е существование словно  бы  вышло на
вневременной и  внепространственный  простор, где чудодейственно совмещались
все мои познания и переживания,  - и в  воспоминаниях о прошлом, в  сознании
настоящего и  в  грезах о будущем. И среди этих размышлений  мне подумалось,
что я еще  не  любил,  и тоска по любви, которая  жила в моей  крови и ждала
своего часа, дала о  себе знать  щемящей  болью в груди. Кто она,  где  она,
когда  и  как это  будет? Несколько  раз я оглядывался  невольно на  двери -
возможно,  она пришла и стоит  там, слушает и ждет, когда  я  увижу  ее. Как
жаль,  что  ее не было  в тот час в том зале, как жаль, что невозможно  было
тогда разделить с ней то, что меня волновало и питало мое воображение. И еще
я думал - только бы  судьба не устроила  из этого  нечто смешное, такое, что
потом самому будет стыдно вспоминать...
   Почему-то  вспомнилась мне мать в раннем  детстве... Помню ясное зимнее
утро, редко падающий снежок на бульваре, она, глядя  мне в лицо улыбающимися
глазами, застегивает пуговицы на распахнутом моем пальтецe и что-то говорит,
а я бегу  от нее,  и она весело  догоняет меня, и плывет над  нашим городком
колокольный  звон из  церкви  на пригорке, где в  тот  час  служит мой отец,
провинциальный  дьякон,  человек, истово верующий и в  то  же  время,  как я
теперь  догадываюсь, прекрасно понимавший  всю условность  того, что создано
человеком от  имени  и во имя Бога... А я, при всем сочувствии к нему, пошел
совсем  иным путем, не таким, как  он желал. И  мне  становилось тягостно от
сознания того,  что отец ушел в  мир иной в  согласии с  собой, а  я мечусь,
отрицаю  прошлое,  хотя  и восторгаюсь  при  этом  былым  величием,  могучей
выразительностью  этой некогда всесильной  идеи, пытавшейся, распространяясь
из века в  век, обращать души  необращенных  на всех материках и островах, с
тем  чтобы  навсегда, на все времена  утвердиться в  мире, в  поколениях,  в
воззрениях,  сдерживая  и отводя,  как  громоотвод отводит  молнию в  землю,
вечный  вызов вечно мятежных человеческих  сомнений  в  глубины  покорности.
Благодарность им - Вере и Сомнению, силам бытия, обоюдно движущим жизнь.
   Я  родился,  когда силы сомнения взяли  верх, порождая, в свою очередь,
новые сомнения, и я продукт этого процесса, преданный анафеме одной стороной
и  не  принятый  со  всеми моими сложностями  другой  стороной. Ну что ж, на
таких, как я,  история  отыгрывается, отводит  душу... Так думал  я,  слушая
староболгарские песнопения.
   А песни те пелись одна за другой, пелись в том  зале, как  эхо минувших
времен.  Библейские страсти в  "Жертве вечерней", в "Избиении младенцев" и в
"Ангеле вопияше" сменялись суровыми  пламенными песнями других  мучеников за
веру, и хотя  все это во  многом мне было известно, меня неизъяснимо пленяло
само действо  -  то,  как  эти десятеро  завораживали, претворяли знаемое  в
великое  искусство,  сила  которого  зависит  от  исторической   вместимости
народного духа - кто много страдал, тот много познал...
   Вслушиваясь  в   голоса  софийских  певцов,  опьяненных,  вдохновленных
собственным пением, вглядываясь в их  мимику, я вдруг обнаружил, что один из
них, второй слeва,  единственный светлый  среди  смугловатых  и черноволосых
болгар,  очень  похож  на  меня.  Поразительно  было  увидеть человека,  так
похожего на  тебя самого. Сероглазый,  узкоплечий  - его,  наверное, тоже  в
детстве звали хиляком, - с длинными светлыми волосами, с такими же жилистыми
тощими руками, он, возможно, так  же  преодолевал свою застенчивость пением,
как  мне  подчас приходится преодолевать свою скованность, переводя разговор
на  близкие  мне теологические  темы. Можно представить себе, как  глупо это
выглядит,  когда  я  завожу  такие  серьезные  разговоры  при  знакомстве  с
женщинами.  И  обличием сероглазый  певец был такой  же - впалые щеки, нос с
легкой  горбинкой, лоб  перерезан  двумя  продольными  складками и  -  самое
примечательное - борода точь-в-точь такая, как  у меня  до того,  как  я  ее
сбрил. Потянувшись невольно к былой бороде, я  снова вспомнил, что  назавтра
мне предстоит отправиться в  путь-дорогу вместе  с добытчиками анаши. И диву
дался, подумав  об  этом:  куда я еду, зачем? Какой контраст  - божественные
гимны и темные страсти привокзальных Утюгов по дурному дыму от дурной травы.
Но  во все времена настоящая людская жизнь с ее добром и  злом  протекала за
стенами храмов. И наша современность не исключение...
   Вот такое  совпадение обликов обнаружил я на  том концерте. Потом я уже
не спускал  глаз  со  своего  двойника,  следя  за  тем,  как  он  пел,  как
вытягивалось  его  лицо, как разверзался  рот, когда он  брал  самые высокие
ноты. И сочувствуя  ему, я  представлял себя  на его месте, точно бы он  был
моим перевоплощением. Таким образом я как бы участвовал в процессе пения. Во
мне все пело, я слился с хором воедино,  испытывая необыкновенное, доходящее
до слез  чувство братства, величия,  общности, точно  мы  встретились  после
долгой разлуки - возмужалые, сильные и торжествующие голоса  наши возносятся
к небесам, и земля под нами прочна и незыблема. И так мы будем петь, сколько
будет петься, петь бесконечно...
   Так пели они и я с ними. Такое состояние  чудесного забытья я испытываю
обычно,  когда  слушаю  старинные  грузинские песни.  Мне  трудно  объяснить
отчего, но стоит запеть хотя бы троим грузинам, пусть  самым обыкновенным, -
и изливается душа, и  дышит искусство, простое и редкое по соразмерности, по
силе воздействия духа.  Наверно, это у них особый дар природы, тип культуры,
а может, просто от Бога. Мне непонятно, о чем они поют, мне важно, что я пою
вместе с ними.
   Думая об этом,  я  слушал певцов, и  меня  вдруг посетило озарение, мне
открылась  суть  прочитанного  однажды   грузинского  рассказа   "Шестеро  и
седьмой".  Небольшой рассказ, каких полно в периодической  печати,  и нельзя
сказать,  чтобы   он   чем-то  выделялся,   рассказ  больше  фабульный,  чем
психологический,  скорее  романтического  склада,  но  финал  этой   истории
запомнился мне надолго, финал почему-то засел во мне занозой.
   Содержание  рассказа,  а вернее баллады,  "Шестеро  и седьмой" (сложную
фамилию ее малоизвестного автора я не помню) тоже весьма тривиальное. Пылает
революция, идет кровопролитная гражданская  война, революция утверждает себя
в последних схватках с врагом, и в Грузии, стало быть, типичный исторический
исход -  Советская власть побеждает,  все больше вытесняя последние  остатки
вооруженных  контрреволюционеров  даже  из  самых  глухих  горных   селений.
Действует  основной  в  таких случаях закон  -  если  враг не  сдается,  его
уничтожают. Но жестокость порождает ответную  жестокость -  это  тоже давний
закон.  Особенно  яростно  сопротивляется  отряд  удалого  Гурама  Джохадзе,
отлично знавшего окрестные горы, бывшего  пастуха-конника,  а ныне  дерзкого
неуловимого  налетчика,  запутавшегося в классовой  борьбе. Но и его дни уже
сочтены. В последнее время он терпит поражение за поражением. В отряд Гурама
подослан  чекист,  который,  рискуя быть  раскрытым -  со  всеми вытекающими
отсюда последствиями, входит в доверие Гурама Джохадзе, становится одним  из
его соратников.  Он  устраивает  так, что,  отступая  после  большого боя  с
поредевшим от потерь отрядом, Гурам Джохадзе попадает на речной переправе  в
засаду. Когда  они на бешеном  скаку  достигают берега и бросаются  в  реку,
чекист сваливается с коня возле  зарослей: у него якобы обрывается подпруга.
А большая  ватага  конников  Джохадзе преодолевает  на разгоряченных лошадях
перекаты широкой  горной реки, и на самой  ее середине,  где они  открыты со
всех сторон,  два заранее установленных и замаскированных станковых пулемета
косят их с  двух берегов, берут  их в  перекрестный  кинжальный огонь. Дикая
свалка,  люди  погибают, захлебываясь  в  горной  реке, но  Гурам Джохадзе -
судьба  его  бережет!  - успевает  вырваться  из-под  обстрела, поворачивает
вспять и благодаря своему могучему коню уносится вдоль берега по зарослям. А
за  ним  мчатся несколько верных всадников, оставшихся в  живых, и среди них
чекист, немедленно присоединившийся к ним, как только он понял, что операция
не вполне удалась и что главарь уходит от расправы.
   Этот пулеметный расстрел на реке означал  окончательный разгром  отряда
Джохадзе, фактически полное его истребление.
   Когда,  оторвавшись   наконец   от   преследователей,   Гурам  Джохадзе
останавливает загнанного коня,  выясняется, что  от отряда вместе  с Гурамом
Джохадзе осталось всего  семь человек,  и седьмым  был  чекист  -  звали его
Сандро. Отсюда, очевидно, и название рассказа - "Шестеро и седьмой".
   Сандро имел приказ во что бы то  ни стало ликвидировать главаря банды -
Гурама  Джохадзе. Голова его оценивалась в большую сумму. Но дело  было даже
не в  сумме, а в том,  как осуществить этот  приказ  теперь, когда уже  было
ясно,  что  Джохадзе  больше  не  вступит  в  бой, где  его  можно  было  бы
подстрелить; ведь нынче, когда он остался, по сути дела, один, как загнанный
в ловушку зверь,  он, рассчитывая лишь на себя,  на  свою  личную  ловкость,
будет чрезвычайно бдителен. Было ясно, что Джохадзе не отдаст свою жизнь без
борьбы до последнего издыхания...
   И вот развязка этой истории - она взволновала меня больше всего...
   После  жестокого разгрома на  реке Гурам  Джохадзе,  знавший все ходы в
ущельях, поздним вечером  того  дня  останавливается в одном труднодоступном
месте  -  в горном лесу близ турецкой границы. И все они, шестеро и седьмой,
едва расседлав  коней, валятся от усталости наземь. Пятеро тут  же  засыпают
мертвым сном, а двое не  спят. Не спит чекист Сандро, его мучает забота - он
обдумывает,  как  ему  теперь  быть,  как  лучше  достичь  своей  цели,  как
осуществить  возмездие.  Не  спит  после сокрушительной  катастрофы и удалой
Гурам Джохадзе - он переживает разгром отряда, его мучает завтрашний день. И
лишь  один Бог  ведает,  о  чем еще  думали  эти  двое  непримиримых врагов,
разделенных революцией.
   Полная  луна  стояла  справа от  их изголовья, лес шевелился по-ночному
тяжко и глухо, внизу неумолчно шумела по камням река, и  горы вокруг замерли
в каменном молчании. И тут Гурам Джохадзе неожиданно  вскочил, словно чем-то
обеспокоенный.
   - Ты не спишь, Сандро? - удивленно спросил он седьмого.
   - Нет, а ты что вскочил? - в свою очередь, спросил Сандро.
   - А  ничего.  Сон  не идет, не лежится мне что-то на этом  месте,  луна
сильно светит. Пойду лягу в пещере. - И Джохадзе  взял свою бурку, оружие  и
седло под голову и, уходя, добавил: - Об  остальном поговорим завтра. Теперь
нам недолгo сталось разговаривать.
   И  с этим ушел, устроился в устье  пещеры - в бытность свою пастухом он
не раз укрывался  здесь  от непогоды - вот и теперь то ли укрылся переживать
свою бескрайнюю беду, то ли  предчувствие  подсказало ему расположиться так,
чтобы к нему ниоткуда не подойти  и чтобы он,  наоборот,  видел любого,  кто
приближается  к пещере.  Сандро забеспокоился: как понять этот, казалось бы,
здравый поступок главаря? Что, если он начал о чем-то догадываться?
   Так прошла у них та  ночь, а наутро Гурам Джохадзе велел седлать коней.
И никто  не знал, что  у него  на уме и  что намерен он предпринять. И когда
лошади  были уже оседланы и  все  молча  стояли перед  ним,  держа коней под
уздцы, он со вздохом сказал:
   - Нет, не годится так уходить с родной земли. Будем сегодня прощаться с
землей нашей, взрастившей нас, а потом разбредемся кто куда. Но  пока мы еще
здесь, будем как у себя дома.
   Он отправил двоих конников в ближайшее селение, где  у него были верные
люди, за вином и едой, еще двоих,  Сандро и  другого парня, оставил собирать
сушняк  для костра и  стеречь  лошадей,  а сам с двумя  оставшимися пошел на
охоту -  подстрелить,  если  удастся,  какую-либо  дичь, а  то  и  косулю на
прощальный ужин.
   Чекисту   Сандро  ничего   не  оставалось,   как  подчиниться  и  ждать
подходящего момента, когда он сможет привести  в  исполнение приказ. Но пока
что такой удобной ситуации не возникало.
   Вечером  все шестеро  и  седьмой снова собрались вместе:  на краю  леса
возле  пещеры  разложили костер,  расставили  на  холстине,  привезенной  из
селения, хлеб, вино, соль, еду,  что  передали  им  на прощание верные  люди
Гурама Джохадзе. Костер разгорелся вовсю. Семеро приблизились к огню.
   --  Все ли кони оседланы и все  ли готовы стать на  стремя?  -  спросил
Гурам Джохадзе.
   В ответ все молча кивнули головами.
   - Слушай, Сандро, - заметил Гурам Джохадзе, - дрова  ты хорошие собрал,
сильно горят, но почему ты оставил их так далеко от костра?
   -- Не беспокойся, Гурам, это моя забота, отвечать за огонь буду я. А ты
скажи свое слово.
   И тогда Гурам Джохадзе сказал:
   -  Други мои,  мы  проиграли свое  дело. Когда  стороны  воюют,  кто-то
побеждает, кто-то терпит поражение. На то они и воюют. Мы проливали кровь, и
нашу кровь проливали. Много сынов и с  той и с другой  стороны  сложили свои
светлые  головы.  Что было,  то  было. Прощения прошу  у погибших  друзей  и
погибших врагов. Когда враг погибает в бою, он перестает быть врагом. Будь я
сейчас на  коне,  я  все равно  просил бы  прощения  у погибших.  Но  судьба
отвернулась от нас, потому и народ в большинстве  своем отвернулся от нас. И
даже земля, на которой мы родились и выросли, не желает, чтобы мы оставались
на ней. Нам нет на ней места. И нет нам прощения. Если бы я был победителем,
я  бы не  миловал  своих врагов, говорю  это  как  перед Богом. Сейчас у нас
только  один выход -  унести свои головы  в чужедальние стороны. Вон  за той
большой  горой - Турция, рукой подать, а  чуть  в стороне, за  хребтом,  над
которым поднимается луна, - Иран. Выбирайте, кому куда.  Сам я отправляюсь в
Турцию, в Стамбул,  буду там грузчиком на  пароходах. Каждый  из  нас должен
сейчас решить,  где ему  приклонить  голову.  Нас  осталось семеро. И  через
некоторое время мы, один  за  другим,  отправимся на  чужбину в  семь разных
сторон.  Разбредясь по свету,  каждому предстоит  испить свою  горькую чашу.
Больше  мы  никогда  не  увидимся.  Это  последний  день,  когда  мы, семеро
оставшихся в живых, вместе и когда мы видим и слышим друг друга. Так давайте
же  попрощаемся  друг с другом и  попрощаемся  с землей нашей, попрощаемся с
грузинским  хлебом  и солью, попрощаемся с нашим вином. Такого  вина  больше
нигде не пригубишь. Простившись,  мы разойдемся  каждый  в свою  сторону. Мы
ничего  не  уносим  с  собой,  даже  песчинки  с  грузинской  земли.  Родину
невозможно  унести, можно унести  только  тоску, если бы родину  можно  было
перетаскивать  с  собой, как  мешок, то цена ей была  бы  грош.  Так  выпьем
напоследок и споем напоследок наши песни...
   Вино было бурдючное, крестьянское, в  нем сочеталось земное и небесное.
Оно  пробудило  удалой хмель  и желание  излить свою  печаль, в душах заново
боролись веселье и грусть.  И песня  полилась сама  по себе, как пробивается
вдруг родник среди камней на горном склоне, и всему, что будет соприкасаться
с его  водой  на всем пути, - тому цвести  и  умножаться. И тихо  завели они
песню  отцов, и тихо нарастала она, гортанно журча, как родник со  склона, -
все  семеро  превосходно  пели,  ибо нет  непоющего  грузина, пели слаженно,
каждый по-своему и в свою силу, и песня разгоралась, подобно  костру, вокруг
которого они стояли.
   Так   начиналось  прощальное  песнопение  семерых,  вернее  шестерых  и
седьмого, который, однако, не забывал ни на минуту о том, что ему предстояло
совершить. Никто из  них, и прежде всего Гурам Джохадзе, не должен  был уйти
безнаказанно  за границу. Этого он, чекист,  допустить не  мог -  так гласил
полученный им приказ. И он должен был выполнить этот приказ.
   А песни пелись одна за другой, и пилось вино, которое чем больше пьешь,
тем охотнее  оно  пьется, и тем сильнее  горит душа, жаждущая снова и  снова
вина и песни.
   Они стояли в кругу,  иногда  возложив руки  на плечи друг другу, иногда
уронив их плетьми, а  когда хотели,  чтобы  их услышала  божественная  сила,
неведомая и неотвратимая, но всевидящая и всезнающая, воздевали руки к небу.
Как же  так, если Бог все видит и все знает, куда он гонит их с земли своей?
И  почему так устроено, что люди  воюют  и борются  между собой, что  льется
кровь, льются слезы, и каждый считает себя правым, а другого неправым, и где
же истина, и кто ее вправе изречь? Где тот пророк, который бы их рассудил по
справедливости?..  Не  об  этом  ли,  не  об  этих  ли  вылившихся  в напеве
страданиях, пережитых давным-давно, осмысленных отцами как изначальный  опыт
добра  и зла,  прочувствованных  в  их  красоте  и  вечности, пелось  в  тех
старинных песнях, сохраняемых в памяти народа? И  потому в устах тех семерых
от одной песни  рождалась  другая  и  они  не  размыкали круга, но  седьмой,
Сандро,  время от  времени покидал  круг,  чтобы поднести дров и подложить в
костер.  Не  зря,  пожалуй  (на все ведь  есть своя причина в жизни), не зря
сложил он сушняк в лесу огромной  кучей, зато теперь сам заведовал  огнем. И
песни он пел, как все,  от души - ведь песни принадлежат всем в равной мере.
Нет песен, которые бы пелись только царями, а другим их нельзя было бы петь,
как нет таких песен,  которые были бы достойны только черни.  Пой, веселись,
грусти и плачь, танцуй, покуда жив...
   Кого ты  любил, кого, трепеща, ждал на свидание, кто  разлюбил  тебя, и
как  страдал  ты  и  как  хотел,  непонятый,  умереть,  и  чтобы песню  твою
предсмертную услышала  бы она,  и  как  ласкала  мать тебя в детстве, и  где
голову отец сложил, как други  бились  в бою  кровавом, каким богам ты  душу
открывал  в порыве чистом  и  бескорыстном;  и  думал ли, что такое рождение
человека, и думал ли,  что смерть всегда  с  тобой,  пока ты дышишь, а после
смерти смерти  нет, но  жизнь выше смерти,  нет меры в  мире  выше жизни - и
потому избегни смертоубийства, но коли  враг  пришел на  землю,  землю  свою
защити;  и  честь любимой  береги,  как землю  родную;  изведал ли, что есть
разлука и  что разлука тяжка,  как  тяжко на себя  взвалить  гору,  что  без
любимой ничто не отрадно: ни цвет, ни свет, ни день грядущий, - да и мало ли
о чем поется в песнях - всего не перескажешь...
   И не было в ту ночь  людей родней  и ближе меж  собой,  чем  эти семеро
грузин, поющих горестно  и  вдохновенно в час разлуки. Стихия песен сближала
их еще тесней. Как много все же сумели предки пережить и придумать впрок для
потомков задушевных слов, полных бессмертной  гармонии. Как по  полету можно
отличить птицу,  так  по  песне  грузин грузина  отличит  за десять  верст и
скажет,  кто  он,  откуда он, что с ним,  что на  душе  у него, - на свадьбе
развеселой был или горе его томит...
   Уже луна довольно  высоко  поднялась  над  горами, луна заливала мягким
светом всю землю - лес вкрадчиво покачивался темными верхушками от дуновения
ветра, река приглушенно шумела, поблескивая, переливаясь влажным серебром по
валунам, ночные  птицы, как тени, неслышно пролетали  над головами поющих  у
костра, и даже лошади, оседланные, терпеливо ждущие хозяев,  прядали чуткими
ушами, и в глазах их плясали огненные блики... Тем лошадям был уготован путь
в чужие страны, и тот час приближался...
   Но песням, казалось, конца  не будет, за  все  отпеться  решил,  должно
быть,  Гурам  Джохадзе: "Так пойте,  други, пейте вино, нам больше вместе не
собраться  в  круг,  и  слух  наш не  ублажат  грузинские напевы..." То пели
порознь, то вместе, то танцевали под собственный аккомпанемент истово и яро,
как перед смертью, и снова становились  в круг  те  семеро, вернее шестеро и
седьмой. Сандро же то и дело выходил из круга - дрова подбрасывал в огонь, и
жарко-жарко горел костер.
   Решили спеть последнюю песню, потом еще, еще одну на прощанье,  все  не
уним