ба,  и  я  и  наставник,  невольно
залюбовались  богатырскими  статями  амазонки.  Лунообразные
могучие  груди,  необъятный мускулистый  живот,  уходящий  в
заросли  розоватых,  подкрашенных  волос.  Робентроп-Ломота,
чтобы  собраться с мыслями, вцепился зубами  в  свою  кисть.
Спросил строго:
      - Макела, у тебя что, не было времени привести себя  в
порядок?
     - Пусть все видят, - ответила мойщица.
      -  Конечно,  пусть  видят. Но профессор  отрицает.  Не
возводишь ли ты напраслину, девушка?
      Эфиопка посмотрела на меня с таким отвращением, словно
увидела червяка, залезшего под юбку.
      -  Стыдно,  Толян. Зачем нахрапом лезть? Я тебе  разве
отказывала?
     - Ничего не помню, Макелушка. Честное слово.
      -  Ах  не помнишь? И как обзывался, не помнишь? И  как
кровь пил?
     - Я? Кровь пил?
      - Как докажешь? - спросил Робентроп, рванув себя двумя
руками за бороду.
      -  Чего  доказывать... Свидетель есть. Настя  со  мной
была. Кликнули Настю. Подруга явилась быстро. Поклонилась по
земли, как положено, старшему наставнику и сразу набросилась
на меня:
       -  Ая-яй,  сынок,  как  ты  мог!  Рубашечка  бязевая,
новехонькая, напополам разодрал. Вену прокусил. А меня, меня
за что?
     - Тебя тоже изнасиловал?
      -  Хуже. Я вас разнимала, так ты, сыночек, в  ухо  мне
кулачищем  двинул. Перепонка лопнула. Я ведь теперь  оглохла
на  одно ухо. И это за все хорошее, что мы с Макелушкой  для
тебя сделали.
     - Что вы для него сделали? - заинтересовался Робентроп.
      -  Известно  что. - Мойщица смутилась. -  Его  списать
хотели, а мы не дали. Поручились за него перед Гнусом.
      -  Давно  ли  у  вас такие полномочия  поручительские?
Мойщица Настя вспыхнула:
      -  Вы,  господин  Ломота, большой человек,  но  нам  с
Макелой  не  начальник. У нас другое переподчинение.  Нечего
зря пугать.
      -  Пошли  вон  отсюда!  Обе!  -  рявкнул  Робентроп  и
'  b`oaao,  будто  в конвульсии. - Буду я тут  слушать  ваши
дерзости!
      Мойщицы  послушно  потянулись из  комнаты,  Макела  на
пороге обернулась, игриво обронила:
     - Вечером придешь, Толенька? Постельку стелить?
      -  Как получится, - ответил я неопределенно. Робентроп
долго  не мог успокоиться, бегал по комнате из угла в  угол,
жевал  рукав.  В конце концов достал из ящика стола  плоскую
стеклянную   фляжку  с  яркой  этикеткой,  на  которой   был
изображен  череп  с перекрещивающимися костями.  Сделал  два
крупных  глотка из горлышка. Желтый лик прояснился.  Мне  не
предложил,  хотя  я  надеялся. Уж больно  череп  заманчивый.
Запыхтел, развалясь на стуле.
      -  Какие  все-таки  твари! Вот  она,  вечная  проблема
низшего звена. При любом режиме одинаковая. И ведь ничего не
поделаешь:  без них не обойтись. Кому-то надо делать  черную
работу.  Но  каковы  амбиции! Каков  гонор!  Вам  доводилось
слышать подобное, сэр?
      - Что именно? - Я действительно не понимал причину его
раздражения.
      -  Как  что?  У  них  другое переподчинение!  Надо  же
ляпнуть.  Да  мне  пальцем достаточно шевельнуть,  чтобы  их
перебросили   в   анальный  сектор.  Со  всеми   вытекающими
последствиями, понимаете?
     - Не совсем.
      -  Ну  и не надо понимать. - Он немного остыл, задышал
ровнее.  Еще  отхлебнул из фляжки. - Ладно,  будем  считать,
факт изнасилования установлен. Так?
     - Получается, так.
       -   Какой   сделаем   вывод?  Не   отвечайте,   вывод
напрашивается     сам    собой.    Полагаю,    хирургическое
вмешательство    нам   не   повредит.    Такая    легенькая,
необременительная кастрация под местным наркозом.  Чик  -  и
никаких хлопот. Или есть возражения?
     - Кастрация - меня? - уточнил я.
      - Не меня же, сэр. Все мои проблемы в этом ключе давно
позади.  Я  прежде, помнится, тоже безумствовал...  Впрочем,
если вас устраивает положение наложника у похотливых тварей,
то  пожалуйста. С операцией можно повременить. Больше  того,
вы,  сэр,  идеально подходите для индивидуальной  программы:
"Размножение  интеллигента в неволе".  Правда,  ее  курирует
барон Голощекин, с ним не так просто столковаться.
      -  А  сейчас  по какой программе я прохожу?  Наставник
погладил макушку, окатил меня неприязненным взглядом:
     - Еще бы спросили, какое нынче столетие... Естественно,
по общей. По ликвидной. Оптовые, так сказать, поставки.
     - Оптовые поставки - чего?
       -  Как  чего?  Протоплазмы,  разумеется.  В  качестве
клонированной рабочей силы. По долгосрочному контракту. Сэр,
не прикидывайтесь идиотом. У вас экзамен на носу.
     Я знал, что моя настырность выведет Ломоту из терпения,
но   не  мог  удержаться.  Мне  катастрофически  не  хватало
информации,  которая дала бы шанс вырваться  из  жутковатого
аттракциона. Я накапливал ее по крохам, мучительно борясь  с
".'$%)ab"(%,  препаратов,  увлекающих  в  иную,  виртуальную
реальность.  Физически ощущал, что  еще  немого  и  в  мозгу
щелкнет какой то клапан, привычные цепoчки связей разорвутся
и  я  радостно  приму правила игры, кoторую они  навязывают.
Самое   ужасное,  что  открывающaяся  бездна  меня   манила,
казалось,  там,  внизу, спасение, точно  так  же,  вероятно,
отчаявшегося,  потерявшего  веру  в  себя  человека  бесенок
подталкивает сигануть с крыши.
     - Зиновий Зиновьевич, не сердитесь, пожалуйста, но было
бы легче ориентироваться, если бы знать конечный результат.
     - Какой результат?
      -  То  есть  куда  меня готовят, с какой  целью...  По
прежней   специальности,  извиняюсь,  я  некоторым   образом
ученый,  привык все раскладывать по полочкам: куда, сколько,
зачем, почем. Иначе боюсь вас подвести как наставника.
      - Пошел вон! - распорядился Робентроп, картинно указав
на дверь.
      Ничего  другого  я не ожидал и начал  пятиться  задом,
униженно   кланяясь  и  бормоча  извинения,   но   Робентроп
передумал, грозно рыкнул:
      -  Стой!  Замри! Вы что же, сэр, хотите  сказать,  что
ничего не знаете о своем предназначении? Координатор вас  не
посвятил?
     - В том-то и дело. Абсолютно ничего.
     - Тут какое-то упущение. Хорошо, разберусь... Что у вас
дальше по распорядку?
     - Кажется, прогулка.
      -  Не  должно  казаться, надо твердо знать.  К  Макеле
пойдешь?
     - Может быть, попозже к вечеру.
     - Помни, завтра экзамен.
     - Помню, спасибо.
       По   просторному   хосписному  парку   прохаживались,
нагуливали аппетит здешние обитатели. Поодиночке  и  парами,
но  все с задумчивым, отрешенным видом. Одна группа, человек
десять,  как обычно по утрам, собравшись в кружок, играла  в
волейбол.  Среди  них  выделялся  рослый,  спортивного  вида
мужчина,  который  то  и дело с мясницким  криком  "Кхе-ех!"
подпрыгивал и "врубал кола". Остальные перекидывались  вяло,
словно   отбывали  трудовую  повинность.  Игра   производила
довольно странное и тревожное впечатление, потому что мяча у
них  не  было. Точно так же не было ракеток и шарика у  двух
игроков за теннисным столом, что не мешало им азартно гасить
и   даже,   кажется,   вести  счет.   К   натянутому   вдоль
двухметрового забора тросу были пристегнуты три  здоровенных
сторожевых  кавказских  овчарки,  мимо  которых  и  мышь  не
проскочит.  Возле  сторожевой  будки  у  ворот  курили  двое
охранников   с   автоматами,  тут   и   там   на   скамейках
расположились санитары, зорко наблюдающие за пациентами,  но
даже  несмотря  на  эти досадные штрихи,  утренний  парк,  с
серебристыми елями и укромными беседками, выглядел  уютно  и
умиротворенно.
      В первые дни я пытался установить контакт с кем-нибудь
из  аборигенов,  но  попытка  окончилась  так,  же,  как   и
'- *.,ab". с певицей Зыкиной. Короткие бессмысленные ответы,
пустые  глаза, заторможенность реакций. Видимо,  большинство
из  них дошли до какой-то переходной кондиции, которой я еще
не  достиг.  От  пациентов  хосписа  мало  чем  отличался  и
обслуживающий персонал. В общении все они, от  санитаров  до
наставников, были строго функциональны, и выудить у них что-
либо полезное было практически невозможно.
      В  одной  из увитых диким виноградом беседок я  увидел
человека,  которого  искал.  Это был  знаменитый,  известный
всему  миру  писатель-диссидент Олег  Яковлевич  Курицын.  Я
познакомился  с ним в первый же день и быстро убедился,  что
он   не   принадлежит  ни  к  персоналу,  ни  к   пациентам.
Невероятно,  но так. По сравнению с тем, как он выглядел  на
воле,  он  разве что помолодел лет на десять, но в  сущности
остался  таким  же, каким его привыкли видеть многочисленные
почитатели  на  экране телевизора: тот же аскетический  овал
лица, высокий лоб, бородка клинышком, густой нимб волос -  и
неугомонная,  ищущая мысль в каждом слове и  жесте.  Великий
гуманист и страстотерпец сперва отнесся ко мне с недоверием,
но,  почувствовав благодарного слушателя, увлекся,  и  битый
час с жаром растолковывал свои идеи о переустройстве России,
о  необходимости  земского  самоуправления  и  так  далее  -
короче,   заново  пересказывал  мысли,  известные   по   его
публичным выступлениям.
      Меня  интересовало совсем другое, но в тот  раз  я  не
успел   ничего  выяснить:  беседу  прервал  гонг  на   обед.
Опаздывать  было  нельзя: это грозило  лишением  сладкого  и
дополнительным  уколом. Услышав унылый звук гонга,  писатель
гневно вскинул брови:
     - Видите, батенька, как будто мы не в России... Колокол
должен гудеть, вечевой колокол!
      На  сегодня  я поставил целью узнать от  Курицына  как
можно  больше о том, что здесь происходит и есть ли  надежда
вырваться   отсюда.   Несколько   остужало   мой   энтузиазм
подозрение,  что Курицын, возможно, на самом деле  вовсе  не
Курицын,  а  некий фантом, материализованный,  допустим  для
какого-то очередного психологического теста.
       Сидя  в  беседке  в  гордом  одиночестве,  знаменитый
мыслитель  был  занят тем, что тупым пластмассовым  ножичком
обстругивал березовый колышек. Увидев меня, обрадовался:
      -  Прошу,  батенька, прошу... Намедни мы, кажется,  не
договорили... Простите, запамятовал, как вас звать-величать?
      Я  заново  представился, хотя писатель и не утруждался
запомнить, и скромно опустился на краешек скамьи.  Насколько
я  понимал  этого человека, он чрезвычайно  самолюбив  и  не
потерпит ни малейшей фамильярности. Но главное, не дать  ему
усесться   на  любимого  конька.  Если  заведет  волынку   о
переустройстве России, опять прокукует до обеда.
      -  Итак,  многоуважаемый... э-э... Виктор Анатольевич,
значит, интересуетесь социальными проблемами?
      Подозрение укрепилось: при знакомстве я ни  словом  не
упомянул о своей профессии. Да он и не предоставил мне такой
возможности.
      - Какое там интересуюсь... Каюсь, при проклятом режиме
(,%+  звание  доктора каких-то наук, но  ведь  по  вашей  же
теории все это было чистым надувательством.
     - Не совсем улавливаю мысль?
      -  Звания, награды, почести - все это мишура  на  фоне
тотальной  лжи  и  свирепого идеологического  гнета.  Стыдно
теперь вспоминать.
     Не попал, не угодил: мыслитель сурово насупился. - Каша
у   вас   в  голове,  батенька,  сударик  мой.  Поверхностно
усваиваете  уроки жизни. Лжа, как ржа, разъедает  душу,  это
верно,  но отрекаться от исторического прошлого негоже.  Как
бы  вместе  с одежей кожу не содрать. Читали мои  оборванные
крики?
     - Не довелось, простите великодушно.
      - То-то и оно. Наш интеллигент удивительно нелюбопытен
и умственно хил. Ему у простого мужика поучиться бы. Мишура,
говорите? Нет, батенька, копать надобно глубже и ширше. Коли
судить  с вашей точки зрения, россиянин семьдесят лет прожил
в   мираже   и   обмане,  а  это  не  совсем  так.   Напомню
презанятнейший  эпизод  из истории красное  нашествия.  Было
это,   дай  Бог  память,  восемнадцатого  марта  одна   тыща
девятнадцатого года. Аккурат перед заключением Вестсальского
соглашения...
     - Ой! - выдохнул я и согнулся до пола, будто срыгнул.
     - Что с вами? - озаботился писатель. - Рублик обронили?
      -  Не  обращайте внимания, Олег Яковлевич. Чего-то  за
завтраком   проглотил.  Пожадничал.  Пятый  день   не   могу
привыкнуть  к  здешней  пище. На чем,  интересно,  они  кашу
варят? Подозреваю, на тавоте.
      -  Зачем же... - скупо улыбнулся мыслитель. -  Постным
маслицем заправляют. Бывает, и сливками. Кушать можно.  Иной
вопрос,  что у вас, батенька, сударик мой, возможно,  особая
диета, как у подготавливаемого к перевоплощению.
      -  Вот!  -  Я  обрадовался,  что  так  удачно  свернул
начавшуюся лекцию. - Сам чувствую - диета особая. А вы, Олег
Яковлевич, давно здесь лечитесь?
      -  Не  лечусь, сударик мой, работаю. Чего и вам желаю.
Без работы русский человек вянет, как растение без полива.
      - Я в том смысле, что россияне на какой-то срок лишены
ваших наставлений. Не обернется ли это бедой?
     На сей раз попал - зацепило старика. Просветлел ликом в
аскетических чертах проявилось что-то детское.
      - Хоть и глупость сказали, а приятно. Видно, не совсем
вы   потерянный  для  отечества  человек.  Отвечу  так.  Мою
пуповину  с  народом никому не оборвать, хотя пытались,  как
известно, многие.
     Я решил ковать железо, пока горячо.
      -  Неужто,  Олег  Яковлевич, вас сюда  силой  привели.
Неужто осмелились?
      Мыслитель  бросил заполошный взгляд на  кусты  бузины,
откуда доносились странные повизгивания.
       -   Ах,   сударик   мой   Виктор   Тихонович,   опять
легкомысленные  слова,  не  подходящие  для  доктора   наук.
Кстати, по убеждениям вы, надеюсь, не демократ?
      -  Как можно... Монархист, разумеется, - возразил я  с
.!($.).
      -  Тем более стыдно. Православный монархист - и  такая
собранность  в  мыслях. Скачки несуразные.  То  о  россиянах
забота,  а теперь вдруг... С чего вы взяли, что сюда кого-то
силой гонят? Откуда такие сведения?
      - Разве все эти люди... - в изумлении я развел руками,
- Разве они?..
     Мыслитель благодушно хмыкнул.
      -  Добровольцы.  Уверяю  вас, убежденные  добровольцы-
общинники.
     - И волейбольщики?
      -  Они  тоже.  И все прочие. Нам с вами, сударик  мой,
Тихон  Васильевич, выпала честь участвовать в  замечательном
социальном опыте. Возможно, здесь создается прообраз будущей
России. На наших глазах воплощается вековая мечта россиянина
о  Белом  озере,  о  тихой обители, где  все  обустроено  по
справедливым Божеским законам...
      Показалось, в суровых глазах мыслителя блеснули слезы,
и я не выдержал, перебил:
      -  Олег  Яковлевич,  неужели вы это  всерьез?  Тряхнул
бородкой,   на   лицо   вернулось   высокомерно-укоризненное
выражение.
      -  Я, сударик мой, за всю жизню ни единого словечка не
сказал  шутейно,  не  обдумав заранее. И  не  написал.  Если
читали мои книги, должны знать.
      -  Простите великодушно, сорвалось с языка... И что же
будет   дальше  с  этими  общинниками-добровольцами?   Когда
закончится опыт?
      -  Большинство  вернутся  в народ,  просвещать  темную
массу.  Благое  дело... Вы давеча наобум помянули  проклятый
режим,  а  я вот что скажу. У сатанят-коммунистов тоже  есть
чему  поучиться.  Они  хоть и врали  безбожно,  но  понимали
наиглавнейшую вещь: россиянину для счастья мало  кнута,  ему
мечта  необходима. В тех же лагерях не токмо морили людишек,
но давали им и духовную пищу...
      Я  уже  потерял  надежду выведать у писателя  что-либо
путное  и приготовился слушать с покорным вниманием, но  нам
помешали. Повизгивания в кустах вдруг оборвались на  громкой
истерической  ноте. На газон вывалилась натуральная  коза  с
тяжелым,  волочащимся  по земле выменем,  за  ней  выскочила
крупнотелая   бабенка   в  разодранном   Комбинезоне   и   с
окровавленным    лицом,    а   следом    появился    хмурый,
сосредоточенный Чубайс, распаренный, будто из бани.  Коза  и
бабенка  куда-то умчались, а великий приватизатор,  поправив
лямки, забрел к нам в беседку.
       -   О-о,   -   приветствовал  его  Курицын.   -   Все
свирепствуете, сударь мой? Все никак не угомонитесь?
       В   голосе  писателя  зазвучали  несвойственные   ему
почтительные  интонации.  Я  не  удивился.  Солнце  сияло  в
полнеба  трепетно дымилась зелень листвы. Морок продолжался,
и я уже не был уверен, что когда-нибудь проснусь.
      Чубайс смотрел осоловелым взглядом. Вопроса не  понял,
но  чего-то  явно  ждал. Известная всему коммерческому  миру
статная фигура, благородное лицо как-то особенно внушительно
( загадочно выглядели на фоне хосписного пейзажа.
      -  Чего  говорите?  - выдавил он наконец,  скривясь  в
шкодливой  гримасе,  с какой обычно объявлял  об  отключении
зимой электричества в больницах.
     - Мы-то ничего не говорим, - лукаво отозвался писатель.
-   Лучше   ты   нам  скажи,  Толлша,  неужто   никогда   не
пресыщаешься?
      Мой  тезка минуту-другую пытался осмыслить эти  слова,
потом произнес почти по слогам:
     - Ищу бригадира Семякина.
      -  Понятно,  -  Курицын зачем-то мне подмигнул.  -  Не
видели  мы твоего бригадира. В процедурной он, скорее всего.
Ступай в процедурную. Толя. Там тебя уважат.
      Чубайс  в  растерянности покачался  на  пороге,  вдруг
протянул руку и жалобно попросил:
     - Дай! Хочу.
      Я  не  сразу  сообразил, что он просит сигарету.  Зато
мгновенно отреагировал писатель:
     - Ни в коем случае! Уберите, спрячьте пачку.
     - Почему? - удивился я, - Пусть покурит, не жалко.
      -  Нельзя ему, сударик мой, - пояснил мыслитель, -  ни
табака,  ни алкоголя. Все это снижает потенцию, - и добавил,
обращаясь к реформатору:
      -  Ступай, Толяша, ступай с Богом. Семякин за козу два
лишних тюбика подарит.
     - Правда? - просиял Чубайс.
      -  Только попроси интеллигентно. Задницу голую покажи,
Семякин это любит.
      Чубайс  развернулся  и чуть ли не  бегом  припустил  к
корпусу.
      -  Ничего  не  понимаю, - признался  я,  -  Кто  такой
Семякин? Что все это значит?
      -  Да  нечего  понимать. Семякин  -  его  наставник...
кстати,  не  знаю, как вы, сударик мой, Виктор Андреевич,  а
эти чикагские мальчики не очень по душе. Умом сознаю без них
Россию  не обустроить, ненасытные, могучие люди, цвет нации,
но  не  лежит  душа  - и все. Есть в них  какая-то  чернота.
Нехристи  ведь  они  все.  Чему научат  россиянина?  Денежки
считать? Так у него их отродясь не было и никогда не  будет.
Знаете почему?
     - Нет.
     - Они ему противопоказаны, и он об этом знает. О-о, тут
прелюбопытная  коллизия.  Россиянин  к  денежкам  тянется  и
приворовать горазд, но когда их много скапливается,  у  него
наступает  как  бы  помрачение ума.  Спешит  от  них  скорее
избавиться,      разбазарить,     прокутить,     спустить...
Поразительные  есть  примеры.  Вспомните,  тот  же  Саввушка
Морозов накрутил капитал - и будто рассудком помутился. Кому
казну    передал?    Не    бедным   и   гонимым,    жаждущим
вспомоществования,  а исконным врагам отечества,  сатанятам,
революционерам. Типичный вывих россиянского человека,  коему
подвалило   богатство.  Причина  здесь  тонкая,  деликатная.
Россиянин   нутром   чует:   каждая   лишняя   копейка,   не
заработанная в поте лица, не праведная, на ней мета дьявола.
Qтарается  ее сбагрить, но делает это подло, нелепо,  как  и
все остальное. Улавливаете суть?
      -  Пытаюсь...  Олег  Яковлевич, а  каким  образом  тут
оказался   Чубайс?   Или   это  не   тот   Чубайс,   который
электричество прикарманил?
     - Об этом, сударик мой, старайтесь не думать. Одно могу
сказать:  каждому из нас отведена своя роль. Толяша  призван
для   благороднейшей   цели   -  улучшить   по   возможности
россиянскую породу. Замечательная, архисвоевременная задача.
Раньше  мы  как обычно делали? Выискивали производителей  за
границей,  в  Германии, в Англии, и вот  наконец  научились,
образно  говоря, выращивать их прямо в стойле.  Велик