бы решать этот вопрос.  Так уж
лучше с самого начала покончить с этим.
   Когда ты приедешь, дверь будет заперта. Ключ я оставлю нашей лаборантке
Сауле  Алимбаевой.   Она  прелестный  человек.  Ты  ведь  знаешь,  где  наша
лаборатория. Возьми, пожалуйста, у нее ключ и живи у меня. Чувствуй себя как
дома и подожди меня. Жаль что  Алия Исмаиловна сейчас уехала в отпуск, с ней
тебе  было бы интересно  пообщаться.  Ведь она  к тебе относится  с  большим
уважением. Думаю, за неделю я обернусь. Постараюсь сделать все, чтобы отныне
нам  ничего  не  мешало. Я очень хочу,  чтобы ты увидел  Игорька. Думаю,  вы
подружитесь,  и очень  хочу,  чтобы мы жили все вместе, а  перед этим, как и
собирались, съездим к  моим родителям и ты бы познакомился с ними, с Федором
Кузьмичом  и Вероникой Андреевной.  Не огорчайся, Авдий, любимый мой,  и  не
грусти. Я постараюсь сделать все, как лучше.
   Твоя Инга.

   РS. Если приедешь в нерабочее  время, адрес  Алимбаевой: ул. Абая,  41.
Мужа ее зовут Даурбек Иксанович".

   Письмо, которое Авдий прочитал залпом, повергло его  в раздумье. Он был
ошеломлен: дела принимали новый оборот, которого он  никак не  ожидал. Авдий
не пошел за ключом, а  остался в зале ожидания,  решив вначале поразмыслить.
Потом,  поместив чемодан,  чтобы не мешал, в камеру хранения, пошел в сквер,
посидел там, побродил  возле знакомой больницы и, найдя  уединенную тропинку
между станцией и городком, стал ходить по ней взад-вперед...
   В  степи  стояла поздняя  осень.  Было уже прохладно. Размытые,  рыхлые
облака, как барашки в океанской дали, белели в выцветшем за лето октябрьском
небе,   деревья   наполовину  облетели,  и   под   ногами  валялись   жухлые
багряно-коричневые листья. Огороды  тоже были  уже  убраны  и оголились.  На
улицах  Жалпак-Саза  было  пустынно,  уныло.  В воздухе, слабо  поблескивая,
летала паутина, неожиданно прикасаясь  к  лицу.  Все  это наводило на  Авдия
грусть.  А  на  станции,  подавляющей  своей индустриальной  мощью  огромное
степное пространство, стоял грохот, лязг, шла жизнь, не останавливающаяся ни
на минуту,  подобно пульсу. Все так же на  бесчисленных  путях маневрировали
поезда, сновали люди, хрипели на всю округу по радио диспетчеры.
   И  опять  Авдию  вспомнились  те  летние  дни, вспомнился  конец эпопеи
гонцов.  И  в который раз  в  этой связи  возвращался  Авдий  Каллистратов к
размышлениям о раскаянии.  И чем  больше  думал, тем больше  убеждался,  что
раскаяние  -  понятие,  возрастающее  по  мере  жизненного  опыта,  величина
совести,   величина  благоприобретенная,  воспитывающаяся,  культивирующаяся
человеческим  разумом.  Никому,  кроме   человека,  не  дано   раскаиваться.
Раскаяние - это вечная и  неизбывная забота человеческого духа о самом себе.
Из этого вытекает, что любое наказание - за проступок  ли, за преступление -
должно вызвать в душе наказуемого раскаяние, иначе это равносильно наказанию
зверя.
   С  этими  мыслями  Авдий  вернулся  на  вокзал.  И  вспомнился  ему тот
раздражительный  лейтенант и захотелось поинтересоваться, припомнит  ли  тот
его, и  узнать,  как сложилась судьба гонцов,  добытчиков анаши  -  Петрухи,
Леньки и других. К этому побуждала Авдия и еще одна причина: он всеми силами
старался  отвлечься от  того, что томило и  беспокоило его, как  сгущающаяся
гроза на горизонте,  -  от мыслей об  Инге Федоровне. Всю свою жизнь и  свое
будущее теперь он  пропускал  сквозь  эту призму  - его  жизнь  определялась
состоянием  дел   в   далеком  Джамбуле.  Нет,   раз  он  бессилен  что-либо
предпринять, нельзя думать об  этом, надо бежать, бежать от этих мыслей. Но,
к сожалению, раздражительного лейтенанта Авдию  обнаружить не удалось. Когда
Авдий  постучал  в  дверь  милицейской  комнаты,  к  нему  подошел  какой-то
милиционер.
   - Вам чего?
   -  Да  я,  понимаете ли,  одного  лейтенанта  хотел  увидеть,  -  начал
объяснять Авдий, предчувствуя, что из этой затеи ничего не выйдет.
   - А как фамилия его? Лейтенантов у нас много.
   - К сожалению, фамилия  его мне неизвестна,  но  если бы  увидел, я  бы
сразу его узнал.
   - А зачем он вам?
   - Как бы вам объяснить - поговорить, побеседовать хотел...
   Милиционер с интересом оглядел его:
   - Ну посмотри, может, и найдешь своего лейтенанта.
   Но  в  комнате за  столом  у телефона  на  этот раз  сидел и  с  кем-то
разговаривал незнакомый человек. Авдий  извинился  и вышел.  Выходя,  глянул
мельком на железную клетку, где сидели прежде пойманные преступники. На этот
раз она была пуста.
   И опять, как он ни старался того избежать, Авдий  вернулся к неотступно
томящим  его  мыслям.  Что с  Ингой? Он все еще не  шел за оставленным Ингой
ключом:  знал, что,  оказавшись  один на  один  с терзающими  душу мыслями в
пустом доме Инги, он еще  сильнее почувствует свое одиночество. Он мог ждать
и на вокзале, если бы знал, что с  Ингой и когда она вернется. Авдий пытался
представить  себе,  что  происходит  сейчас  там,  в  Джамбуле,  как  тяжело
приходится  его любимой женщине, а он ничем не может ей помочь. А  что, если
ее  родители, чтобы  не лишать ребенка  отца,  будут настаивать,  чтобы  она
наладила отношения с мужем.  Да, дело вполне могло принять и такой оборот, и
тогда ему ничего не оставалось бы, кроме как вернуться восвояси. Авдий зримо
представил себе  блестящего военного летчика, эффектного, в форме и погонах,
какого-нибудь  майора,  не  меньше, и  понимал,  что на его фоне  он, Авдий,
сильно бы проигрывал.  Авдий был уверен, что  для Инги всякие  там звания  и
внешний блеск роли не играют, но кто знает, а вдруг для родителей Инги имеет
значение,  кого видеть  в  зятьях  -  военного  летчика, отца  Игорька,  или
странного человека без определенных занятий?
   Вечерело. С наступлением темноты  Авдий еще  больше мрачнел.  На битком
набитом людьми вокзале царила полутьма, было душно, накурено, и уныние Авдия
достигло  крайней  степени.  Ему казалось, что он в темном  и мрачном  лесу.
Совсем  один.  Осенний  ветер  гудит  в  верхушках деревьев,  скоро начнется
снегопад, и  снег засыплет  лес и  его,  Авдия, с головой,  и все потонет  в
снегу,  все забудется...  Авдию хотелось умереть, и  если бы  он в  тот  час
узнал, что Инга не вернется или вернется  не  одна,  а с тем,  чтобы, забрав
вещи и книги, уехать со своим военным летчиком, он не раздумывая  бы вышел и
лег под первый поезд...
   Именно в  тот тягостный час,  уже поздно вечером,  Авдия  Каллистратова
обнаружил  на  вокзале  Жалпак-Саза  Обер-Кандалов,  подбиравший  подходящую
команду  для  моюнкумской  "сафары".  Видимо,  Обер-Кандалов  был  не  лишен
проницательности,  во  всяком  случае  он  безошибочно  понял, что  Авдий  в
душевном   разброде  и   не  находит  себе  места.  И  действительно,  когда
Обер-Кандалов  предложил Авдию  махнуть на пару дней в  Моюнкумскую  саванну
подзаработать на выгодной шабашке, тот  сразу же согласился. Он готов был на
все, лишь бы не сидеть в одиночестве и не ждать у моря погоды. К тому же ему
подумалось, что, пока  он  вернется из  Моюнкумов с  заработанными деньгами,
возможно, появится  и  Ингa  Федоровна и все прояснится: или он (о счастье!)
останется навсегда с любимой,  или ему придется уехать  и  найти в себе силы
выжить... Но такого исхода он страшился...
   И в  тот же вечер  Обер-Кандалов  отвез  Авдия в расположение  пожарной
охраны, где тот и переночевал на свободной койке...
   А утром следующего  дня всей командой  отправились  с колонной машин на
облаву в Моюнкумскую саванну. На веселое дело ехали...

x x x

   И  теперь  они творили над  Авдием  Каллистратовым суд. Пятеро  заядлых
алкоголиков - Обер-Кандалов, Мишаш, Кепа, Гамлет-Галкин и  Абориген-Узюкбай.
Если   точнее,   то   Гамлет-Галкин  и  Абориген-Узюкбай  только   при   сем
присутствовали и пытались, правда робко и жалко, как-то  смягчить свирепость
тех троих, вершивших суд.
   А  дело  было в  том,  что  на Авдия к вечеру накатило  опять  такое же
безумие, как тогда в вагоне, и это послужило поводом для расправы. Облава на
моюнкумских  сайгаков  на  него  так  страшно  подействовала,  что  он  стал
требовать,  чтобы  немедленно  прекратили  эту  бойню,  призывал  озверевших
охотников покаяться, обратиться к Богу, агитировал Гамлета-Галкина и Узюкбая
присоединиться к  нему,  и тогда  они втроем  покинут  Обер-Кандалова и  его
приспешников, будут бить тревогу, и каждый из них проникнется мыслью о Боге,
о Всеблагом Творце и будет уповать  на Его  безграничное  милосердие,  будет
молить  прощения за  то  зло, которое они,  люди,  причинили  живой природе,
потому что только искреннее раскаяние может облегчить их.
   Авдий кричал, воздевал  руки  и  призывал немедленно  присоединиться  к
нему, чтобы очиститься от зла и покаяться.
   В своем  неистовстве он был нелеп и смешон, он вопил и метался, точно в
предчувствии конца  света,  -  ему  казалось,  что все  летит  в  тартарары,
низвергается в огненную пропасть.
   Он хотел обратить к  Богу тех,  кто прибыл  сюда  за длинным  рублем...
Хотел остановить колоссальную машину истребления, разогнавшуюся на просторах
моюнкумской саванны, - эту всесокрушающую механизированную силу...
   Хотел одолеть неодолимое...
   И  тогда по  совету  Мишаша  его скрутили  веревками и бросили в  кузов
грузовика прямо на туши убитых сайгаков.
   - Лежи там, бля, и подыхай. Нюхни сайгачьего духу! - крикнул ему Мишаш,
хрипя от  натуги. - Зови теперь своего бога! Может, он,  бля, тебя услышит и
спустится к тебе с неба...
   Стояла  ночь, и луна взошла над Моюнкумской  саванной,  где прокатилась
кровавая облава и где все живые твари  и даже  волки  увидели своими глазами
крушение мира...
   Крушители  же,  за  исключением  Авдия  Каллистратова,  на  беду   свою
очутившегося в тот день в Моюнкумах, единодушно торжествовали...
   И за это его собирались судить...

x x x

   Стащив  Авдия с кузова,  Мишаш и Кепа приволокли его к  Оберу  и  силой
заставили  встать перед ним на  колени. Обер-Кандалов сидел на пустом ящике,
раскинув  полы  коробящегося плаща  и  широко  растопырив  ноги  в  кирзовых
сапогах. Освещенный светом подфарников,  он казался неестественно громадным,
насупленным, до крайности зловещим. Сбоку, возле костерка, все еще пахнущего
подгорелым шашлыком из свежей сайгачатины, стояли, поеживаясь, Гамлет-Галкин
и Абориген-Узюкбай. Они уже  были  изрядно под  хмельком и оттого в ожидании
оберовского   суда  над  Авдием  нелепо  улыбались,   о  чем-то  шушукались,
подталкивая друг друга и перемигиваясь.
   -  Ну  что?  - изрек  наконец Обер,  презрительно  взглянув  на  Авдия,
стоящего перед ним на коленях. - Ты подумал?
   - Развяжите руки, - сказал Авдий.
   -  Руки?  А почему они у тебя связаны, ты  об этом  подумал? Ведь  руки
связывают только мятежникам,  заговорщикам, бунтарям,  нарушителям порядка и
дисциплины! Нарушителям порядка, слышал? Нарушителям порядка!
   Авдий молчал.
   - Ну ладно,  попробуем развязать тебе руки, посмотрим,  как ты поведешь
себя, - смилостивился Обер. - А ну развяжите ему руки, - приказал он,  - они
ему сейчас будут нужны.
   -  И на хрена, бля, развязывать, - недовольно бурчал  Мишаш, разматывая
веревку за спиной Авдия. - Таких надо, как щенят, топить сразу. Таких надо в
три погибели гнуть, в землю вгонять.
   Только теперь, когда его  развязали, Авдий почувствовал,  как затекли у
него плечи и руки.
   - Ну что, просьбу твою мы  выполнили, -  сказал Обер-Кандалов. - У тебя
есть еще шанс. А для начала на, выпей! - И он протянул Авдию стакан водки.
   - Нет, пить я не буду, - наотрез отказался Авдий.
   - Да подавись ты, шваль! - Резким  движением Обeр выплеснул  содержимое
стакана  прямо в лицо  Авдию.  Тот,  от  неожиданности чуть не  захлебнулся,
вскочил. Но Мишаш и Кепа снова навалились, придавили Авдия к земле.
   - Врешь, бля, будешь пить! - рычал  Мишаш. - Я  ж говорил, таких топить
надо! А ну, Обер, налей-ка еще водки. Я ему в глотку залью, а не будет пить,
прибью, как собаку.
   Края  стакана,  хрустнувшего   в  руке  Мишаша,  порезали  Авдию  лицо.
Захлебнувшись водкой и собственной кровью, Авдий вывернулся, стал отбиваться
руками и ногами от Мишаша и Кепы.
   - Ребята, не надо, бог  с  ним,  пусть не пьет,  сами выпьем! - жалобно
скулил  Гамлет-Галкин,  бегая  вокруг дерущихся. Абориген-Узюкбай  юркнул за
угол машины и испуганно выглядывал оттуда, не зная, как быть: то ли остаться
на  месте  -  водки вон сколько  еще  не допили,  -  то  ли бежать  от  беды
подальше... И только Обер-Кандалов,  восседая  на своем ящике, как на троне,
точно за цирковым представлением следил.
   Гамлет-Галкин подскочил к Оберу:
   - Останови их, Обер, дорогой, ведь убьют - под суд пойдем!
   -  Под  суд!  -  высокомерно  хмыкнул  Обер. - Какой  еще  тебе  суд  в
Моюнкумах?  Я здесь суд! Поди потом докажи, как и что. Да, может, его  волки
задрали. Кто видел, кто докажет?
   Авдий потерял  сознание, упал им под  ноги, и  они принялись пинать его
сапогами. Последняя мысль Авдия была об Инге: что будет с ней, ведь  никто и
никогда не сможет полюбить ее так, как он.
   Он уже не слышал  ничего, в глазах  у него помутилось,  и ему почему-то
привиделась  серая волчица. Та самая, которая тем жарким летом  перепрыгнула
через него в конопляной степи...
   -  Спаси  меня,  волчица,  - вдруг  вырвалось  у  Авдия.  Он  точно  бы
интуитивно почувствовал, что волки,  Акбара и Ташчайнар, сейчас приближаются
к  своему  логову, занятому в  ту ночь  людьми.  Зверей тянуло  к привычному
ночлегу,  вот почему  они  возвратились,  надеясь,  вероятно,  что люди  уже
покинули их лощину и отправились куда-нибудь подальше...
   Но громада грузовика по-прежнему устрашающе темнела все на том же месте
- оттуда доносились крики, возня, звук тупых ударов...
   И  снова волкам  пришлось повернуть в степь. Измученные,  неприкаянные,
они  удалялись  вслепую, куда  глаза глядят... Не было им жизни  от людей ни
днем ни ночью... И медленно  брели они,  и луна освещала их темные силуэты с
поджатыми хвостами...
   А  суд,  вернее  самосуд,  продолжался...  Пьяные  в  дым облавщики  не
замечали, что  подсудимый  Авдий Каллистратов, когда  его  в  очередной  раз
сбивали кулаками, почти не пытался вставать.
   - А  ну, вставай, поповская морда, -  понуждали его  крепкими пинками и
матом  то  Мишаш,  то  Кепа,  но  Авдий  лишь  тихо  стонал.  Рассвирепевший
Обер-Кандалов  схватил  обвисшего, как  мешок,  Авдия,  поднял над землей и,
держа за шиворот, стал выговаривать, еще больше стервенея от своих слов:
   - Так ты нас, сволочь,  богом решил устрашить,  страху  на нас нагнать,
глаза нам богом  колоть захотел, гад ты этакий! Нас богом  не запугаешь - не
на тех  нарвался,  сука.  А сам-то ты кто?  Мы здесь задание государственное
выполняем, а  ты против плана, сука, против области,  значит, ты -  сволочь,
враг  народа, враг  народа  и  государства.  А  таким  врагам, вредителям  и
диверсантам нет места на  земле! Это еще Сталин  сказал: "Кто не с нами, тот
против нас". Врагов народа  надо  изничтожать под  корень! Никаких поблажек!
Если враг нe сдается, его уничтожают  к такой-то матери.  А в армии за такую
агитацию  дают вышку -  и  разец!  Чтоб чисто было на нашей  земле от всякой
нечисти.  А ты,  крыса церковная, чем занимался? Саботажем! Срывал  задание!
Под монастырь  хотел  нас подвести. Да  я  тебя придушу, выродка,  как врага
народа, и мне только спасибо cкажут, потому  как ты агент империализма, гад!
Думаешь, Сталина  нет, так управы на тебя не найдется? Ты, тварь  поповская,
становись сейчас  на колени. Я сейчас твоя власть - отрекись от Бога своего,
а иначе конец тебе, сволочь эдакая!
   Авдий не удержался на коленях, упал. Его подняли.
   - Отвечай, гад,  - орал Обер-Кандалов. - Отрекись  от бога! Скажи,  что
бога нет!
   - Есть Бог! - слабо простонал Авдий.
   - Вот оно  как! - как ошпаренный заорал Мишаш. -  Я ж говорил,  бля, ты
ему одно, а он тебе в отместку другое!
   Задохнувшись от злобы, Обер-Кандалов снова затряс Авдия за шиворот.
   -  Знай,  боголюбец,  мы  сейчас  тебе устроим  такой концерт,  век  не
забудешь!  А  ну тащите его вон на то дерево, подвесим его, подвесим гада! -
кричал Обер-Кандалов. - А под ногами костерок разведем. Пусть подпалится!
   И Авдия  дружно поволокли к  корявому  саксаулу, раскинувшемуся на краю
лощины.
   - Веревки тащи! - приказал Обер-Кандалов Кепе. Тот кинулся к кабине.
   - Эй вы там! Узюкбай, хозяин страна, мать  твою перетак, и ты, как тебя
там,  артист  дерьмовый,  вы  чего  в  стороне  стоите,  а?  А  ну  набегай,
наваливайся! А нет, и нюхнуть водки не дам! - припугнул Обер-Кандалов жалких
пьянчуг, и те сломя голову бросились подвешивать несчастного Авдия.
   Хулиганская  затея вдруг  обрела  зловещий  смысл.  Дурной  фарс грозил
обернуться судом линча.
   - Одно, бля, плохо - креста и гвоздей не  хватает в этой поганой степи!
Вот, бля, беда, - сокрушался Мишаш,  с  треском  обламывая сучья саксаула. -
То-то былo бы дeлo! Pacпять бы eгo!
   - А ни хрена, мы его веревками прикрутим! Не хуже чем на гвоздях висеть
будет! -  нашел выход  из положения  Обер-Кандалов. - Растянем за руки  и за
ноги,  как  лягушку, да  так прикрутим,  что не дрыгнется! Пусть  повисит до
утра, пусть  подумает,  есть  бог  или  нет! Я с  ним  такое  воспитательное
мероприятие проведу,  до смерти запомнит, зараза поповская, где раки зимуют!
Я  и  не таких в армии  дрессировал! А ну навались, ребята, а ну хватай его!
Поднимай вон на ту ветку, да повыше! Крути руку сюда, ногу туда!
   Все произошло мгновенно, поскольку Авдий  уже  нe  мог  сопротивляться.
Привязанный к корявому саксаулу, прикрученный веревками по рукам и ногам, он
повис, как  освежеванная шкура, вывешенная для просушки.  Авдий  еще  слышал
брань и голоса, но уже как бы издали.  Страдания  отнимали  все его  силы. В
животе, с того боку, где печень, нестерпимо жгло, в пояснице точно бы что-то
лопнуло или оборвалось - такая была  там боль. Силы медленно покидали Авдия.
И то,  что пьяные мучители тщетно пытались развести огонь у него под ногами,
его уже не беспокоило.  Все было ему безразлично.  С костром, однако, ничего
не  получилось:  отсыревшие  от  выпавшего накануне снега  трава и  сучья не
желали гореть... А плеснуть бензина никому не пришло в голову. С них хватило
и того,  что  Авдий Каллистратов висел,  как  пугало  на огороде. И вид его,
напоминающий  не то  повешенного,  не  то  распятого,  очень  всех оживил  и
взбудоражил. Особенно вдохновился Обер-Кандалов. Ему мерещились картины куда
более действенные и захватывающие - что там один повешенный в степи!
   -  Так будет со всяким  - зарубите  это на носу! -  грозил он, окидывая
взглядом прикрученного  к  саксаулу  Авдия. - Я бы каждого,  кто  не с нами,
вздернул,  да  так,  чтобы сразу язык  набок.  Всех бы  перевешал, всех, кто
против нас,  и  одной  вереницей весь земной шар, как обручем,  обхватил,  и
тогда б уж никто ни единому нашему слову  не воспротивился,  и все ходили бы
по струнке...  А  ну  пошли,  комиссары,  тяпнем  еще  разок,  где  наша  не
пропадала...
   Поддакивая Оберу, они шумно двинулись к машине, а Обер затянул, видимо,
одному ему известную песню:

   Мы натянем галифе, сбоку кобура,
   Раз-два, раз-два...

   Разгоряченные  "дружки комиссары"  подхватили:  "Раз-два, раз-два" - и,
пустив по кругу еще пару поллитровок, распили их из горла.
   Через некоторое время машина, вспыхнув фарами, завелась, развернулась и
медленно  поползла прочь по степи. И сомкнулась тьма. И все стихло вокруг. И
остался  Авдий,  привязанный к  дереву, один во всем  мире.  В  груди  жгло,
отбитое  нутро  терзала  нестерпимая,  помрачающая  ум   боль...  И  уходило
сознание, как оседающий под воду островок при половодье.
   "Мой  островок  на Оке... Кто же  спасет  тебя, Учитель?"  -  вспыхнула
искрой и угасла его последняя мысль...
   То подступали конечные воды жизни...