я,  обдирая
ногти,  судорожно  цеплялся  руками  за  доски  настила,  пытаясь  отбиться,
вырваться, а зловещий Гришан  как ни  в чем не бывало сидел в углу вагона на
своем стульчике нога на ногу с невозмутимо-торжествующим выражением на  лице
и  что-то насвистывал, поигрывая суковатой палкой.  И  была  еще возможность
попросить пощады,  крикнуть:  "Спаси,  Гришан!" -  и не  исключено, что  тот
снизошел бы, проявил великодушие и остановил бы смертоубийство, но Авдий так
и не разомкнул рта, и, прочертив его  головой  кровавый след по настилу, они
поволокли его к самому проему вагона, и здесь, в дверях, произошла еще одна,
последняя, схватка. Сбросить  Авдия на ходу  они опасались, потому что могли
сорваться  вместе с  ним. Авдий  изловчился  повиснуть  в дверях, вернее  за
дверьми, уцепившись  за  железную  скобу поручня. Встречный  ветер обрушился
шквалом, прижал к дверям,  но  Авдию удалось нащупать  левой ногой  какой-то
металлический выступ и повиснуть,  удерживаясь на весу, и никогда, наверное,
в нем не было столько сил,  столько жажды выжить, как в тот момент, когда он
пытался превозмочь беду.  Если  бы его оставили в покое, он, возможно, сумел
бы вскарабкаться, вползти назад в вагон. По гонцы били его ногами по голове,
как  по  футбольному  мячу,  поносили его  последними словами, исколотили  в
кровь,  а он уцепился мертвой  хваткой за  поручень.  Последние минуты  были
особенно  ужасны.  Петруха, Махач и Коля совсем остервенели. Тут и Гришан не
выдержал,  подскочил к дверям:  теперь-то  уж  можно  не притворяться, можно
полюбоваться, как расшибется насмерть Авдий Каллистратов. И  Гришан стоял  и
ждал того неизбежного момента, когда гонцы добьют Авдия. Ничего не скажешь -
Гришан отменно  знал свое дело. Он убивал Авдия Каллистратова чужими руками.
А  завтра, если мертвого Каллистратова найдут и не поверит, что он упал  или
выбросился из поезда, в самом худшем случае Гришан будет чист  - он лично не
прикладывал  рук.  Скажет:  ребята  повздорили, подрались,  и  в  результате
несчастный случай - оступился в драке.
   Последнее, что запомнил Авдий, - пинки по лицу, обувь гонцов окрасилась
кровью, и  встречный ветер гудел в ушах,  как полыхающий огонь.  Тело Авдия,
налитое  свинцовой тяжестью, все  больше тянуло вниз, в страшную, неумолимую
пустоту,  а поезд мчался, преодолевая сопротивление ветра, мчался все по той
же степи, и никому  на свете  не было дела до него, обреченного, висящего на
волоске от гибели. И солнце на закате того бесконечно длинного дня, ослепляя
его  выкатившиеся  в  муке  и ужасе  глаза, срывалось  вместе с ним в черную
бездну  небытия. Но,  как  ни пинали его,  Авдий  не размыкал рук,  и  тогда
Петруха нанес ему последний, решающий удар, схватив  палку Гришана,  которую
Гришан  как бы невзначай держал на виду - вот,  мол, пожалуйста, бери и бей,
бей по рукам, чтоб расцепились...
   И Авдий  сплошным  комком  боли  полетел  вниз, не  чувствуя  уже,  как
покатился по откосу,  расшибаясь и обдираясь,  как промчался  мимо места его
падения хвост эшелона, как скрылся поезд,  унося его  бывших попутчиков, как
смолк шум колес.
   Вскоре солнце угасло, наступила тьма, и на западе в сизо-свинцовом небе
сгустились грозовые тучи...
   А мимо того злополучного места уже мчались другие поезда, и тот, кто не
стал молить  о пощаде, чтобы  продлить  свою жизнь, лежал поверженный на дне
железнодорожного кювета. А все, что он узнал в неистовом поиске истины, все,
что утверждал, было теперь отброшено прочь, погублено. И стоило  ли, не щадя
себя, отказывать себе в шансе уцелеть? Ведь  речь шла  ни мало ни много -  о
собственной жизни,  и всего-то нужно было произнести три слова: "Спаси меня,
Гришан!" Но он не сказал этих слов...
   Поистине нет предела  парадоксам Господним... Ведь  был  уже однажды  в
истории случай - тоже  чудак один галилейский возомнил о себе настолько, что
не поступился парой фраз  и решился жизни.  И оттого, разумеется, пришел ему
конец.  А люди, хотя с тех пор  прошла  уже  одна тысяча девятьсот пятьдесят
лет, все не  могут опомниться - все обсуждают, все спорят и сокрушаются, как
и что тогда получилось и как могло такое произойти. И всякий раз им кажется,
что случилось это буквально  вчера - настолько свежо  потрясение.  И  всякое
поколение  -  а  сколько их  с тех  пор народилось,  и  не счесть  -  заново
спохватывается и  заявляет,  что, будь они в тот день, в  тот  час на  Лысой
горе, они  ни в коем случае  не допустили бы расправы над  тем галилеянином.
Вот ведь как им теперь кажется. Но кто мог тогда  предположить, что дело так
обернется, что все забудется в веках, но только не этот день...
   И тогда тоже, кстати,  была пятница,  и тот, кто мог  спастись, тоже не
догадался ради своего спасения сказать в свою пользу двух слов...

II

   Жарким было то утро  в  Иерусалиме, и предвещало  оно еще более  жаркий
день.  На  Арочной террасе  Иродова  дворца,  под мраморной колоннадой, куда
прокуратор  Понтий  Пилат велел поставить себе  сиденье, прохладно  обдувало
ноги  в  сандалиях  чуть сквозящим понизу  ветерком.  Высокие  пирамидальные
тополя  в большом  саду едва слышно  шелестели верхушками, листва их в  этом
году преждевременно пожелтела.
   Отсюда,  с  каменистой   возвышенности,  с   Арочной   террасы  дворца,
открывался вид на город, очертания  которого расплывались в зыбучем мареве -
воздух все  более  накалялся, -  даже окрестности Иерусалима,  всегда  четко
видные, лишь смутно угадывались на границе с белой пустыней.
   В то утро над холмом, широко распахнув крылья, точно подвешенная к небу
на  невидимой нити, беззвучно и плавно кружила одинокая птица, через  равные
промежутки времени пролетая над территорией большого сада. То ли орел, то ли
коршун, кроме них, ни  у одной  птицы нe  хватило  бы терпения  так долго  и
однообразно летать и жарком небе. Перехватив случайный взгляд,  брошенный на
птицу  Иисусом Назарянином, стоящим перед ним,  переминаясь с ноги  на ногу,
прокуратор вознегодовал и даже оскорбился. И сказал желчно и жестко:
   - Ты куда очи возводишь, царь Иудейский? То твоя смерть кружит!
   - Она над  всеми нами кружит, -  тихо отозвался  Иисус, как бы говоря с
самим собой, и  при этом невольно притронулся ладонью к заплывшему, в черном
отеке  глазу: у базара, когда его вели на суд синедриона, на него накинулась
с побоями  толпа,  науськиваемая священниками  и старейшинами. Иные  жестоко
били его, иные плевали в лицо, и понял он в тот час, как люто ненавидели его
люди  первосвященника Каиафы, и понял,  что никакой милости  ему не  следует
ожидать от иерусалимского судилища, и тем не менее  по-человечески дивился и
поражался свирепости и  неверности толпы,  будто бы никто из них до этого не
догадывался, что он бродяга, будто бы до этого не они внимали затаив дыхание
его проповедям во храмах  и на площадях, будто бы это не они ликовали, когда
он въезжал в  городские  ворота на  серой ослице  с молодым осликом  позади,
будто бы  не  они  с надеждой провозглашали,  кидая  под ноги ослице  цветы:
"Осанна Сыну Давидову! Осанна в вышних!"
   Теперь  он  хмуро стоял в разодранной  одежде  перед  Понтием  Пилатом,
ожидая, что последует дальше.
   Прокуратор же был сильно не в духе, и  прежде всего, как ни странно, он
был  раздражен  на   себя   -   на   свою  медлительность   и   необъяснимую
нерешительность. Такого  еще  с  ним  не  случалось  ни  в  его  бытность  в
действующих римских войсках, ни тем более в бытность прокуратором. Не смешно
ли, в самом деле, - вместо того чтобы с ходу утвердить приговор синедриона и
избавить себя от лишних трудов, он затягивал допрос, тратя на него и время и
силы.  Ведь  так  просто,   казалось  бы,  вызвать  ожидающего  его  решения
иерусалимского  первосвященника  и его  прихвостней  и сказать:  нате,  мол,
берите своего  подсудимого  и  распоряжайтесь им,  как порешили.  И, однако,
что-то  мешало  Понтию Пилату поступить этим простейшим образом. Да стоит ли
этот шут того, чтобы с ним возиться?..
   Но подумать только, каков оказался этот чудак! Он, мил, царь Иудейский,
возлюбленный  Господом  и  дарованный  Господом  иудеям как  прямая  стезя к
справедливому царству  Божьему. А царство  это  такое, при котором  нe будет
места  власти кесаря и кесарей, их наместников  и прислужнических синагог, а
все-де будут равны и счастливы отныне и во веки веков.  Какие только люди не
домогались верховной власти, но такого умного, хитрого и коварного еще никто
не знал  - ведь  случись самому  дорваться до  кормила власти, наверняка  бы
правил точно так  же, ибо иного хода жизни нет и не будет в  мире. И  сам-то
злоумышленник  отлично  знает  об  этом,  но  ведет  свою   игру!  Подкупает
доверчивых людей  обещанием Нового Царства.  Если правду говорят, что каждый
судит о другом в меру своей  подозрительности, то тут был именно тот случай:
прокуратор приписывал Иисусу те помыслы, которые в тайная тайных, не надеясь
на их осуществление, лелеял  сам. Именно это больше всего  раздражало Понтия
Пилата,  и от этого осужденный вызывал в  нем  одновременно  и любопытство и
ненависть. Прокуратор полагал, что  ему  открылся замысел Иисуса Назарянина:
не иначе как этот бродяга-провидец  задумал затеять в землях смуту,  обещать
людям Новое  Царство и сокрушить то, чем  впоследствии  хотел обладать  сам.
Нет, каков! Кто бы мог подумать, что этот жалкий иудей смел мечтать о том, о
чем  не мог  мечтать,  вернее,  не  позволял  себе  мечтать  сам  повелитель
малоазиатских  провинций  Римской империи  Понтий  Пилат.  Так убеждал,  так
настраивал, к такому умозаключению подводил себя многоопытнейший прокуратор,
допрашивая бродягу Иисуса довольно необычным способом: всякий раз ставя себя
на  его место, - и  приходил  в негодование от намерений этого  неслыханного
узурпатора.  И от  этого Понтий Пилат  все  больше  распалялся,  все  больше
терзался  сомнениями  -  ему хотелось  и немедленно  скрепить прокураторской
подписью   смертный  приговор,  вынесенный   Иисусу  накануне   старейшинами
иерусалимского синедриона, и оттянуть этот момент,  насладиться,  выявив  до
конца, чем грозили римской власти мысли и действия этого Иисуса...
   Ответ обреченного бродяги на  его замечание  по  поводу  птицы  в  небе
покоробил  прокуратора своей откровенностью и  непочтительностью.  Мог бы  и
промолчать или сказать что-нибудь заискивающее, так нет же, видите ли, нашел
чем утешиться: смерть, мол,  над всеми  нами кружит. "Ты смотри, сам на себя
накликает беду,  будто и в самом деле не боится казни",  -  сердился  Понтий
Пилат.
   - Что ж,  вернемся к нашему разговору. Ты знаешь,  несчастный, что тебя
ждет? - спросил прокуратор сиплым голосом, в который раз вытирая платком пот
с коричневого лоснящегося лица, а заодно и с лысины и с плотной крепкой шеи.
Пока  Иисус собирался  с ответом, прокуратор похрустел вспотевшими пальцами,
выкручивая каждый палец по  отдельности - была у него такая дурная привычка.
- Я спрашиваю тебя, ты знаешь, что тебя ждет?
   Иисус тяжко вздохнул, бледнея при одной мысли о том, что ему предстоит:
   - Да,  римский наместник, знаю, меня должны казнить сегодня, - с трудом
выговорил он.
   - "Знаю!"  - издевательски  повторил  прокуратор,  с  усмешкой,  полной
презрения  и жалости, оглядывая  стоящего  перед ним незадачливого пророка с
ног до головы.
   Тот стоял перед ним понурясь, нескладным, длинношеий и длинноволосый, с
разметанными кудрями, в разодранной одежде,  босой - сандалии,  должно быть,
потерялись в схватке, - а  за ним сквозь ограду  дворцовой террасы виднелись
городские дома на отдаленных  холмах. Город ждал того, кто  стоял на допросе
перед прокуратором. Гнусный город  ждал жертвы. Городу требовалось сегодня в
этот зной кровавое действо, его тeмные, как ночь, инстинкты жаждали встряски
- и тогда бы уличные толпы захлебнулись  ревом и  плачем,  как стаи шакалов,
воющих  и злобно  лающих, когда  они  видят,  как  разъяренный лев терзает в
ливийской пустыне  зебру.  Понтию  Пилату приходилось видеть такие  сцены  и
среди зверей  и  среди людей, и  внутренне он ужаснулся, представив  себе на
миг, как  будет проходить  распятие на кресте. И  он повторил  с не лишенным
сочувствия укором:
   - Ты сказал - знаю! "Знаю" - не то слово. В полной мере ты узнаешь это,
когда будешь там...
   - Да, римский наместник, я знаю и содрогаюсь при одной мысли об этом.
   - А  ты не  перебивай и  не торопись на тот свет,  успеешь, - проворчал
прокуратор, которому не дали закончить мысль.
   - Прости покорно, правитель,  если случайно  перебил  тебя, я не  хотел
этого, - извинился Иисус. - Я вовсе не тороплюсь. Я хотел бы пожить еще.
   - И  ты не думаешь отречься от слов своих непотребных? - спросил в упор
прокуратор.
   Иисус развел руками, и глаза его были по-детски беспомощны.
   -  Мне не  от чего отрекаться, правитель, те слова предопределены Отцом
моим, я обязан был донести их людям, исполняя волю Его.
   - Ты  все свое  твердишь, - в  раздражении Понтий Пилат повысил  голос.
Выражение  лица  его  с  крупным  горбатым  носом,  с  жесткой  линией  рта,
обрамленного глубокими складками, стало презрительно-холодным. - Я ведь вижу
тебя насквозь,  как  бы ты  ни прикидывался,  -  сказал  он  не  допускающим
возражения тоном. - Что на самом деле значит  донести  до людей  слова  Отца
твоего -  это  значит оболванить, прибрать к рукам чернь! Подбивать чернь на
беспорядки. Может быть, ты и до меня должен донести  его слова - я ведь тоже
человек!
   - У  тебя,  правитель римский, нет  пока надобности  в этом, ибо ты  не
страждешь и тебе ни к чему алкать другого устроения жизни. Для тебя власть -
Бог и совесть. А ею ты обладаешь сполна. И для тебя нет ничего выше.
   - Верно. Нет ничего выше власти Рима. Надеюсь, ты это хочешь сказать?
   - Так думаешь ты, правитель.
   - Так всегда думали умные люди, - не без снисходительности поправил его
прокуратор. -  Поэтому и говорится, - поучал  он, - кесарь не Бог, но  Бог -
как кесарь.  Убеди меня в обратном, если ты уверен, что  это не так. Ну! - И
насмешливо уставился на Иисуса. - От имени римского императора Тиверия, чьим
наместником я являюсь, я могу  изменить кое-что в положении вещей во времени
и пространстве.  Ты же пытаешься  противопоставить  этому какую-то верховную
силу, какую-то  иную истину,  которую несешь якобы ты. Это  очень любопытно,
чрезвычайно любопытно. Иначе я не стал бы держать тебя здесь лишнее время. В
городе  уже  ждут   не  дождутся,  когда  приговор   синедриона  приведут  в
исполнение. Итак, отвечай!
   - Что мне ответить?
   - Ты уверен, что кесарь менее Бога?
   - Он смертный человек.
   - Ясно, что смертный. Но пока он здравствует - есть ли для людей другой
Бог, выше кесаря?
   - Есть, правитель римский, если избрать другое измерение бытия.
   - Не скажу, что ты меня рассмешил, - в наигранном оскорблении морща лоб
и приподнимая жесткие брови, проронил Понтий Пилат, - Но ты не можешь меня в
этом убедить по той простой  причине, что это  даже  не смешно. Не  знаю, не
пойму, кто и почему тебе верит.
   -  Мне  верят  те,  кого  толкают  ко  мне притеснения,  вековая  жажда
справедливости, - тогда семена моего учения падают на удобренную страданиями
и омоченную слезами почву, - пояснил Иисус.
   -  Хватит! - безнадежно  махнул  рукой  прокуратор. - Бесполезная трата
времени.
   И оба замолчали, думая каждый о своем. На бледном челе Иисуса проступил
обильный пот. Но он не утирал его ни ладонью, ни оборванным рукавом хламиды,
ему было не до  того - от страха к горлу подкатила тошнота, и пот заструился
вниз по лицу, падая каплями на мраморные плиты у худых жилистых ног.
   -  И  после этого ты  хотел  бы,  -  внезапно осипшим голосом продолжил
Понтий Пилат, - чтобы я, римский прокуратор, даровал тебе свободу?
   - Да, правитель добрый, отпусти меня.
   -- И что же ты станешь делать?
   - Со словом Божьим пойду я по землям.
   - Не ищи дураков! - вскричал  прокуратор и вскочил вне себя от гнева. -
Вот теперь я окончательно убеждаюсь, что твое место только на кресте, только
смерть может унять тебя!
   - Ты  ошибаешься, правитель  высокий,  смерть бессильна перед  духом, -
твердо и внятно произнес Иисус.
   - Что? Что  ты  сказал?  - поразился  Понтий  Пилат,  не  веря  себе  и
подступая  к  Иисусу; лицо  его,  искаженное  от  гнева и  удивления,  пошло
темно-коричневыми пятнами.
   - То, что ты слышал, правитель.
   Набрав  воздуха  в  легкие,  Понтий Пилат  резко  вскинул  руки к небу,
собираясь что-то сказать, но в это время послышались гулкие шаги подкованных
кавалерийских сапог.
   -  Чего  тебе?  -  строго  спросил  прокуратор  вооруженного легионера,
идущего к нему с каким-то пергаментом.
   - Велено передать, - сказал тот коротко и удалился.
   То  была записка  Понтию Пилату  от  жены: "Прокуратор, супруг  мой, не
причиняй, прошу тебя, непоправимого вреда этому скитальцу, прозываемому, как
сказывают,  Христом.  Все  говорят, что  он безобидный  праведник,  чудесный
исцелитель всяких недугов. А то, что он якобы сын Божий, мессия и чуть ли не
царь Иудейский, так кто, может быть, на него наговорили. Не мне  судить, так
ли это. Сам знаешь,  что за скандальный и одержимый народ  эти иудеи. А что,
если это правда? Ведь очень  часто то, что на устах  презренной толпы, потом
подтверждается. И если так окажется и на этот раз, тебя же  потом проклянут.
Сказывают, что служители синагог здешних да городские старейшины  испугались
и  возненавидели  этого  Иисуса Христа из-за того, что народ  вроде  за  ним
подвинулся,  и  из  зависти священники его  оклеветали и  натравили  на него
невежественную толпу.  Те, что  вчера молились на него, сегодня побивали его
камнями.  Мне кажется,  что если ты согласишься на казнь этого юродивого, то
вся худая слава впоследствии падет на тебя,  супруг  мой. Ведь  нам не вечно
сидеть в Иудее. Я хочу,  чтобы ты вернулся в  Рим с достойными тебя высокими
почестями. Не делай этого. Давеча, когда его вела стража, я видела, какой он
красивый, ну  прямо молодой бог.  Кстати, мне сон привиделся накануне. Потом
расскажу. Очень важный. Не навлекай проклятия на себя и на свое потомство!".
   -  О боги, боги!  Чем я  вас  прогневал? -  простонал Понтий Пилат  и в
который раз пожалел, что  не отправил сразу же без лишних слов и  проволочек
этого  невменяемого  и  неистового лжепророка со стражей к палачам туда,  за
городские сады,  где  на  взгорье  должна  была  совершиться  казнь, которой
требовало иерусалимское судилище.  И вот теперь и  жена  вмешивается  в  его
прокураторские дела, в  чем ему виделась если не скрытая работа сил, стоящих
за Иисусом Христом, то, во  всяком случае,  сопротивление небесных сил этому
делу. Но  небожителей земные дела мало интересуют, а жена - что она понимает
своим женским умом в политике,  зачем ему пробуждать  вражду первосвященника
Каиафы  и  иерусалимской  верхушки,  преданной и  верной  Риму,  ради  этого
сомнительного бродяги Иисуса, поносящего кесарей? Откуда она взяла, что этот
тип красив, как молодой бог?  Ну, молод.  Только  и всего. А красоты никакой
особой в  нем нет. Вот он стоит, побитый в  свалке, как собака. И что  в нем
нашла она? Прокуратор задумчиво прошел несколько шагов, обдумывая содержание
записки, и снова со вздохом сел  в кресло. А меж тем у него промелькнула еще
мысль, что уже не  раз приходила ему на ум: казалось бы, сколь ничтожны люди
- гадят,  мочатся, совокупляются, рождаются, мрут, вновь  рождаются и  мрут,
сколько низостей и злодеяний несут они в себе, и среди всего этого отврата и
мерзости откуда-то  вдруг - провидение, пророки, порывы духа.  Взять хотя бы
этого - он  так уверовал в свое предназначение, что точно во сне живет, а не
наяву. Но хватит, придется его отрезвить! Пора кончать!
   - И все же вот что я хочу  знать, - обратился  прокуратор к Иисусу, все
так  же молчаливо стоящему  на своем  месте, -  допустим, ты праведник, а не
з