года случилось то, что  привело  Кальмана  Борши  к
полному нервному расстройству.
   За последнее время наступавшие советские войска часто,  заняв  какой-либо
город, находили там почти одно гражданское население. Фашисты защищались  до
последнего патрона,  а  когда  боеприпасы  кончались,  они  переодевались  в
штатское платье и пытались выдать себя  за  мирных  граждан  или  за  беглых
солдат, в надежде избежать плена. Трудность для контрразведчиков состояла  в
том, чтобы отличить, кто из захваченных гражданских  действительно  бежавшие
из фашистской армии солдаты или -  хоть  таких  было  и  не  много  -  борцы
Сопротивления. Советское командование, узнав о  хитрости  фашистов,  приняло
решение считать всех мужчин призывного возраста военнопленными, с тем  чтобы
позднее,  уже  в  тылу,  в  более  спокойной  обстановке,  выявить,  кто  из
задержанных  действительно  являлся  борцом  Сопротивления   или   солдатом,
бежавшим из фашистской армии, а кто - нет. Но в том моральном  состоянии,  в
каком Кальман Борши тогда находился, он не был способен разобраться  в  этих
суровых законах войны. Как-то раз один из таких "гражданских" сумел  убедить
его, что он участник движения Сопротивления, и очень  просил  не  отправлять
его в лагерь для военнопленных. На этой  почве  Кальман  даже  поссорился  с
Домбаи.
   - Это не правильно, - горячился он. - Люди не для  того,  рискуя  жизнью,
перешли линию фронта, чтобы их  прямым  маршем  отправили  в  Сибирь!  -  И,
подойдя к окну, он показал на десяток мужчин в гражданском,  топтавшихся  на
снегу перед зданием комендатуры.
   - Ох,  и  дурень  же  ты,  -  подпоясывая  ремнем  свой  темный  овчинный
полушубок, обругал его Домбаи. - Ну что ты городишь? На проспекте Маргит еще
идут бои. Танки фашистов рвутся на  Бичке,  а  ты  предлагаешь  организовать
здесь настоящую следственную комиссию!  Пошел  ты  к  черту!  У  тебя  вечно
какие-то дурацкие идеи в голове. Ложись и выспись как следует.
   Иначе к вечеру ты совсем свихнешься.
   Однако спать Кальман не лег. Едва только ушел Домбаи, он стал раздумывать
над тем, кто же все-таки прав. Через несколько минут он решительно  поднялся
и пошел к полковнику Семенову, намереваясь рассказать ему о своих сомнениях.
   В конце концов командир полка "понял" его и разрешил ему вместе с Шалго и
весельчаком  Олегом,  шахтером  из  Донбасса,  а  теперь  офицером   военной
контрразведки, поехать в Римские купальни  на  сборный  пункт  военнопленных
полка и отобрать из ожидавших отправки в  тыл  пленных  тех,  которые  будут
утверждать, что они венгерские партизаны.
   По  Сентэндрийскому  проспекту  длинной  вереницей  тянулись  измученные,
оборванные немецкие и венгерские солдаты; среди них попадались и  одетые  во
все черное нилашисты. Гражданские, словно, маленькие островки  в  половодье,
держались особняком.
   Кальман уже начинал жалеть о своей затее. Когда гражданских  выстроили  в
одну шеренгу и Кальман по-венгерски сказал, чтобы участники  антинацистского
Сопротивления сделали шаг вперед, то,  за  исключением  нескольких  человек,
вперед вышли все.
   - Ну, что скажете? - шепнул не без ехидства Шалго. -  Теперь  вы  поняли,
кто был прав? Если бы в Обуде собралось столько борцов Сопротивления, мы  бы
давно уже дрались где-нибудь под Берлином.
   Кальман сердито отмахнулся  и  стал  спиной  к  ледяному,  пронизывающему
ветру. Он задумчиво смотрел на толпившихся во дворе немецких  солдат.  Вдруг
среди них он заметил сподвижника майора Шликкена, лейтенанта Бонера. В  один
миг на него волной нахлынули воспоминания о пытках, он  увидел,  как  наяву,
изуродованное тело Марианны. Кальман метнулся к фашисту, одним ударом кулака
свалил его на землю, принялся бить, бить,  бить,  топтать  ногами.  Если  бы
какой-то другой немецкий  офицер  не  вышиб  у  него  из  рук  пистолет,  он
пристрелил бы Бонера. И этим офицером оказался военврач Мэрер...
   Полковник Семенов был немало удивлен, когда Кальман Борши явился к нему в
штаб полка с немцем Мэрером. Сначала он никак не мог понять,  каким  образом
этот, немецкий офицер мог оказаться  участником  движения  Сопротивления,  а
когда наконец понял, ни за что не хотел согласиться исключить его  из  числа
пленных. Позвонил в штаб дивизии, откуда ответили: можете оставить впредь до
дальнейших распоряжений при своем штабе.
   Вечер Кальман провел с молчаливым Мэрером.  Они  выпили  водки,  закусили
салом, холодцом. Шалго пить  отказался.  Сидели  на  кухне.  Тяжело  ворочая
языком, Кальман спросил доктора, что ему известно о дяде Игнаце.
   - О докторе Шавоше? - переспросил Мэрер.
   - Да. Что вам о нем известно?
   Шалго сидел на  низеньком  табурете.  Ему  хорошо  было  видно  сразу  же
помрачневшее лицо Мэрера.
   - Шавош! - с ненавистью прошептал он. Кальман, чуя недоброе, стиснул  его
запястье. - Он предал нас всех. Не только меня,  но  и  профессора  Калди  и
других. И вас тоже. Всех предал!
   - Вы пьяны. Подите и окатите голову холодной водой из крана.
   Кальман тупым взглядом уставился  на  Мэрера,  а  тот  тихо,  но,  видно,
подогреваемый изнутри ненавистью необычайной силы, рассказал обо  всем,  что
произошло...
   В конце ноября сорок четвертого года Шавош угодил в руки немцев.
   Радиопеленгаторы засекли его передатчик. Допрашивал его сам Шликкен.
   Вскоре арестовали доктора Мэрера, а затем и профессора Калди. От капитана
Тодта Мэрер узнал, что Шликкен и Шавош  на  чем-то  сторговались.  В  начале
декабря Игнаца Шавоша переправили в Берлин, вместе с ним поехал и Генрих фон
Шликкен. Профессора Калди отправили в лагерь смерти Дахау.
   - Как это вас не расстреляли?
   - Я все отрицал. Поскольку в руках гестаповцев не было  никаких  улик,  а
мой отец в то время еще был на фронте, меня оставили в живых.
   Больше Кальман не ездил в лагеря военнопленных и просил  оставить  его  в
покое. В конце концов  он  вообще  куда-то  исчез  из  полка.  Только  много
позднее, весной, Домбаи обнаружил его на вилле Калди. Кальман сидел  в  саду
перед домом с тупым взглядом, устремленным на плывущие по небу облака.
   Обросший, грязный, сильно постаревший, он явно был невменяем. Вилла  была
разрушена и сожжена, только на нижнем этаже  сохранилось  несколько  комнат,
пригодных для жилья. В одной из них нашел себе пристанище  Кальман.  Питался
уцелевшими в доме консервами и ждал возвращения Марианны.
   В минуту просветления он  вдруг  вспомнил  о  квартире  на  Братиславском
проспекте и перебрался туда. Кара, тревожась за Кальмана, временно поселился
у него. Уходил он из дому рано утром, возвращался поздно вечером. Работал  в
военной  контрразведке.  Когда  выдавалось  свободное  время,   он   подолгу
беседовал с Кальманом. Тот слушал Кару внимательно, не спорил, не  возражал,
но на вопросы отвечал односложно: да, нет. По рекомендации Кары его  приняли
на работу в гимназию Арпада преподавателем венгерской истории и  литературы.
Как лунатик, отправился он на первое занятие.  Сел  за  учительский  стол  и
разрешил сесть ребятам. Окинув взглядом класс,  детские  лица,  он  встал  и
начал прохаживаться перед учениками.
   Вдруг взгляд его упал на освещенный солнцем склон горы, и ему показалось,
что по склону спускается Марианна. Кальман стоял и смотрел на нее,  а  дети,
похолодев от страха, - на его наводящее ужас лицо. Прошептав:
   "Марианна, Марианна!", - учитель истошно закричал и выбежал из класса. На
улице он рухнул наземь и лишился чувств...
 
*** 
 
   Лечение в больнице затянулось на несколько месяцев.  Порой  врачи  теряли
всякую надежду. А он молчал. Лежал и, не отрываясь, смотрел на склон горы.
   Он был  спокойный,  послушный  больной,  со  всеми  вежливый.  Друзья  не
забывали его: каждый день кто-нибудь обязательно приходил к нему  -  Домбаи,
Маргит, Кара, Шалго. Кальман понимал все, что ему  говорили,  -  что  Шандор
стал парторгом завода, что он женился на Маргит. А когда Маргит сказала ему,
что ждет ребенка, задумчиво улыбнулся.  Знал,  что  Откар  Шалго  занимается
теперь розыском скрывающихся фашистов, помогает в этом Эрне Каре.
   Откуда-то он даже знал, что Шалго - секретный сотрудник отдела Кары.
   Однажды его  навестил  и  профессор  Калди.  Профессор  сильно  постарел,
поседел, ссутулился, лицо  у  него  было  усталое,  осунувшееся.  Они  молча
смотрели друг на друга и без  слов  понимали  не  высказанные  вслух  мысли,
скрытые чувства.
   В одну из ночей возле постели Кальмана дежурил Кара.
   - Ты должен поправиться, - сказал он с теплотой в голосе.
   - Я и сам хочу поправиться.
   - А поправиться ты сможешь в том случае, если забудешь.
   - Я не могу забыть.
   - Должен. Будешь снова учить детей.
   - Я не хочу учить. Не умею.
   - Ты должен встать на ноги, Кальман.
   - Помоги.
   - Какой предмет ты не любил больше всего, когда был студентом?
   Кальман долго молчал, раздумывая.
   - Математику и физику, - наконец сказал он.
   - Значит, тебе нужно изучить их. Именно их.  Ты  должен  преодолеть  свою
слабость.
   Кальман кивнул в знак согласия.
   Затем для Кальмана наступили трудные годы. Он поступил в  Политехнический
институт и стал грызть  гранит  науки.  Бедствовал,  но  с  редким  усердием
занимался. В процессе учебы он начал открывать для  себя  совершенно  новый,
неизвестный ему прежде мир. Средства на  жизнь  он  добывал  переводами.  Он
совсем перестал интересоваться  политикой  и  даже  не  знал,  какие  партии
существовали в то время в стране и чего каждая из них хотела.
   Знал только, что коммунисты собираются строить социализм.
   Кара уже больше не жил у  него,  но  иногда  они  встречались.  Сходились
вместе супруги Домбаи, Кара, а также Шалго. Спорили о политике, но Кальман в
их споры не вмешивался. Прислушивался он к ним только, когда  кто-нибудь  из
спорщиков заявлял, что американцы и англичане усиленно  засылают  в  Венгрию
своих агентов.
   - Им это нетрудно, - говорил обычно Кара, - у них еще до войны была здесь
широкая агентурная сеть.
   - А если вы узнаете о ком-то, что он до войны был агентом  англичан,  что
вы с ним сделаете? - спросил как-то Кальман с рассеянным видом.
   - Посадим.
   - Даже в том случае, если он ничего для них не сделал?
   - Такого не бывает, - возразил Кара. - Факты говорят  о  том,  что,  пока
англичане и американцы вместе с нами сражались против фашистов, их  разведки
уже насаждали у нас свою агентуру для работы против Советского Союза; больше
того, в последние  месяцы  войны  они  откровенно  сотрудничали  с  гестапо.
Некоторые из их агентов выдавали коммунистов эсэсовцам.
   - Такие, как, например, мой дядя? - переспросил Кальман.
   - Точно. Такие, как твой дядя.
   - А вы не знаете, что сталось с ним?
   - Говорят, погиб в Берлине, - сказал Кара.
   - Вместе со Шликкеном, - добавил Шалго, до сих пор молчавший.
   Несколько дней спустя Кальман встретился с Шалго. С севера дул  холодный,
пронзительный ветер. Кальман возвращался с вечерней прогулки  по  набережной
Дуная. Ветер освежал, и он чувствовал себя бодрее.
   - Послушайте, Шалго, почему вы до сих пор не выдали меня и не рассказали,
что в конце концов я ведь тоже агент англичан?
   - Потому  что  вы,  Кальман,  не  агент.  Вы  окончили  курсы  английской
разведки, но  не  для  того,  чтобы  шпионить  и  бороться  против  народной
демократии.
   - Что же вы мне советуете? Сказать об этом Каре?
   Шалго остановился, поставил ногу на чугунную решетку и,  тяжело  дыша  от
натуги, завязал шнурок. За последние месяцы он сильно располнел.
   - Видите ли, Борши, - начал он, - если хотите послушаться  моего  совета,
Каре об этом не  говорите.  И  я  объясню  вам  почему.  Ваша  откровенность
причинила бы ему только лишние заботы: он любит вас, верит  вам,  но  он  не
вправе один решать вашу судьбу. Для этого его  власти  недостаточно.  А  те,
кому он подчиняется, не поверят ни одному вашему слову.
   Итак, Кальман молчал. Объяснение Шалго показалось ему логичным, тем более
что он чувствовал себя чистым, незапятнанным, так как  не  совершил  никаких
прегрешений против республики.
   Через несколько  дней  Кальмана  Борши  неожиданно  вызвали  на  проспект
Андраши, 60. Сперва его принял молодой следователь, а спустя некоторое время
пришел еще один - пожилой, худощавый, усатый. Положение Кальмана было не  из
легких. А поскольку он вынужден был умалчивать о многом из своего  прошлого,
показания его выглядели неполными, местами противоречивыми, и он  чувствовал
сам, что следователи не верят ему.
   По улице шли демонстранты, и в окно долетали слова "Интернационала":
   "Вставай, проклятьем заклейменный..." Когда песня смолкла  вдали,  усатый
спросил:
   - Почему вы не вступили в коммунистическую партию?
   - А почему я должен был в нее вступить? Ведь я  никогда  не  считал  себя
коммунистом.
   - Но все ваши друзья коммунисты:  и  Шандор  Домбаи,  и  Эрне  Кара...  и
покойная невеста...
   - А я вот не коммунист!
   - Да, конечно, - согласился усатый. - Вот вы говорите, что товарищ  Калди
умерла у вас на руках.
   - Да, ее убили, - сказал Кальман. - Лейтенант Бонер и майор Шликкен убили
ее.
   - Но кто ее выдал немцам? - Усатый  следователь  закурил  сигарету.  -  И
почему вас посадили в одну камеру с ней? Это довольно необычно.
   - Возможно, что необычно. Ответ на этот вопрос вам мог бы дать Шликкен.
   Может быть, он хотел предоставить мне возможность проститься с Марианной.
   Молодой следователь презрительно усмехнулся.
   - Вот уж не знал, что гестаповцы были такими гуманными.
   - Больше я ничего  не  могу  сказать.  -  Кальман  становился  все  более
раздражительным, но старался сдерживать себя и не лезть на рожон.
   - Ну и, наконец, эта история с побегом, - сказал усатый. -  Странно,  что
вам так легко удалось бежать из гестапо. - Он взглянул  на  своего  молодого
коллегу.
   - Удавалось это и другим, - возразил Кальман.
   - Да, - согласился усатый. - Однако непонятно, почему  товарищ  Калди  не
сказала вам в камере, кто же ее все-таки предал.
   Кальман мог бы, конечно, признаться сейчас,  что  одной  из  предательниц
была Илона Хорват, но назови он Илонку, та, в свою очередь, покажет,  что  и
он, Кальман Борши, небезгрешен.
   - Я думаю, что моя невеста и сама не знала этого. Или вы  подозреваете  в
предательстве меня?
   - Мы просто хотели бы поймать предателя, - уклончиво ответил усатый.
   - И я тоже, - сказал Кальман, а сам подумал, с каким бы удовольствием дал
он по физиономии этому молодому, презрительно ухмылявшемуся следователю.
   - Вы, конечно, не знали и того, что ваш дядя английский агент?
   - Не знал. Ничего  другого  сказать  не  могу.  Прошу  вас  справиться  у
полковника Семенова Ивана Васильевича.  Он  вам  может  сказать,  был  ли  я
предателем...
   - У кого нам справляться - это уж предоставьте  решать  нам,  -  возразил
молодой и зашептался с усатым.
   Кальмана задело за живое высокомерие следователя.  Его  так  и  подмывало
спросить, где тот был сам и чем занимался во время немецкой оккупации, но он
не решился, понимая, что, кроме новых неприятностей, это ничего ему не даст.
   - Тогда я попрошу вас спросить у подполковника товарища Кары.
   Но молодой следователь сделал  такое  движение  рукой  и  состроил  такую
кислую мину, что истолковать это можно было примерно  так:  "Нашли  на  кого
ссылаться..."
   - А вот когда вас арестовали немцы, - продолжал усатый, -  сколько  всего
заключенных было в подвале?
   - Не знаю.
   - Но, по-видимому, вас было несколько человек?
   - Возможно.
   -  А  когда   вы   бежали   из   подвала   вместе   с   тем   хортистским
контрразведчиком...
   - С Шалго, - вставил Кальман.
   - Не перебивайте, я сам знаю, что его фамилия Шалго, - строго взглянул на
Кальмана следователь. - Почему вы не освободили остальных узников?
   Вопрос следователя был весьма логичен.
   - Не знаю, - сказал Кальман. - О них я в тот момент не думал.
   - Это похоже на таких, как вы, - заметил усатый.
   Кальмана оскорбили слова следователя. Ничего не ответив, он отвернулся  к
окну.
   - Где ваш дядя?
   - Не знаю. Слышал, что он погиб.
   - От кого слышали?
   - Мне сказал об этом товарищ Кара.
   Домой Кальман возвращался в подавленном настроении.
 
Глава 2 
 
   Нет, разговор  с  Домбаи  не  мог  успокоить  Кальмана.  Чтобы  забыть  о
неприятностях, он с еще большей энергией принялся за учебу. Но  и  учеба  не
помогла ему: неприятности последних месяцев не  оставляли  его  в  покое,  и
многое из того, что происходило вокруг, ему не нравилось. Глубокой осенью по
городу пронесся слух: политической полиции удалось раскрыть крупный заговор.
Слух распространился с быстротой пожара. Дошел он и до Кальмана.
   Подпольная ставка... военные приказы... много  арестованных...  Наступили
тревожные дни. Каждый вечер Кальман засыпал с одной мыслью: ночью  придут  и
за ним. Хоть вовсе не ложись!  Все  равно  всю  ночь  будут  мучить  глупые,
тревожные сны. Беспокойство его еще больше возросло, когда ему сказали,  что
Домбаи из ЦК перевели на другую работу.  Однако  Кальмана  на  этот  раз  не
тронули. А в конце зимы ему стало известно, что из города исчез Оскар Шалго.
Поначалу Кальман подумал, что его попросту  арестовали.  Однако  позднее  он
узнал, что Шалго сбежал на Запад.
   И снова Кальмана вызвали к  следователю.  Что  вы  знаете  о  Шалго?  Где
познакомились? Что вам известно о его связях? Сколько раз вы  встречались  с
Шалго после сорок пятого года и о чем с ним говорили?
   На все эти вопросы Кальман отвечал осторожно. Инстинктивно он чувствовал,
что не должен защищать Шалго, и рассказал все, что знал о  нем,  разумеется,
выпустив подробности, которые могли повредить ему самому.
   Про себя он очень удивился, когда следователь заявил ему, что Марианну  и
других коммунистов выдал немцам Оскар Шалго, но вслух  своих  соображений  и
сомнений не высказал. И с радостью принял к сведению сообщение, что дело его
отныне считается прекращенным, больше он политическую полицию не интересует.
Так что на улицу он вышел успокоенный, с облегченным сердцем.
   Кальман продолжал  учиться  и  очень  редко  виделся  со  своими  старыми
друзьями. Домбаи перевели на периферию, а Кара уехал на  учебу  в  Советский
Союз. В Будапеште у Кальмана  остался  один-единственный  друг  -  профессор
Калди. Профессор уже не преподавал в университете и жил  уединенно  в  своей
вилле на Розовом холме. Эту виллу он получил уже от государства. Ни  в  одну
из партий он так и не  вступил.  В  деньгах  не  нуждался,  так  как  хорошо
зарабатывал, публикуя свои научные труды. Кальман навещал его примерно раз в
месяц, и тогда их дискуссии затягивались глубоко за полночь.
 
*** 
 
   Осенью сорок девятого года - к этому времени он уже закончил пятый курс -
как-то поутру его вызвали в деканат. Спросили, знает  ли  он  Эрне  Кару,  а
когда Кальман подтвердил, что знает, его забрали. Три дня длился допрос.
   Допытывались: что  он  знает  о  Каре?  Только  хорошее.  Но  хорошее  не
интересовало следователей. Знал ли, что Кара помог бежать Шалго? Не знал.
   Он ничего не знал. И словно автомат повторял: Кара  честнейший  на  свете
человек. Кара чистый человек. Кара настоящий коммунист. В конце  концов  его
послали к черту и велели убираться.
   Домбаи допрашивали дольше, но и его отпустили на свободу.
   Арест Эрне Кары и его осуждение будто обухом по голове ударили  Кальмана.
Во всем этом он видел лишь подтверждение  правильности  своего  аполитичного
поведения. Теперь он попросту  бежал  прочь  от  всякой  политики,  газет  и
журналов не читал, только  научные  труды.  Впрочем,  Шандор  тоже  сделался
немногословным. Поступил  учиться  на  вечерний  факультет  Политехнического
института,  а  Кальман  тем  временем  стал   научным   сотрудником   одного
исследовательского института.
 
Глава 3 
 
   Эрне Кара вышел из тюрьмы осенью  пятьдесят  четвертого  года.  Узнав  об
этом, Кальман