олепно!
Возможности открываются сказочные. Главное, впервые появился
шанс покончить с загадочным россиянским дебилизмом.
     Тоска все круче сжимала мою грудь.
      -  Олег  Яковлевич, может быть, вы знаете, какая  роль
отведена и мне?
       -  Никакой,  -  ответил  мыслитель.  -  Вы,  Иванцов,
относитесь к тем, у кого нет никакой роли.
      -  Почему такая дискриминация? - попытался я пошутить,
но шутки писатель не принял.
      -  Вы  же  интеллигент по определению. Доктор  наук  и
прочее.  Книжный  червяк.  Интеллигенция  в  России  -   это
исторический мусор. За два последних столетия ее вина  перед
народом  достигла  таких размеров, что ее  уже  не  искупить
никакими   страданиями  и  покаяниями.  Сказано   про   вас:
образованны.  Кстати,  летучее и едкое  определение.  Но  не
совсем  точное. Вернее сравнить интеллигенцию с окаменевшими
каловыми   массами  в  пищеводе  нации.  Чтобы   очиститься,
вернуться  к  исконным  корням, народу необходимо  отрыгнуть
интеллигенцию, исторгнуть ее из себя.
     - Что же будет лично со мной?
      -  Полагаю,  ничего  особенного. Проверят  на  степень
генетической  прочности и вернут восвояси, в  прежнюю  среду
обитания. Для дальнейших наблюдений.
      Меня  уже не занимали его рассуждения, и я не  пытался
угадать  их смысл. Когда он назвал меня Иванцовым, я  словно
прозрел. Вероятнее всего, я беседовал не со старцем из плоти
и  крови,  а с его голографическим изображением. Скоро  и  я
превращусь во что-то подобное, уже превращаюсь. Руки и ноги,
правда,  были еще теплые, живые, кровь струилась  по  жилам,
язык   ощущал   вкус  горьковатой  слюны,  но   сумасшествие
подобралось так близко, что при желании я мог потрогать  его
кончиками пальцев.

                      7. ПЕРВЫЙ ЭКЗАМЕН

      К пятому, шестому (или двенадцатому?) дню я обжился  в
хосписе   и   накануне   первого  экзамена   совершенно   не
волновался,  хотя  от  его успешной сдачи,  как  предупредил
наставник  Робентроп,  зависела  дальнейшая  выбраковка.   Я
спросил,  что это такое - выбраковка, и Робентроп,  внезапно
разъярясь, чуть не оторвав себе ухо, отрезал:
     - Когда надо, узнаете, сэр!
      Прошлое отступило, истаяло, и тоска в груди утихла.  Я
уже  не  горевал об утраченной семье и о кое-как  налаженном
обетовании. В прошлом было, конечно, много хорошего, но ведь
и  жалеть  особенно  не  о чем. По  крайней  мере  здесь,  в
хосписе,  я ни в чем не нуждался и не приходилось думать  со
страхом о завтрашнем дне. Строгий, раз и навсегда заведенный
распорядок, стабильное лечение, долгий, беспробудный  сон...
Труднее   всего   было   привыкнуть  к   здешнему   питанию:
желеобразные, рвотные супы, вторые блюда - протухшие мясо  и
рыба,  в  которых  зубы  увязали,  как  в  глине,  пирожные,
посыпанные каким-то порошком вроде птичьего дерьма. Все  это
поначалу  плохо  удерживалось  в  желудке,  но  на   третий,
кажется,    день,   перед   обедом   мне   вкололи    порцию
универсального       лекарства      "Бишафилиус-герметикус",
штатовского  производства,  приготовленного,  по   уверениям
медсестры-давалыцицы, с использованием змеиного яда и спермы
папуасов.  И буквально через час у меня открылся такой  жор,
что  я попросил вторую порцию рыбы-фри, которую мне, правда,
не дали.
      Медицинский  персонал  в  основном  относился  ко  мне
хорошо,  а уж с Макелой и Настей наладились такие отношения,
что  хоть к жене не возвращайся. Добрые женщины по несколько
раз  в  день забегали в комнату, приносили разные  сладости,
гнилые  фрукты, шоколадки, которые можно сосать, не чувствуя
вкуса, но которые резко поднимали потенцию, а вечером я  сам
приходил  к  ним в гости во флигелек. Свидания проходили  по
одной  и  той  же  схеме, но мойщицы иногда ссорились  между
собой,   кого   из   них   я  должен  первую   изнасиловать.
Победительницей в споре обыкновенно выходила Макела,  потому
что  была  физически намного крепче Насти.  Я  пил  чай  или
прокисшее  красное  вино  без градусов  и  высокомерно,  как
турецкий  султан,  наблюдал за перебранкой  двух  влюбленных
женщин. Сперва они пикировались беззлобно, пересчитывая, кто
больше  сделал для меня хорошего, потом начинали  вспоминать
какие-то  давние  истории, незабытые обиды  -  и  наконец  с
ужасными  воплями  набрасывались  друг  на  дружку,   причем
дрались не по-женски, не царапали, не хватали за волосы,  а,
отступив   на  середину  комнаты,  наносили  мощные   прямые
кулачные  удары до тех пор, пока одна из них, обычно  Настя,
не  валилась  на  пол.  И  тогда Макела  выбивала  каблуками
остатки  дури  из  подруги,  пока  та  не  теряла  сознание.
Проделав   все  это,  безумная  мойщица,  еще  разгоряченная
победой,   валилась   на   кровать  и   истомно,   тоненьким
противоестественным голосишкой взывала:
     - Ну что же ты медлишь, любимый!
      По  установленному ритуалу, я выходил за дверь и через
секунду   врывался   в   комнату  с  разъяренным   лицом   и
набрасывался  на невинную жертву, аки вепрь. Надо  заметить,
все  комнаты хосписа были снабжены видеоглазками, кассета  с
нашими ежевечерними развлечениями ходила по рукам, и  я  все
чаще ловил на себе уважительные взгляды сотрудников, включая
мужчин.   В   прежней  жизни  я  никогда  не   считал   себя
исключительным  любовником, да и никто не считал,  и  поймал
себя  на  том, что новый статус неудержимого самца,  этакого
!c)-.#. мачо, тешит мое самолюбие. К слову сказать, я больше
симпатизировал  беленькой  Настене,  и  не  в  силу  расовых
предрассудков,   а   из  вполне  понятного   восхищения   ее
необыкновенным любовным упорством. Она знала,  что  потерпит
поражение,  но раз за разом без всяких колебаний вступала  в
неравную    схватку.    Наставник   Робентроп    по-научному
растолковал   феномен   ее  поведения,   сказал,   задумчиво
почесывая мошонку:
      -  Они обе, сэр, из одного мазка, потому ни в чем друг
другу  не уступят. Вплоть до полного самоуничтожения. Как  и
заведено у одноклеточных.
      Интересное  объяснение по поводу  моего  будущего  дал
фельдшер  Миша  Чингисхан, проводивший со  мной  утренние  и
вечерние    процедуры.   Приземистый   кривоногий    мужичок
монголоподобной внешности, отчего, вероятно, и  прозвище.  С
ним  у  нас сложились почти приятельские отношения.  Он  был
чистоплотен,  брезглив, любил почесать языком и  никогда  не
причинял лишней боли и не перебарщивал с дозой. Не знаю, как
с другими, а меня он по-своему даже жалел, пару раз украдкой
дал  нюхнуть  кокаина, который заметно  смягчал  воздействие
лекарств.  По  положению в хосписе Чингисхан  принадлежал  к
среднему  звену,  как  и  мойщицы Настя  с  Макелой,  и  это
означало, что у него не было прошлого и соответственно какие-
то  важные участки сознания были наглухо заблокированы, зато
в  абстрактном,  ни  к чему не обязывающем  общении  он  был
вполне   вменяем,  меня  жалел  подобно  тому,  как   каждый
нормальный  мужик жалеет скотинку, откармливаемую  на  убой.
Правды не скрывал, говорил откровенно, с сочувствием:
      - Тебе, Толик, после экзамена сделают коррекцию, тогда
ты  уж  никого  из  нас не признаешь,  но  это  не  страшно.
Главное,  чтобы  человек был хороший, согласен  со  мной?  Я
пытался узнать подробности:
     - Разве без коррекции никак нельзя обойтись?
       -   Невозможно.  Даже  не  надейся.  Размножение  без
коррекции  все равно что автомобильный движок без смазки.  В
любой момент заклинит.
     - Значит, меня все-таки будут размножать?
      -  Тебя,  Толик,  уже  давно размножают,  токо  ты  не
чувствуешь. Этого никто не чувствует. Ты вот сейчас один,  и
вдруг  вас будет много. Вынырнете, как головастики из садка.
В этом весь кайф.
       Я   не  боялся  правды  Чингисхана:  размножение  так
размножение, коррекция так коррекция, какая разница...
     О моих приятельницах фельдшер, в отличие от Робентропа,
отзывался крайне уважительно. Относил их к особям, у которых
в  процессе  утилизации  по недосмотру  медиков  сохранились
первоначальные женские инстинкты. Он работал в хосписе около
трех  лет,  всякого нагляделся и уверял, что  это  редчайший
случай.  Большинство  измененных  типов  перевоплощались   в
функциональную личность со строго ограниченными  параметрами
жизнедеятельности:    наставник   становился    наставником,
водитель  - водителем, сливняк - сливняком, повар - поваром,
охранник - охранником, - и никакого шажка в сторону.  Макела
и  Настя,  кроме  того что были действительно первоклассными
,.)i(f   ,(,   каким-то  чудом  уберегли  в   себе   женскую
суверенность  и  по-прежнему мечтали  о  тихой,  сокровенной
бабьей  доле на пару с самцом. Поэтому обе были обречены  на
выбраковку. На своем любвеобилии они прокалывались и раньше,
до  меня,  но их прощали, пытались усиленной терапией  сбить
побочный  настрой,  но безрезультатно. Чингисхан  с  грустью
заменил,  что после меня их наверняка угомонят окончательно.
Корпорация  "Дизайн-плюс",  как  всякая  крупная  финансовая
структура,  избегала  держать  в  штате  людей,  сохраняющих
признаки половой индивидуальности, и выходки мойщиц  терпела
лишь  потому,  что  проверяла  на  них  новейшие  хичические
средства ликвидации психогенных аномалий:
      -  Ты,  Толик, последний, кто ими попользовался,  -  с
грустью заметил Чингисхан.
      В  вечер перед экзаменом я попробовал развить эту тему
надеясь,  как  обычно,  выведать дополнительную  информацию,
После  укола, разжижающего мозги, и короткого подключения  к
аппарату "Энергия" я лежал на кушетке и задыхался, как рыба,
выброшенная на берег, а Чингисхан, нюхнувший кокаина,  сидел
рядом, глядя на меня добрыми глазами.
      -  Потерпи, Толик, - бормотал сочувственно.  -  Сейчас
отлегнет.
       Домашняя  обстановка  в  кабинете  навеяла  очередную
иллюзию о возможном человеческом контакте.
     - Миша, а ты вроде сам не прочь побаловаться с Макелой?
      -  Эх,  Толик, любой бы согласился, да не у всех  твое
здоровье.
     - Неужто ты слабее меня?
     - Не в том дело. Ты на допинге, а я на служебной пайке.
Разницу чуешь?
      Я еще не в силах был пошевелить ни рукой, ни ногой, но
разницу чуял. Каждый разговор в хосписе с кем бы то ни  было
-  с  мойщицами,  с  фельдшером, с писателем  Курицыным,  со
старшим    наставником   Робентропом,    начинавшийся    как
нормальный,     обязательно     заканчивался      чудовищным
нагромождением пустых, каким-то образом вывернутых наизнанку
фраз, в которых ускользал любой смысл, будто хвост ящерицы в
щелке.  Разница  между мной и, допустим,  Мишей  Чингисханом
была  в том, что он безболезненно ориентировался в словесном
поносе,  а  у меня возникало тяжкое ощущение, что сошел  или
вот-вот  сойду с ума. Однако этот назойливый страх  день  за
днем терял свою острую первоначальную жуть.
      Экзамен  проходил  в специальном помещении  с  белыми,
покрашенными    масляной   краской   стенами,   заставленном
всевозможной  аппаратурой, совершенно мне  незнакомой.  Меня
раздели  до  пояса и усадили в медицинское кресло  посредине
комнаты.  Опутали проводами и облепили датчиками  с  ног  до
головы.  На  сеансе  присутствовали рыженький,  с  рязанской
мордой координатор Джон Миллер, старший наставник Робентроп,
беспрестанно  дергающийся и гримасничающий, двое  санитаров,
похожих на братков из телесериала "Бандитский Петербург",  а
также   представитель   дирекции  "Дизайна-плюс",   господин
японской наружности, к коему все остальные относились как  к
Высшему существу. Обращаясь к нему, многократно кланялись  и
a подчеркнутой почтительностью начинали фразу словами:
     - Ваше превосходительство, многоуважаемый Су Линь...
      Наставник Робентроп торжественно объявил, что кандидат
четвертого  разряда Иванцов к испытанию  готов,  после  чего
японец раздраженно бросил:
     - Почему на нем разные носки?
      -  В  соответствии с менталитетом,  -  ответил  Ломота
подобострастно. - Интеллигент вонючий.
     - Это он женский персонал баламутит?
     - Так точно, ваше превосходительство.
      В  узких,  с сиреневым отливом глазах японца  зажглось
любопытство,  из своего кресла он дотянулся до  меня  тонкой
черной  указкой  вроде  тех,  которыми  раньше  пользовались
школьные учителя, но более длинной и изящной. Потыкал  ею  в
голый живот.
       -   Чубайсу  подражаешь,  а,  Иванцов?  Хочешь  стать
производителем?
      Я  туго  соображал, с утреца вкатили что-то новенькое,
полный шприц, голова была набита ватой:
     - Никому не подражаю. Я сам по себе.
      -  Что  ж,  - японец развеселился, - давай  посмотрим,
какой ты герой, Иванцов.
      Один из санитаров сзади нахлобучил мне на голову  шлем
наподобие   пилотного,  второй  щелкнул   клеммами,   что-то
подключил  - и в мозг ударил разряд тока, который  мгновенно
вырубил   меня  из  реальности.  Очнулся  я  в   собственной
квартире, в спальне, со сложным ощущением, что это  все-таки
не  совсем моя спальня, а скорее ее компьютерное воплощение,
но  почти  сразу это знобящее ощущение исчезло. Я  сидел  на
кровати,  опустив  босые ноги на коврик, и  чувствовал  себя
вполне нормально. Легкий жар растекся по телу, голова слегка
кружилась, но мне было уютно, спокойно и как-то сытно. Кроме
меня  в спальне находился еще один человек - жена моя  Мария
Семеновна,  Манечка,  Мусик.  Бледная,  смутная,   но   тоже
реальная,  как и все остальное. В тот момент я не помнил  ни
про кресло, ни про шлем, ни про экзамен на контролируемость-
управляемость.  Вообще вся загадочная история  с  "Дизайном-
плюс"  и  с  поселением в хоспис "Надежда" как бы отсеклась,
вытеснялась из сознания. Я ощущал себя так, что  только  что
проснулся   и  куда-то  собираюсь  по  делам,   причем   уже
опаздываю. И orтого разозлился на жену, которая, стоя ко мне
спиной, хлопотала у платяного шкафа. Рыкнул на нее:
      -  Эй,  Манек, не могла пораньше разбудить? Обернулась
потухшим лицом, в котором не было кровинки.
      -  Толечка,  ты же хотел отоспаться. Голосок  елейный,
заботливый - и это еще больше вывело меня из себя.
     - У меня с Зенковичем из "Аэлиты" назначена, встреча...
Ты что, забыла?
      Я  сам  только что вспомнил про Зенковича, но  это  не
важно. Она должна помнить. Она всегда держала на заметке все
мои встречи и обещания.
     - Что ты говоришь? Зенковича в прошлом году похоронили.
     Неуместный, дикий юмор - или что похуже. Я только вчера
говорил  с  ним  по  телефону.  Зенкович  -  один  из   моих
/.ab.o--ke  работодателей. По его рекомендации  я  сделал  с
десяток   социально-психологических   бизнес-прогнозов   для
крупных  фирм, а также подкалымливал на пиаре. Да  я,  можно
сказать,  и жил-то за счет Зенковича. У старика колоссальные
связи,  оставшиеся с тех времен, когда он работал  в  кадрах
ВЦСПС.  Меня он любил, как родного сына. Тем более  что  его
родной  сын, влиятельный чиновник из администрации мэра,  по
пьяной  лавочке попал в аварию и разбился насмерть.  Газеты,
помнится,  писали,  что по всем признакам авария  напоминает
рутинное заказное убийство.
     - Значит, похоронили? - переспросил я. - И отчего же он
помер, если не секрет?
      -  Как  отчего, Толенька? Ему за девяносто перевалило.
Они  еще  с Микояном дружили семьями. От старости и умер.  А
тут  еще  запутанная история с Димочкой. Официальная версия,
конечно,  авария, но ведь никто так и не объяснил, откуда  у
Димочки  пять  пулевых  ранений.  Самсон  Демьянович   очень
переживал  из-за всего этого. Накануне инсульта  ему  кто-то
позвонил,  предупредил: верни, дескать, старый хрыч,  деньги
партии  или с тобой будет то же самое, что с твоим ублюдком.
Звонок   -  последняя  капля...  да  ты  сам  мне  все   это
рассказывал. Толенька, что с тобой?
      Такой лживой я ее не видел. Насочиняла с три короба  и
сказала  ни  словечка правды. Никогда Зенкович не  дружил  с
Микояном,  о  смерти  его сына действительно  сплетничали  в
прессе,  но  речь шла не о пулевых ранениях, а об oторванных
взрывом  конечностях, газетчики путались лишь  в  тротиловом
эквиваленте  зарядного  устройства. А  главное,  умереть  от
инсульта  сам  Зенкович, если я накануне с ним созванивался.
Совершенно очевидно, что весь этот бред имел под собой какую-
то  серьезную  причину, и я легко догадался  какую.  "Что  с
тобой?"  -  спросила она. Лучше бы обернула  этот  вопрос  к
себе.
     Решение созрело мгновенно, словно продиктованное свыше,
но  прежде  следовало  кое-что  уточнить.  Скрывая  истинные
чувства, я спросил:
      -  Почему ты называешь молодого Зенковича Димочкой? Ты
разве с ним дружила?
      Маша  оставила в покое шкаф и присела на стул напротив
меня.  Двигалась  как-то неуверенно, но я  не  придал  этому
значения.  Мозг сверлила, как шуруп, одна мысль,  поразившая
меня: неужто она всю жизнь меня обманывала? Ложь никогда  не
бывает  случайной и единственной, она вытекает из предыдущей
и  обязательно  тянет за собой последующую. Неужто  женщина,
родившая  двоих детей, олицетворявшая в моих глазах семейную
добропорядочность,  таила под наивной  личиной  лицемерие  и
коварство, присущие всему змеиному женскому роду? Больно это
осознать на склоне лет, ох как больно!
     - О чем ты. Толя? Конечно, я знала Дмитрия Самсоновича.
Больше двадцати лет... Ты не заболел, родной мой?
      Слащавая неискренность доконала меня окончательно. Все
сомнения развеялись.
     - Но прежде ты не называла его Димочкой!
     - Как же не называла?! Всегда называла.
      -  Врешь!..  Может,  ты и старшего Зенковича  называла
Самсончиком? Может быть, лучше сказать обо всем прямо?
     - Что сказать?
      - А то. Признаться своему доверчивому дураку мужу, что
спала  с  обоими.  Дескать,  бес попутал.  Прости,  Толечка,
больше  не  буду.  Тем  более одного уже  Бог  прибрал.  Или
Дьявол, тебе виднее.
     - Толя, опомнись! Как у тебя язык повернулся?!
     Я расхохотался "добродушным" мефистофельским смехом.
     - Ну и как старичок себя показал? Не оплошал в постели?
      Бледное  лицо  Маши  перекосила  гримаса  боли.  Тоже,
разумеется, искусственная. Едва слышно она пролепетала:
     - Мне трудно будет забыть этот разговор.
      -  Тебе и не придется! - изрек я торжествующе.  Я  уже
понял, что дальше выяснять что-либо бессмысленно. Когда баба
упирается  в  своем вранье, ее хоть на куски  разрежь  -  не
признается. Мое терпение истощилось. Тог же внутренний голос
подхлестывал:  "Давай,  Толя, действуй.  Не  будь  слюнтяем.
Какие доказательства еще нужны? Развратная тварь! Так сделай
то,  что  обязан  сделать  каждый  уважающий  себя  мужчина.
Соверши поступок".
     - Непонятно другое, - сказал я печально, хотя испытывал
небывалый прилив какой-то радостной энергии. - С какой стати
ты   приплела  сюда  партийные  деньги?  Допустим,  Зенкович
подонок.  Допустим, перевертыш. Но он же честнейший человек.
За всю жизнь копейки чужой не тронул.
     - Я не говорила, что он присвоил деньги... Толя, давай,
померим температуру? Давай вызовем врача? - На ее глаза, как
две  бусинки, навернулись слезы, тоже, естественно,  лживые.
Смешно вспомнить, сколько раз прежде она покупала меня этими
слезами  и  я  становился в коварных руках  податливым,  как
воск.
      -  Врача?  -  переспросил  я саркастически.  -  Сейчас
вызовем. Только не ко мне, дорогуша.
      Все  дальнейшее произошло как бы само собой. К Маше  я
испытывал скорее презрение, чем ненависть, ненавидеть ее  не
за что, слабое, лукавое создание, но оставлять без наказания
тоже нельзя. Она предала, разрушила нашу семью, столько  лет
водила  меня за нос, и лучше бы ей не родиться на свет,  чем
спутаться  со стариком Зенковичем. Я перегнулся с кровати  и
вместе  со  стулом  подгреб ее к себе. В руках  почувствовал
силу необычайную и принял это за добрый знак.
      -  Чего  ты, Толечка, чего? - забеспокоилась  Маша.  -
Словами скажи, чего хочешь? Чайку поставить?