. Я  готов  был поступить подсобным рабочим  в ее
экспедицию и  делать  все, чтобы она успешно  вела  свои  исследования. Ведь
исследования эти были отныне небезразличны для меня. В них  соединились наши
общие интересы:  я  пытался искоренить наркоманию путем нравственных усилий,
она  пыталась решить  эту задачу с  другой стороны -  научным путем. И очень
подкупал  меня  ее  энтузиазм.  Ведь  нельзя было  сказать,  что  ее  работа
числилась среди модных,  особо  престижных направлений или  заведомо  сулила
быструю служебную карьеру. Строго говоря,  Инга была едва ли не единственным
человеком,  занимающимся  вопросом  уничтожения  дикорастущей  конопли-анаши
всерьез, как научной  проблемой. Немаловажную роль в  выборе  направления ее
работы,  мне  кажется,  сыграло  и то,  что  она  была  местной, джамбулской
жительницей  и училась она опять же в Ташкенте, и все это, вместе взятое, не
могло, конечно, не повлиять на характер ее интересов.
   У  Инги  были и свои  сложности  в  жизни.  С  прежним  мужем,  военным
летчиком, они не жили  уже почти три  года. Разошлись,  когда у них  родился
сын. Сейчас, кажется, летчик собирался жениться  на  другой. Потому-то  им и
необходимо было встретиться в  последний раз, чтобы поставить точки  над "и"
прежде всего  относительно  их сына.  Игорек находился у  бабушки с дедом  в
Джамбуле,  в докторской семье,  но Инга очень хотела, чтобы малыш  постоянно
жил  с ней.  И когда  она написала мне в письме,  что надеется осенью  взять
сыночка с собой в Жалпак-Саз - ей обещали место в детсаду железнодорожников,
я  очень порадовался  за  нее  и  ответил,  что она может во  всем полностью
полагаться на меня.
   И тогда она написала  мне,  что ей очень хотелось бы осенью в ее отпуск
поехать  вместе со мной в Джамбул навестить  малыша  и ее родителей. Надо ли
говорить, как  тронул меня этот ее план совместной поездки. И  я ответил ей,
что  готов в любую  минуту приехать к ней  и быть в ее распоряжении,  и  что
вообще  во всей своей жизни я  хотел бы  исходить из наших  общих, и  прежде
всего ее, интересов, и что счастье свое я вижу в том, чтобы быть ей полезным
и нужным.
   Все шло к тому, что осенью нам предстояло определить свою судьбу. Я жил
этим.  И  очень, очень волновался, думая о  том,  как мы поедем в  Джамбул к
Игорьку и Ингиным родителям.  Ведь от этой поездки очень многое зависело. Но
на  нее требовались какие-то  денежные средства. Один проезд  чего стоил.  В
этом смысле я рассчитывал на серию  своих моюнкумских очерков, но,  увы, тут
все сорвалось, и  не  по  моей вине.  Тогда  я  подрядился временно работать
ночным  корректором  в  областной  типографии, и  это  давало мне  небольшой
заработок...
   И  вот  наступил  день,  когда  я  получил  письмо  от  Инги,  где  она
спрашивала, смог  бы я приехать в Жалпак-Саз в последние дни октября - тогда
на ноябрьские праздники мы бы вместе отправились в Джамбул...
   Я  бежал  на  городской  телеграф как  сумасшедший,  чтобы  послать  ей
телеграмму... Надо было поскорей продать книги и на эти деньги отправиться в
путь.

V

   Обер-Кандалов   обнаружил  Авдия   Каллистратова   на  вокзале,   когда
высматривал себе команду для поездки на облаву в Моюнкумы.
   Кто  бы  ни поручил  это  дело  Оберу-Кандалову, он  глядел  в  корень:
Кандалов  -  бывалый  человек,  поднимавшийся  в  должности  коменданта  при
железнодорожной  пожарной охране, в прошлом военный,  причем из штрафбата (а
это что-то да значит!), подходил для экстренной операции в  степи как нельзя
лучше.  Кстати,  у Кандалова  при этом  были  свои  тонкие  соображения.  Он
рассчитывал, что, оказав услугу облуправлению с выполнением плана мясосдачи,
таким  образом  реабилитирует  себя  и   при  ходатайстве  нужных  областных
инстанций  восстановится в партии. Ведь  исключили  его не  за какие-то  там
хищения  или  грубые злоупотребления,  а  всего-навсего  за такое  редкое и,
главное,  абсолютно  не наносящее  никакого  ущерба  государству  дело,  как
мужеложество в штрафбатовских  казармах,  к которому он принуждал, используя
служебное положение.  Ну  был  такой грех,  ну  принуждал  он,  сверхсрочный
старшина,  иных идеологически  сомнительных  личностей,  особенно  сектантов
разных  да наркоманов,  так чего  их жалеть? И  сколько можно  за это  бить?
Хватит того уже, что от  него ушла жена, потому он и стал пить горькую, хотя
и прежде  не был  трезвенником. А ведь  если  разобраться,  он очень  нужный
человек. Вот поручили серьезное дело, так он в момент сколотил группу. Пошел
глубокой ночью на вокзал, пригляделся к народу, наметанным глазом обнаружил,
кто задавлен нуждой и согласится отправиться  с ним в Моюнкумы, чтобы хорошо
и быстро подзаработать. Так он набрел и на Авдия Каллистратова.
   Авдия  заставила  принять  предложение   Кандалова  не   только  нужда:
произошло нечто столь  непредвиденное  и тревожное для негo -  он  не застал
Ингу Федоровну  в Жалпак-Сазе,  хотя прибыл по  ее  письму, - что он впал  в
уныние, хотя  и  не ясно было, стоило ли  так переживать. Летел самолетом, а
для этого надо было приехать  в  Москву, в Москве целый день доставал билет,
из Алма-Аты  ехал поездом. Домчался, можно сказать,  за пару  дней, а  когда
наконец добрался до домика во дворе лаборатории близ больницы,  то нашел его
запертым, а  в скважине замка записку от Инги Федоровны.  В этой записке она
просила получить от нее письмо  до востребования на вокзальной почте. Авдий,
естественно,  бросился на почту. Письмо ему  сразу  выдали. Он с  замирающим
сердцем зашел в скверик и здесь, сидя на скамейке, прочел:
   "Авдий, родной мой, прости. Если бы я знала, что выйдет такая неувязка,
я дала бы тебе знать,  чтобы ты  пока не выезжал.  Боюсь, что моя телеграмма
тебя не застала и ты уже в пути. Дело в том, что в Джамбул прибыл неожиданно
мой бывший муж,  с тем чтобы затеять судебное дело по поводу нашего Игорька.
Я вынуждена срочно выехать в Джамбул.  Возможно, я чем-то спровоцировала его
на этот приезд: я ему открыто написала,  что собираюсь начать новую жизнь  с
человеком,  который  мне  глубоко  интересен.  Я должна была поставить его в
известность, поскольку у нас сын.
   Прости еще  раз,  мой  любимый, что так получилось. Возможно, оно  и  к
лучшему: все равно рано или поздно  пришлось