я до санитара-кидальщика.  А  это  уже,
считай, всего шаг до стажировки. Ну а после стажировки,  сам
понимаешь,  перспектива неограниченная. Могут и в резервацию
перевести на твердое обеспечение.
       -   Вы  сказали  "был".  Куда  же  он  девался,  этот
композитор?
     - А-а... - Координатор махнул рукой. - Надломился. Не в
коня,  как говорится, корм... Ладно, процедур у тебя сегодня
нету,  полежи  пока, погрейся. Через час дезинфекция.  Потом
обед. Привыкай к распорядку. Если есть вопросы, задавай.
     - Вопросов нет, есть маленькая просьбишка.
     - Ну?
      -  Не  могу ли я позвонить жене, чтобы не волновалась?
Всего  несколько слов. Дескать, все в порядке, жив,  здоров,
чего и вам желаю.
      -  Позвонить  можно, почему нет, у нас все  можно,  но
лучше не надо.
     - Почему?
     - Смысла нету. Пока ты на карантине, свидания все равно
не  дадут.  И  потом, прямой телефон только у  директора,  у
мистера Николсона, а он сейчас в отъезде.
     Мне показалось, ослышался.
      -  Вы сказали "свидание", Джон? Я правильно понял? Тут
бывают свидания?
      -  А  ты как думал? И свидания, и отпуска. Это  же  не
тюрьма. Что заслужишь, то и получишь. Ты даешь, Толян. Вот и
видно,  что  голубых  кровей. Как это  у  вас  называется  -
рефлексия, да?
      Я  не  верил  ни  единому его  слову,  на  добродушной
веснушчатой  роже было написано, что этот человек  не  может
отвечать за свои слова, но не удержался еще от вопроса.
      -  Простите,  Джон, это для меня очень важно.  Значит,
если я буду хорошо себя вести, жена сможет меня навестить?
      -  Не  только  навестить,  поживет  с  тобой.  Пройдет
экспертизу - и пожалуйста, сколько угодно. - Он склонился ко
мне  заговорщицки. - Хотя, по правде говоря,  таких  случаев
пока не было.
     - В чем же причина?
       -   Да   в  том,  дорогой  мой  друг,  -  координатор
двусмысленно хмыкнул, - не пройдет трех дней, как  думать  о
своей бабе забудешь.
     - Понятно.
      - Ничего тебе не понятно. До понимания тебе еще ой как
далеко, Толяныч.
      Когда  он  ушел,  пожелав удачной дезинфекции,  я  еще
немного  полежал, подумал. Вернее, попытался  думать.  Мозги
ворочались  лениво, тупо. Вероятно, в крови  бродил  остаток
какого-то  наркотика.  В одном координатор  Джон  безусловно
прав:    до   понимания   мне   далеко.   Все   происходящее
представлялось совершенным абсурдом и не укладывалось  ни  в
какую  логическую  схему. Но ведь тот, кто  затеял  все  эти
сложные   манипуляции,  наверняка  преследовал  определенную
цель,  и  он не был сумасшедшим, по крайней мере  в  обычном
медицинском смысле. Откуда у сумасшедшего средства на  такие
забавы?   Хотя...  Напрашивалась  мысль,  что  "Дизайн-плюс"
действительно    проводит   какие-то   масштабные    научные
исследования,   допустим,   испытывает   воздействие   новых
психотропных препаратов, и я по чистой случайности  оказался
одним  из тех, кто по каким-то выборочным параметрам подошел
на  роль  подопытной  мышки. Такое  предположение  объясняло
многое,  но  не  все. Главное, оставалась в  тени  ближайшая
перспектива   этой,  по-видимому,  грандиозной  коммерческой
авантюры.  Как ни ломай голову, трудно перекинуть мостик  от
моей  скромной  персоны к идее упорядочения и сбыта  дешевой
рабочей   силы,  о  которой  так  увлеченно   вещала   мадам
Гнеушева...  Есть более простой вариант: скажем,  корпорация
занимается торговлей донорскими органами, (в нынешней России
весьма прибыльный вид бизнеса) и этот хоспис "Надежда",  где
я очутился, является всего лишь перевалочным пунктом, банком
сырца.  Тогда  понятно происхождение шрама: брали  пробы  на
анализ для определения химико-биологической пригодности.  Но
и  тут  концы  не сходятся с концами. Почему выбрали  именно
меня  -  довольно  пожилого и не очень  здорового  человека,
вдобавок  кое с какими связями? Казалось, выгоднее  и  проще
использовать в качестве сырья молодежь, их вон толпы,  целых
два,  три  никому не нужных, потерянных поколения, стерильно
чистых   лишенных  всяких  жизненных  укреп.  Заводи  невод,
вычерпывай,  грузи,  - как говорится,  дешево  и  сердито...
Никто не спохватится и не спросит откуда товар?..
       От   печальных  размышлений  отвлек  приход  дамы   в
прорезиненном черном балахоне, вломившейся в комнату, как  и
координатор, без стука.
      - Подымайся, сынок, - ласково обратилась она ко мне. -
Дезинфекция.
     - Какая дезинфекция, зачем?! - затрепетал я, пораженный
видом могучих женских статей.
      -  Обыкновенная, сынок. Вошиков гоним, заразу  всякую.
Чтобы на других не перекинулась.
     - Какие вошики, откуда? Три раза в день хлоркой моюсь.
      - Моешься иль нет, твое личное дело. Теперь мы тебя  с
Макелой заново помоем. Карантин, сынок.
      Помывочная оказалась на цокольном этаже этого,  как  я
уже   выяснил,   трехэтажного  здания.  Несколько   больших,
сообщающихся   проходами  помещений,  заполненных   сияющими
плиткой  и  мрамором, напоминали римские  термы,  снабженные
суперсовременной   сантехникой.   Глубокие   раковины-ванны,
многоступенчатые вольеры с площадками на разных  уровнях,  и
повсюду  -  на  стенах,  на полу,  на  потолке  -  различные
приспособления,   вплоть   до   разного    калибра    мощных
брандспойтов, развешенных на одной из стен, словно коллекция
холодного оружия. И среди всего этого великолепия нас только
трое:  аз есмь, дама в резиновом комбинезоне и упоминавшаяся
Макела,  которая тоже оказалась дамой, но уж совсем какой-то
достопамятной наружности. Как если бы знаменитая  колхозница
Мухиной  перебралась  сюда с ВДНХ и по пути  превратилась  в
эфиопку. Кстати сказать, на дезинфекции со мной не произошло
ничего  особенно худого: эти две здоровенные бабищи,  раздев
меня  догола,  принялись  за  игру,  которую  условно  можно
назвать:  сдери кожу с живого. Они скоблили, терли и  драили
меня  с  такой  страстью, как если бы поставили  себе  целью
превратить  человеческое тело в одну  из  кафельных  плиток.
Мыло,  сода  и  какая-то желтоватая жижа с ядовитым  запахом
через  ноздри, уши и рот затопили мозг, при этом я испытывал
ужасающее воздействие чередующихся кипящих и ледяных струй и
еще  успевал  уворачиваться от увесистых,  смачных  шлепков,
которыми дамы одаривали меня со щедростью, достойной лучшего
применения.  Если я остался жив, то только  благодаря  чуду.
Однако  все  на свете кончается, окончилось и это испытание.
Чистым,  как  ангел,  я  лежал  распростертый  на  мраморном
пьедестале  и  будто  издалека  слышал  заботливые   женские
голоса.
     - Не перестарались мы, Макелушка?
     - Давай банан сунем в жопу, проверим.
     - Не-е, дорогуша, нельзя. Ведено токо помыть. Карантин.
      -  Какой-то  он  дохлый. Все равно  спишут.  А  мы  бы
побаловались.
     - Приспичило, Макелушка?
      -  А то нет? Сама знаешь, какой у меня темперамент. Он
хоть старенький, а часок бы погоняли.
     - К тебе ночью Леха Картавый ходил, неужто не хватило?
      -  Сравнила  тоже... У Лехи моторчик электрический,  и
козлом от него воняет. А этот распаренный, помытый, прямо  с
воли. Бери и глотай. Тебе разве не хочется, Настя?
      -  Что  нам хочется, никому дела нет. Мы же на службе,
Макелушка. Вся Европа на нас глядит.
     Тут обе заметили, как у меня дрогнул левый глаз.
      -  Живенький,  -  обрадовалась  помывщица.  -  Видишь,
Макела,  ничего  с ним не случилось. Глазками  хлопает.  Как
себя чувствуешь, сынок?
     - Спасибо, хорошо. - Зрение ко мне вернулось, и я видел
словно  две  луны  над  собой,  белую  и  черную.  Обе  луны
улыбались сочувственно.
     - Дак вставай одевайся. Обед уж скоро.
      Силы  встать самостоятельно у меня не было,  и  добрые
женщины,   подхватив  под  локти,  помогли   доковылять   до
раздевалки,  где  осталась  одежда.  Своей  голизны   я   не
стеснялся,  чего  теперь... а вот  то,  что  исчезли  брюки,
рубашка  и пиджак, меня озадачило. Зато на стене, на вешалке
висел  коричневый комбинезон с лямками, как у  американского
путевого  обходчика,  и на стуле аккуратной  горкой  сложено
белье:  трусы,  хлопчатобумажная  майка,  клетчатая  рубаха,
красивые голубые носочки. Вместо стоптанных ботинок на  полу
стояли плетеные сандалии на толстой подошве.
     - Не сомневайся, твоя обнова, - поощрила мойщица Настя.
-  Примерь. Ежели будет где не так, Макела подгонит. Она  по
этому делу специалистка.
      Как  раз на специалистку я старался не смотреть:  пока
шкандыбали от мойки, она таки успела раза три пребольно меня
ущипнуть за разные места.
     - Что же тут униформа такая?
     - Униформа или нет, не нашего ума дело. Поспеши, сынок,
как бы к раздаче не опоздать.
      Трусики и рубашка пришлись впору, комбинезон,  правда,
оказался   великоват  размера  на  два,  но  он   стягивался
веревкой, вдетой в поясные петли. Не понравилось другое:  на
комбинезоне ни единого кармана, а также отсутствует ширинка,
значит,  для того чтобы, допустим, справить нужду,  придется
каждый раз спускать его до колен.
     Женщины любовно меня оглядели и охлопали.
     - Как на тебя шито, сынок, - похвалила Настя.
      -  Не  привык  я  к такому покрою... Мою  одежду  уже,
конечно, не вернут?
      -  Зачем  тебе? - удивилась. - В новую  жизнь  шагнул,
назад не оглядайся.
      Черная  Макела громко заржала и, зайдя сзади,  поддела
коленом  с  такой силой и ловкостью, что я юзом выкатился  в
коридор.
      В  столовой меня ждало потрясение, которое не сравнить
со  всеми предыдущими. Небольшой зал на два-три десятка мест
с  дубовыми  панелями  стен,  с паркетным  полом,  с  темно-
зелеными  гардинами  на  окнах был заполнен  почти  целиком:
чинный  негромкий  гул голосов, звяканье ложек  и  вилок,  в
воздухе  запах  цветов. Все едоки в таких же,  как  у  меня,
комбинезонах на лямках, но разного цвета. Были и  коричневые
(большинство), но были и оранжевые, как у железнодорожников,
и синие, и даже двух-трехцветные, как у клоунов в цирке. Меж
столов бесшумно скользили официанты с подносами, все как  на
подбор,  светловолосые  молодые  люди  в  странных  нарядах:
сверху  курточки  наподобие жокейских,  ниже  -  шотландские
юбочки  в крупную клетку. Картина мирная, ничего особенного,
*  d% как кафе, но что-то меня сразу насторожило. За ближним
столом  сидела  пожилая дама, и рядом с  ней  пустовали  два
места.  Спросив разрешения, я со вздохом опустился на  стул.
Тут  же  подлетел  один  из официантов  и  дежурным  голосом
спросил:
      - Заказывать будете? Или по общей схеме? Меню на столе
не было, и чтобы не вдаваться в объяснения, я ответил:
     - Пусть будет по схеме.
      -  Хозяин - барин, - буркнул юноша и исчез.  Чтобы  не
сидеть истуканом в ожидании еды, я обратился к соседке:
      -  Я  здесь новенький. Не объясните, что значит  -  по
схеме? Вероятно, что-то вроде комплексного обеда?
      Дама  оторвалась  от  большой  суповой  тарелки,  куда
погрузилась  чуть  ли не с головой, и я  оторопел.  На  меня
смотрела   знаменитая  советская  народная  певица   Людмила
Зыкина. Или ее копия. Сомнений не было, потому что я  совсем
недавно  видел ее в какой-то телепередаче, где она  подробно
рассказывала,   за  что  полюбила  Черномырдина   и   почему
впоследствии, когда узнала о нем всю правду, разочаровалась.
      -  Батюшки светы! - воскликнул я. - Если не  ошибаюсь,
Людмила... извините, не упомню отчества... Вы! Здесь!
      В  устремленных на меня глазах не было  ничего,  кроме
какой-то  ужасающей,  неземной  пустоты.  Словно  с   трудом
отворились пухлые губы.
     - Вам... чего? - прошелестело как из трубы.
     Чувствуя, что краснею, я забормотал извинения, дескать,
обознался, с кем не бывает...
      Певица  благосклонно кивнула и вернулась к прерванному
занятию - поглощению супа.
      Придя  в  себя, я начал оглядываться и вскоре насчитал
еще  несколько  хорошо знакомых лиц. Через стол  в  компании
двух  молодых  женщин поедал куриную ножку великий  защитник
прав  чеченского  народа  Сергей  Ковалев.  Здесь  ошибиться
вообще  было невозможно: известный всему миру свободолюбивый
седенький  хохолок,  как  всегда,  развевался,  скорбное   и
одновременно  торжествующее выражение лица свидетельствовало
о    не   прекращающейся   ни   на   миг   работе   могучего
демократического интеллекта. Чуть подальше важно и задумчиво
пил компот покойный Зиновий Гердт, положив свободную руку на
круглое  колено Маши Распутиной, которая блудливо облизывала
персик.  Совесть  нации,  академик  Лихачев,  тоже,  как   я
полагал,  усопший,  но  значительно помолодевший,  аккуратно
промокал  салфеткой  губы. Сразу на  двух  стульях  восседал
тучный  и  вальяжный  гениальный  экономист,  растолковавший
всему свету нравственную природу взятки, Гаврюха Попов. Были
еще известные лица, коих я не мог сразу вспомнить, но больше
всего  поразил  меня  могущественный  приватизатор,  надежда
всего  цивилизованного мира Анатолий Чубайс,  и  не  столько
тем,  что  это был воочию он, а своим неуместным в  столовой
поведением. Оседлав прямо на столе какую-то срамную  бабенку
в  разорванном комбинезоне вишневого цвета, тезка с  угрюмым
лицом,  как  при дефолте, задумчиво обрабатывал ее  в  ритме
медленного  танго. Бабенка синхронно повизгивала,  но  в  ее
лице мерцала та же пустота, как и у моей соседки Зыкиной. На
"+n!+%--cn парочку никто не обращал внимания.
      Я  все  еще  сидел  с  открытым ртом,  когда  вернулся
официант. Поставил на стол миску с дымящимся варевом, стакан
сока.  Обтерев  о  рукав, положил крупное  яблоко.  Хлопоча,
дважды задел меня локтем - по плечу и по уху. Я возмутился:
     - Поосторожней нельзя? На что он ответил:
     - Кушать подано, господин хороший.
      Я с опаской заглянул в миску, принюхался: сытный запах
бобовых и протухлого мяса. Зыкина уже одолела свою порцию  и
приступила  к соку. Пила мелкими глотками, тупо  уставясь  в
пространство. Я вторично к ней обратился:
      - Кажется, гороховый супец, да? Как он на вкус? Певица
скосила глаза, почмокала губами. Глухо прогудела:
     - Чего... надо?
     - Ничего, спасибо.
       На   нас   никто  не  смотрел,  как  и  на   Чубайса,
продолжающего  деловито  ублажать постанывающую  бабенку.  Я
решил  рискнуть:  поесть все равно надо,  желудок  сигналил.
Зачерпнул  полную  ложку  густого горячего  варева  и  смело
отправил  в  рот.  В  первое мгновение показалось,  что  рот
слипся,  как  от  смолы, потом в мозгу  вспыхнуло  такое  же
ощущение,  как  если  бы я ненароком  слизнул  с  ложки  всю
блевотину  мира.  Преодолев первый рвотный спазм,  я  закрыл
лицо ладонями, вскочил на ноги и ринулся прочь из столовой.

                   6. МЕДИЦИНСКИЕ АСПЕКТЫ

      Со мной беседовал старший наставник Зиновий Робентроп,
по  кличке Ломота. Кличку, видимо, ему дали за то,  что  его
как-то  странно кособочило. Громоздкий, тучный,  желтоликий,
он ни минуты не мог посидеть спокойно. Хватал себя за разные
места, резко оглядывался, приседал, щипал ухо, корчил  рожи,
но все это никак не отражалось на течении его мыслей.
      С  момента  поселения в хоспис прошло дня  четыре  или
пять,  точно  не  скажу. Я немного приспособился  к  здешним
порядкам  и  уразумел главное: законы, которые  действуют  в
мире,  оставленном  за  забором, в хосписе  не  имеют  ровно
никакого  значения. Все, что происходило вокруг,  напоминало
смутное  похмелье,  когда человек с болезненным  напряжением
пытается   отличить  явь  от  сновидения.  Я  еще   сохранял
способность  оценивать ситуацию более или менее  трезво,  но
сознавал,  что  окончательное смещение  сознания  куда-то  в
тупиковое пространство - всего лишь вопрос времени.  Пока  я
проходил  начальный курс терапевтического,  оздоровительного
лечения,  утром  и  вечером мне делали  уколы,  притуплявшие
эмоциональные реакции. Сердце не болело, душа не  тосковала,
и  я радовался каждому новому дню, как неурочному празднику,
отпущенному  судьбой.  Медленный,  неуклонный  слом  психики
сопровождался приятными ощущениями: будто я раз за разом все
необратимее сливался с изначальной общечеловеческой матрицей
вселенского  знания. Или иначе: по чьей-то доброй  или  злой
воле приближался к купели Господней.
      -  На вас жалоба, сэр, - укорил старший наставник, как
бы  распушив,  затем  примяв воображаемые  волосы  на  голом
g%`%/%, - Нехорошо.
     - От кого жалоба?
     - Не догадываетесь?
     Я изобразил предельное напряжение ума.
      - Не могу представить, Зиновий Зиновьевич. И серьезная
жалоба?
      -  Серьезнее не бывает... Извольте объяснить, сэр, где
вы были сегодня ночью?
     - Как где? У себя в комнате, меня же запирают.
      -  А  вот  и нет. - Наставник торжествующе  хлопнул  в
ладоши.  -  Не  у  себя в комнате и каким-то образом  запоры
отомкнули... Жалоба от мойщицы Макелы. Знаете такую?
     - Да. Черная, здоровущая. Мы с ней приятельствуем.
      -  Обидели  бедную  женщину, сэр. В  пятом  часу  утра
ворвались  в девичью спаленку, набросились, порвали  бязевую
рубашку  с  рюшами  и  изнасиловали.  При  этом  выкрикивали
похабные   слова   типа:  "эфиопка",  "сука",   "б..."   Как
прокомментируете, сэр?
      То,  что  я  услышал, могло быть как  правдой,  так  и
вымыслом.  К  этому  дню я уже ни в чем не  был  уверен.  Но
отвечать  следовало искренне и по возможности чистосердечно.
С  Макелой, как и с ее подругой, Настей, у меня установились
теплые,  дружеские  отношения,  среди  дня  они  обязательно
выкраивали   минутку,  чтобы  забежать  ко  мне   поболтать,
выкурить  по  сигарете. После дезинфекции  у  меня  на  теле
вскоре  проступили странные темно-багровые  пятна,  как  при
проказе. Женщины сперва перепугались, потом принесли баночку
черной желеобразной мази с резким запахом, обработали  пятна
-  и  буквально  на  наших глазах воспаленные  участки  кожи
сморщились,  обросли струпьями и, когда струпья  отвалились,
просияли  металлическим блеском, словно в разных  местах  на
кожу наложили серебряные заплатки. Мойщицы пояснили, что это
хороший  знак.  Значит,  обошлось. Оказывается,  последствия
дезинфекции  иногда  бывают  роковыми.  Привыкший  к   грязи
организм реагирует на очищение неадекватно, в нем образуются
пробоины,  медицинское название "свищ-адаптус",  и  в  таком
виде   клиент   становится  непригодным   для   генетической
реконструкции. Происходит естественная выбраковка  исходного
материала.  Честно  говоря, мне  было  приятно  видеть,  как
обрадовались  добрые  женщины,  когда  убедились,  что  беда
миновала.
      -  Не  помню, - признался я. - Вы же знаете,  господин
Робентроп,   как   действуют   препараты   в   сопровождении
электрошока.  У  меня и раньше были мозги  набекрень,  а  уж
теперь   полная   каша.  Я  даже  не  уверен,   что   сейчас
разговариваю  именно  с  вами,  а  не  с  кем-то  другим  из
обслуживающего персонала.
     Старший наставник энергично почесал у себя в паху.
      -  У  вас,  сэр,  экзамен на носу.  Очень  важный.  На
управляемость.  А  вы...  Ну-ка,  напрягите  мозжечок.  Врет
Макела или нет?
     - Думаю, не врет. Но скорее всего, говорит не правду.
      -  Тонкое  замечание, ценю. - Наставник  осклабился  в
одобрительной ухмылке, и я осмелился задать вопрос:
      -  Господин Робентроп, а что мне грозит в случае, если
изнасилование имело место?
      -  Ах  вот что вас беспокоит? Да ровным счетом ничего.
Напротив,   зачтется  в  положительные   очки.   Разумеется,
потребуется  некоторая  установочная корректировка,  поэтому
факт мы должны установить точно. По возможности. Вы готовы к
очной ставке, сэр?
     - Безусловно.
      Наставник нажал красную кнопку на пульте, и в комнате,
будто  ждала  за дверью, мгновенно возникла мойщица  Макела.
Вид  у  нее был не совсем обычный: черные космы спутаны,  на
толстых  губах кровь и праздничный комбинезон  белого  цвета
разодран  до  пупа.  Мы  о