-плюс" японец Су  Линь  и  -  великая
честь!  -  писатель  Курицын; пониже,  на  дощатом  настиле,
разместились  особо  заслуженные старшие  наставники,  среди
которых  богатырской внешностью выделялся Зиновий Робентроп;
и  чуть  дальше,  на резиновом коврике (знак парии)  грустно
поник  еще  не прощенный директор Заваль-нюк, он  же  мистер
Николсон. Но если кто-то из присутствующих был по-настоящему
счастлив,  так  это именно он. Не столько  потому,  что  сам
избежал  казни,  сколько из-за морального  поражения  своего
злейшего врага и соперника доктора Гнуса, позорно свисавшего
a.  столба  в  виде  огромного розово-фиолетового  телячьего
окорока. Несмотря на то что их разделяло большое расстояние,
обостренным сердечным слухом директор различал срывающиеся с
разбитых  уст жалобы: "Папа, за что?! Пощади, родной!"  -  и
злорадно  бормотал  в ответ: "Погоди, сучий  потрох,  сейчас
тебе будет и папа, и мама, и дядька с ружьем".
      Среди  персонала на скамьях Ганюшкин заметил  красивую
мойщицу  Макелу,  о  чем-то вспомнил и поманил  ее  пальцем.
Могучая  негритянка  взлетела на помост огромным  прыжком  и
распласталась ниц перед владыкой, который милостиво разрешил
ей встать.
     - Скажи, милое дитя, ты в соображении или как?
      -  Все  разумею,  государь. Я же  на  контракте,  -  с
достоинством ответила эфиопка.
      -  Говорят,  ты  была в преступной связи  с  негодяем,
который убежал. Это правда?
     - Не по своему желанию. По поручению вон его, - указала
пальцем на столб.
      - Я не осуждаю, не бойся... Он никогда не намекал, что
собирается бежать? И если намекал, то куда?
      -  О-о, государь, от меня по доброй воле не бегают.  У
Настены  бегают, не у меня. Будь я мужиком, сама бы  от  ней
сбежала. Она же заторможенная.
      - Настена? - Ганюшкин потер брови, припоминая. - Тоже,
кажется,  мойщица?  -  Перед его  мысленным  взором  всплыло
пышное  белое  видение, в один из приездов  доставившее  ему
короткое, но терпкое удовольствие. - Она тоже с ним спала, с
профессором этим?
      -  Пыталась. Да обломилось ей, как же! Пусть  лучше  у
дохлого татарина сосет.
     - Ладно, тогда скажи, каков он в мужицком виде? Небось,
квелый?
      - Вот это нет, государь. Если его раззадорить, делался
как заводной. Хоть пяток бабенок мог обиходить. Но Настену -
нет.  Его от нее рвало. Он так и говорил: меня от ней  рвет.
Она же извращенная. У ней в сердце гвоздь. Они это чувствуют
- мужчины.
     Ганюшкин обратился к Су Линю:
      -  Объясни,  мой друг, отчего она такая разговорчивая?
Разве мойщицы не атрофированы умственно?
     - Конечно, атрофированы. Как вся обслуга. Языком мелет,
а смысла нет. Вот и все. Чисто механическое словоизвержение.
Как у робота.
     - Я бы не сказал. В ее речах есть определенная логика и
даже некие зачаточные признаки интеллекта. Разве нет?
      Японец  насторожился, но ответить не  успел.  Вмешался
писатель Курицын, причем с неожиданным энтузиазмом:
      -  У них все шиворот-навыворот. Общий надзор поставлен
из  рук  вон плохо. Ежели не пресечь, они еще не  таких  дел
натворят. Я новый роман из здешней жизни так и хочу  назвать
не мудрствуя - "Подлецы". Естественно, вам посвящаю.
      Ганюшкин  сделал  вид, что не заметил двусмысленности:
писатель был глуховат к слову и часто давал петуха, но не со
зла, а больше из подобострастия. Лишь попенял японцу:
      -  Действительно,  дорогой Су,  дисциплина  в  хосписе
хромает.  Отсюда и побег. И влюбленная мойщица.  А  ведь  ты
главный наблюдатель. Или уже нет?
     Зловещее замечание хозяина побледневший японец встретил
мужественно. Криво улыбаясь, заметил:
      -  Могу добровольно сделать харакири, государь.  Чтобы
потешить ваших холуев. Только кивните, - и тут же извлек  из
складок  просторного  кимоно синевато, призрачно  блеснувший
кинжал,  при виде которого писатель сделал попытку спрыгнуть
с помоста, но удержал себя нечеловеческим усилием воли.
     - А по существу? - спросил Ганюшкин.
     - По существу, - раздраженно ответил Су Линь, - большой
проект  не обходится без накладок. Вопрос в том, как с  ними
справляться.  Тут все решают кадры. Не в обиду вам  сказано.
Гай Карлович, поглядите хотя бы на мистера Николсона, на так
называемого   директора.  Что  ему  по  плечу?   Разве   что
самостоятельно в сортир сходить, да и то...
      Завальнюк будто услышал, гордо вскинул голову на своем
резиновом коврике.
      Заносчивый японец, к сожалению, был прав, но  не  смог
испортить   настроения  владыки.  Чудесный   теплый   вечер,
ожидаемое  развлечение, родной мир, где он божество,  -  все
тешило душу. Он отослал Макелу, так и не понявшую, зачем  ее
звали, и дал знак начинать.
      Приговор  доктору  Гнусу зачитал пожилой,  вельможного
вида  господин  из  недавно поступивших,  которого  вели  по
прокурорской программе. Перевоплощение еще не закончилось, и
он  немного  робел. На сером комбинезоне болталась  красивая
табличка  с  фамилией  Вышинский.  По-видимому,  он   прежде
состоял  в  либеральной  фракции,  поэтому  текст  читал   с
заунывным подвыванием, будто обвиняя весь мир в неуважении к
человеческой     личности.     Звучали     кодовые     слова
"общечеловеческие  ценности", "права человека",  "презумпция
невиновности"  и  так далее, то есть те  самые,  по  которым
россияне  узнают  демократа за версту и  бегут  прочь  сломя
голову. К удивлению публики, речь оказалась краткой. Герасим
Остапович   Гнус   обвинялся  в  нарушении  пятой   поправки
Конституции    США   и   приговаривался   к   показательному
забрасыванию камнями и самосожжению.
      Услышав  приговор,  Герасим  Остапович  задергался  на
столбе  и свирепо взревел, отчего бойцы на сторожевых вышках
дали  в  воздух  несколько  предупредительных  очередей   из
автоматов.
       -  Ну  что,  интеллигенция?  -  благодушно  обратился
Ганюшкин к писателю, - Попадешь в лоб с трех шагов?
     - Доверие оказываете? - дрогнул голосом классик.
      -  Почему  нет? Вам, инженерам человеческих душ,  тоже
иногда  полезно размяться на пользу отечества. Как считаешь?
Или я ошибаюсь?
     - Вы не можете ошибаться, - твердо сказал писатель.
     - Так иди, действуй...
      Под пристальным взглядом ротозеев Курицын спустился  с
помоста и подошел к заранее собранной куче камней. Для  него
ситуация имела символическое значение. Он каждый божий  день
a".$(+  счеты  с  проклятым  прошлым,  но  до  окончательной
разборки  было еще далеко. При Советах получал Госпремии  за
романы из жизни рабочих и колхозников, позже, когда началась
свободная   рыночная  жизнь,  отбомбился  по  "Триумфам"   и
соросовским  грантам,  завоевав  репутацию  лагерного   зэка
разоблачительными сочинениями, а ныне, чуял  опытной  душой,
опять  понесло  в какую-то новину. А он был  уже  не  первой
молодости, около девяноста годков, и не чаял дождаться, пока
нынешний  хозяин обратит Россию в подобие здешнего  хосписа,
где  можно будет наконец-то успокоиться сердцем.  Да  и  кто
такой   собственно  Ганюшкин?  С  одной  стороны,   конечно,
благодетель,  спонсор, великий человек, а  с  другой  -  пес
смердящий,  ворюга несусветный, как все нынешние россиянские
управители,    которые,   пожалуй,    ненасытнее    прежних,
коммунячьих.  Рассчитаться со всеми сразу, метнув  снаряд  в
одну из подлюк, - это дорогого стоило.
      Выбрал камушек - увесистый, округлый булыжник,  удобно
легший  в ладонь, словно золотое яичко. Не спеша приблизился
к  черте,  за  которую  нельзя  заходить.  У  казни  правила
строгие: заступишь шаг, пристрелят дуболомы.
     Гнус вертелся на столбе, как глист. Вопил:
     - Всех, суки, урою! Дайте последнее слово.
      Немало  писатель  попил  с живоглотом  винца,  пытался
наставить  на путь истинный, учил, как обустроить  изолятор,
как  обходиться  с  теми,  кто даже в  перевоплощенном  виде
сохранял  в  душе  крохи инакомыслия.  Докторюга  не  внимал
добрым   наставлениям:  мерзейший  человечишка,   пакостник,
садист.   Ганюшкин  прав,  что  поставил  его  на  правилку.
Потешился,  пожировал - и хватит. Дай место  другим.  Такова
жизнь. Причем не только на Руси, в иных местах тоже.
      -  Что  так вопишь, сынок? - усовестил Гнуса. -  Какое
последнее слово? Ты уж давно все сказал.
      Сам  уже  примеривался, поудобнее ставил ногу,  сделал
пару пробных замахов. Попытка одна, другую не вымолишь.
      Хозяин вообще не любит, когда клянчат. Либо сам  даст,
либо никак.
      - Яколеч, - протянул со столба несчастный, - я же тебя
всегда  уважал.  Идеи твои разделял, как  земство  внедрить.
Книжки детям читал. Наизусть заставлял учить.
      На  разговор  писатель  всегда  был  податлив,  потому
помедлил с броском:
     - Пустой ты человек, Гнус. Завсегда врешь. Детей у тебя
нету, книжки мои, сам говорил, говном пахнут.
      - Шутил, Яколеч. На самом деле они мне заместо Библии.
Поди,  скажи  супостату,  чтобы помиловал.  Он  это  сгоряча
затеял.  Без  меня  проект рухнет,  на  переделку  человеков
особый  ум  нужен. И большие знания. Не скоро сыщет  такого,
как  я.  Поди,  умоли. А уж я тебе всей душой.  Чего  хочешь
требуй. Все отдам.
      - Нельзя, Гера. - Писатель переступил с ноги на ногу -
и  по  публике прокатился восторженный вздох, - Сам  знаешь,
нельзя.
     - Почему нельзя?
      -  Потому и нельзя. Одному потрафишь, другому,  дальше
` '!`.$ пойдет, шатания. Цельная держава рухнула оттого, что
порядка  не стало. Одни потрафляли, другие ихними  милостями
злоупотребляли.  Отсюда воровство, падение  нравов,  цинизм.
Эх,  Гера,  я  ведь  тебя и раньше учил, да  ты  не  слухал.
Теперича поздно.
     - Неужто вдаришь?
     - Не боись, припечатаю на совесть.
      Метнул  заветный камень - и промахнулся. На метр  мимо
взял,  не  меньше. И все оттого, что целил в  лоб,  а  не  в
грудь,  чтобы  уж  сразу  наповал. Поверил  в  промах,  лишь
услышав   горестный,   разочарованный   ропот   зрителей   и
издевательское ржание Гнуса.
      -  Писателишка  хренов, шкура продажная.!  -  радостно
завопил  тот, забыв на мгновение, что участь его  все  равно
решена.
      Горе  классика  было столь велико,  что,  бессмысленно
повторяя:  "Не может быть, не может быть!.." - он рухнул  на
колени,  зарыдал  в голос... Подбежали два  дюжих  санитара,
подхватили    горемыку   под   локотки   и    поволокли    в
дезинфекционный сарай, попутно, на потеху публике, пиная  по
старческим бокам...

                     11. СТРАНИЦЫ ЛЮБВИ

      Настроение  у  Петрозванова было препаршивое.  Все  бы
ничего,  кабы  не пуля в позвоночнике. Так и не  удалось  ее
извлечь. Узнав об этом от дежурной ночной медсестры  Тамары,
которая  ему  симпатизировала, он выругался про себя,  потом
спросил с грустью:
      -  Что же, я и ходить не смогу? А если вдруг за водкой
приспичит?
      Сильные  боли у него прошли накануне, теперь  осталось
чудное  ощущение,  словно  все  части  тела  -  руки,  ноги,
туловище,  голова  - поочередно перетекают  одна  в  другую.
Сережа был человек особенный, сын полка, родителей у него не
было,  хотя  он  считал, что были; поэтому,  по  особенности
своей,  когда  с ним случилась беда, никого не  виноватил  в
ней,  кроме  себя,  а  из всех людей мечтал  увидеть  одного
Сидоркина, наставника и побратима. Смутно помнил, что  Антон
его уже навещал, но не стал будить.
     - Ходить будете, - улыбнулась медсестра. - Еще и бегать
будете.
     - С пулей-то?
      -  Зачем  с пулей? Вернется из отпуска Иван Антонович,
еще  раз  прооперирует. У него руки золотые. Там у тебя  еще
кое-что подштопать надо. Но это врачебная тайна.
      В  этот момент туловище Петрозванова перетекло в левую
руку  и  он  не  смог  ее поднять: так  отяжелела.  А  хотел
дотянуться  и  погладить круглую коленку медсестры.  Женщины
это любят, если невзначай.
     - Ты засыпаешь или что? - вдруг всполошилась Тамара.
      -  Нет,  бодрствую, - ответил, как положено бойцу.  Он
виноватил  себя не за то, что клюнул на приманку:  повторись
все  заново,  опять поступил бы так же, но ему было  стыдно,
gb. не справился с тремя гавриками, пусть и натасканными.  В
двадцать  шесть  лет он уже был элитник, и ему  не  пристало
попадать на больничную койку из пустой передряги. "Что ж,  -
думал  Петрозванов,  -  посмотрим, как  у  них  получится  в
следующий раз". В том, что они вернутся, чтобы добить, он не
сомневался.  Сидоркин  затеял  какую-то  игру  с  крупняком,
затеял  в  одиночку,  значит, на самоповал.  В  таких  играх
подранков  не  бывает.  Тут  или совсем  живой,  или  совсем
мертвый.  А  он укрепился посередине, вот и не  спал  вторую
ночь  подряд, перемогая странные перетекания частей  тела  и
привычно заигрывая с медсестрой.
      Тамара  хорошая,  родная, он таких  девушек  знал.  На
занятиях   по  вхождению  в  контакт  их  учили,  что   надо
ориентироваться   на   психологический   тип   объекта.   По
классификации  этих  типов,  медсестра  Тамара  представляла
легчайшую  добычу  для  любого  проходимца.  Определив  это,
Петрозванов проникся к ней привычной жалостью, как  ко  всем
девушкам, за которыми ему доводилось ухаживать, даже к  тем,
кто  вписывался  в  типаж женщины-вамп. За  несколько  часов
ночного знакомства их отношения дошли до стадии: дай  только
встать на ноги, любовь моя!
      -  Томочка, там кто-то сидит в коридоре, да? - спросил
слабым голосом.
     - Ой, такой грозный... Весь в тельняшке и с автоматом.
     - Кликни-ка его сюда.
      Слегка помешкав, Тамара вышла из палаты и вернулась  с
молодым  человеком,  в  котором  Петрозванов  сразу  признал
спецназовца.
     - Томочка, оставь нас на пару минут.
     Медсестра послушалась, хотя и с недовольной гримасой.
     - Дежуришь? - спросил Петрозванов у спецназовца. Парень
с угрюмым круглым лицом, по которому трудно было определить,
о  чем он думает, а казалось, скорее, вообще не думает ни  о
чем, глубокомысленно кивнул:
     - Ага.
     - В каком звании?
     - Сержант.
     - Главный у вас Данилыч?
     - Ага. Емельянов.
     - В Чечне повоевал?
     - Недолго. Месяц.
     - Про меня знаешь?
     - Наслышаны.
     - Зовут тебя как?
      -  Филимонов. Ваня Филимонов. Топтался посреди комнаты
медведем, но эта неуклюжесть обманчивая.
      -  Слышь,  Вань,  ты уж будь повнимательней.  За  мной
обязательно  придут.  Не  понимаю,  почему  задержались.  Но
сегодня - точно явятся. Носом чую.
      -  Встренем,  - заверил сержант, ничуть не  удивившись
звериному чутью элитника. У него самого было такое же.
      -  Они, Вань, какую-нибудь подлянку придумают. А я вон
лежу, как младенец. Обидно, Вань. Тесачок свой не одолжишь?
      -  Плохо  врубаюсь.  -  Глаза  спецназовца  осветились
/.$.!(%,  хмурой  улыбки. - Вроде у вас,  Сергей  Вадимович,
спина малость поранена. Зачем тесак?
     - Для душевного спокойствия.
      Парень  молча  вытянул  из-за спины  десантный  нож  с
широким  лезвием и утяжеленной рукоятью, шагнул к кровати  и
положил старлею на грудь. Петрозванов вздохнул с облегчением
и  на секунду провалился в черную яму безмолвия. Вернувшись,
поблагодарил:
      -  Спасибо,  брат... Что поделаешь, отбиваться  как-то
надо.
     - Иначе нельзя, - согласился спецназовец.
      -  Ладно,  позови медсестру. Может, укольчик  сделает.
Пока  был  один,  спрятал нож под одеяло, под  правую  руку.
Приятно  холодило  бок.  На  вещи  он  смотрел  трезво.   От
небольшого усилия все тело немело и на лбу проступал  липкий
пот.   Но  он  не  сомневался,  что  при  надобности  сумеет
собраться.   Попросил  у  Тамары  чего-нибудь  укрепляющего,
какого-нибудь аминазинчика.
      -  Раньше водку трескал, - сообщил мечтательно.  -  До
ранения.  Поверишь  ли, почти каждый день перепадало.  Верно
говорят:  не  ценим то, что имеем. Где ее  теперь  возьмешь?
Том, у тебя нет случайно спиртику? Просто чтобы согреться.
     Медсестра сделала вид, что испугалась:
     - Ой, да тебе же нельзя!
     - Мне все можно, коли я на краю могилы.
      Теперь Тамара, добрая душой, всерьез обеспокоилась. То
красиво ухаживал, обещал, когда окрепнет, свозить в какой-то
речной ресторан, где подают раков с голову ребенка, и  вдруг
такое уныние...
      - При чем тут могила? - укорила казенным голосом. - Не
надо,  Сережа, даже в шутку так говорить. Я вот  в  медицине
десятый  год,  всякого  нагляделась. Плохое  слово  страшнее
самой болезни.
      -  Я  правды не боюсь, не так воспитан... Нету спирта,
уколи чего-нибудь.
     - Сильно болит?
      -  Не  болит, в сон клонит. От сна чего-нибудь  впарь.
Тамара удивилась:
     - Так усни, чего лучше... Сон все лечит.
     - Нельзя мне. Я тут на задании.
     У медсестры закралась мысль, что больной начал бредить,
подумала,  не  сбегать ли к дежурному врачу за  советом,  но
пригляделась: нет, опять шутит.
      - На каком же задании? - подыграла лукаво. - Уж не нас
ли,   сестричек,   охмурять?   Хорошо   справляешься,   могу
удостоверить.
      С грустью Петрозванов отметил, что впервые в жизни ему
неохота  поддерживать любовную игру. Не в жилу как-то.  Это,
конечно, грозный признак.
     - В самом деле. Тома, дай чего-нибудь для головы. Чтобы
в ней прояснилось. Мутит очень.
       Девушка   поняла,  порхнула  к  двери,  вернулась   с
таблетками и мензуркой.
     - Вот, выпей ношпы. Не повредит. И для сердца хорошо, и
$+o мозгового кровообращения.
      -  Какая же ты умная... - сказал он с уважением. Потом
они    еще    долго   разговаривали.   Выяснилось   приятное
обстоятельство: они были почти земляки, у обоих  предки  из-
под    Рязани.   Девушка   оживилась,   стада   выспрашивать
подробности, и он их на ходу сочинял, ничего не помня ни про
дальнюю,  ни про близкую родню. А как помнить, если  сирота,
сын  полка...  Но  только завелся с  рассказом  про  прадеда
Савелия,  кузнеца из Спас-Клепиков, как вдруг  будто  ветром
просквозило,  ощутил,  осознал: они  уже  тут.  Взглянул  на
Тамару, прижал палец к губам, прошептал:
     - Т-с-сс!
      -  Что,  Сережа?  Еще таблеточку?  В  коридоре  что-то
шмякнуло,  чавкнуло,  глухо,  как  в  лесном  болоте.  Дверь
распахнулась, и на пороге возник мужчина в белом халате,  но
это был не врач. Средних лет, узкое лицо, мощный, накачанный
торс  -  и в руке, вместо стетоскопа, пистолет с навинченным
глушителем. Все просто, как в кино. Явился посланец  с  того
света.
     Петрозванов встретился с убийцей глазами и успел понять
про   него   кое-что.  Профессионал.  Из   залетных.   Даже,
показалось,  видел раньше портрет. И еще  подумал:  "Как  же
Ваня оплошал, как подставился?"
     Жалобно улыбнулся гостю, и тот, вместо того чтобы сразу
пальнуть,  плотно  прикрыл  за  собой  дверь.  Повернулся  и
прикрыл,   оценив   обстановку  как  абсолютно   выигрышную.
Парализованный  мужчина, обосравшийся,  судя  по  морде,  от
страха,  и  какая-то молодая дуреха, которую  тоже  придется
кончить.  На то, чтобы закрыть дверь, ушли какие-то секунды,
но  именно  они стоили ему жизни. Хотел, чтобы было  потише,
так и вышло.
       Петрозванов   произвел  сложный,  почти  невероятный,
нереальный,  противоречащий  теории  бросок.  Сбоку   снизу,
используя продольные мышцы руки, сконцентрировав энергию  на
вершине  позвоночного столба и, естественно,  как  положено,
мысленно вычертив линию полета и всем сознанием воплотившись
в   сгусток   огня.   Старый  мастер  Тхи   Тан,   частенько
поругивавший Петрозванова за легкомыслие, на сей раз остался
бы   доволен.  Нож  вонзился  чуть  пониже  адамова   яблока
пришельца. Тот умер, не успев понять, что произошло.  Глухо,
сдавленно охнула медсестра.
      - Дай ножницы, быстро! - прикрикнул Петрозванов. - Вон
те, на тумбочке.
     Ножницы не понадобились, хотя Тамара, будто сомнамбула,
послушно   выполнила  приказ.  За  дверью   сухо   процокала
автоматная  очередь, и следом в палату ввалился  спецназовец
Ваня.